Глава VIII. У нее не было сил даже плакать

У нее не было сил даже плакать. Опустошенная бурными событиями этого долгого дня, Докки сменила бальное платье на удобное и теплое домашнее и уселась в спальне, подле печки. Она вытащила из ридикюля письма Палевского, бросила их на столик, потом аккуратно переложила и взялась за новый роман, приобретенный на днях. Но строчки сливались в бессмысленный набор букв, а глаза ее и мысли притягивали два сложенных листа бумаги, сиротливо лежащих рядом с зажженным подсвечником. Наконец она не выдержала, отложила бесполезную книгу, положила письма на колени и развернула первое, с нетерпеливой жадностью перечитывая уже знакомые фразы.

«5 июля 1812 г.

Свет мой, Дотти! – писал Палевский. – Командующий был столь жесток, что вызвал меня в тот день к себе, и не было у меня возможности ни попрощаться с Вами как следует, ни попросить разрешения Вам писать. Все же решаюсь отправить Вам сию записку, надеясь, что Вы простите мне подобную вольность – ведь у меня нет иного способа молвить Вам хоть слово.

После нашей неожиданной, но для меня весьма желанной встречи не могу не вспоминать о ней, как и не думать о Вас. У меня немерено военных забот, которые в нынешней ситуации только и должны занимать мои мысли, а я в своих думах все время сбиваюсь на Вас. То беспокоюсь, как Вы доедете до Петербурга, то волнуюсь, не забудете ли меня за время разлуки, то переживаю, остались ли Вы довольны нашей встречей, которая принесла столько непредвиденных, но замечательных и весьма приятных моментов.

Лагерь у Дриссы мы оставили, поскольку все наконец убедились, что он негоден. Армия отходит на Полоцк, я же все иду в арриергарде, порядочно отставая от основных сил и играя с противником в переглядки. Он не приближается, сторонится, предпочитает наблюдать издали за нами, а мы его караулим и чуть что наносим удары. Стычки мелкие, но урон наносим, однако ж, изрядный. Потери у них немалые, это только и радует.

Уж никто не надеется, что в ближайшее время сюда прорвется Багратион со своим войском. Французы идут за ним плотно, он петляет, как заяц, но оторваться от них не может, а они теснят его к югу, дабы не дать нашим армиям соединиться. Потому уже не Багратион, как планировалось, а мы двинулись на встречу с ним, хотя когда она состоится – только Бог ведает.

Скучаю по Вам бесконечно и крайне жалею, что не успел попросить Вас поцеловать моих лошадей, коих я мог бы украдкой (чтоб никто не подумал, что командир корпуса сошел с ума) целовать в то место, до которого дотрагивались Ваши губы. Ежели в душе Вашей есть хоть малейшая ко мне привязанность, Вы пришлете мне в ответ хотя бы несколько строк…

Ваш Павел П.»

Докки вздохнула и развернула второе письмо.

«16 июля 1812 г.

Ненаглядная моя, Дотти! Снова пишу Вам, ибо тоскую и все время о Вас думаю. С нетерпением ожидаю Вашего письма, бешусь и гоняю своих адъютантов, кои уже боятся носить мне служебную переписку, ежели в ней нет для меня личных посланий. И каждый раз, когда вижу письма среди депеш, сердце мое начинает стремительно биться. Увы, получаю пока лишь известия от родных, от друзей, но только не от Вас. Разумом понимая, что еще не срок, что Вы едва получили мое первое письмо и если и отправили ответ, то он еще в пути, все равно жду почту и каждый раз волнуюсь, как мальчишка, при виде фельдъегерей.

Чем вы занимаетесь? Собираете своих путешественников, ходите по гостям и всячески наслаждаетесь светской жизнью? Слышал я, что Швайген в Петербурге. Надеюсь, Вы не встречаетесь с ним и не кружите ему голову? Воля Ваша, я этого не переживу и, клянусь, сошлю его на гауптвахту, едва он появится в моем корпусе.

У нас все по‑прежнему. Отступаем, избегая сражения, которое при сложившемся положении дел решительно невозможно. Оставили Витебск и форсированным маршем движемся к Смоленску, куда, по слухам, должна вскоре подойти изрядно потрепанная 2‑я Западная армия. Точного плана действий у командования нет, поскольку все происходит по обстоятельствам. Противник далеко – выказываем решительность к генеральному сражению, едва французы подходят своими основными силами, опять отступаем.

Я плетусь в хвосте, сдерживая неприятеля, и на днях провел очередной бой, трудный и долгий, с рассвета до самого вечера. Мои полки дрались, как львы, и потрепали французов порядочно. Во время битвы вдруг поймал себя на мысли, что мне не хотелось бы погибнуть, не увидев Вас хотя бы еще раз.

Пока же в свободное время предаюсь мечтам о том, как после войны выйду в отставку, и мы вместе поедем куда‑нибудь – все равно куда. Будем путешествовать по Европе или по каким другим, более экзотическим местам, где Вы сможете удовлетворять свою тягу к путешествиям, а я – свою тягу к Вам. Но теперь меж нами шестьсот верст, из коих половина занята неприятелем, и это расстояние увеличивается с каждым днем.

Только приезжал фельдъегерь и опять без весточки от Вас. Пытаюсь утешить себя тем, что письма идут долго, что Вы пустились в круговерть столичных развлечений, что у Вас нет времени… Словом, придумываю для Вашего молчания тысячу оправданий и только надеюсь, что меня не убьют до прихода следующей почты, и верю, что Вы не забыли меня спустя всего пару недель после нашего расставания.

Ваш Павел П.

Р.S. Ради Бога, пишите мне! Пишите о чем угодно и как угодно, поскольку даже несколько строчек о погоде в Петербурге, написанные Вашей рукой, сделают меня счастливейшим из смертных».

Письма были такими нежными, такими теплыми и проникновенными, что Докки еле сдерживала подступавшие слезы. Она попыталась размеренно дышать, чтобы успокоиться, и все разглаживала и перечитывала их, вспоминала встречу у Двины, его ласковые слова и объятия. Затем мысли ее обратились к прошедшему дню, его появлению и их глупой ссоре, закончившейся так печально. Она думала, как можно было избежать размолвки, находила для того тысячи возможностей с бесконечными «если бы», но одновременно понимала, что невозможно было принять его условия, для нее нестерпимые.

Докки горестно обвела глазами спальню – большую просторную комнату, обитую розово‑зеленым блеклым шелком. Здесь стояла широкая кровать с пенистым – под цвет обоев – балдахином, изящная розового дерева мебель, на полу лежал пушистый персидский ковер, а по углам красовались высокие фарфоровые вазы с непременными букетами цветов.

Все эти годы Докки радовалась, что у нее есть своя спальня, в которой никто не может побеспокоить ее. Теперь же, невольно отмечая, насколько женственна эта комната, ей стало невыносимо печально оттого, что здесь никогда не появится тот единственный мужчина, столь для нее желанный…

Она поднялась с места и, боясь ложиться спать – все равно было не заснуть от снедающих ее мыслей, натянула на себя крепкие башмаки, взяла меховой плащ, письма, с которыми не могла расстаться, и отправилась в сад, где стала медленно прохаживаться по темным дорожкам.

Ее преследовали тягостные события прошедшего дня: неприглядная ссора с Палевским, отвратительная сцена в доме матери, долгий, томительный обед у Думской… Докки вспомнила и торжествующий взгляд Сандры, когда та убедилась, что граф не замечает пресловутую Ледяную Баронессу. Мари также весьма напряженно следила за своей любимой кузиной и Палевским, беспокоясь, что генерал вновь обратит свое внимание на Докки, как и графиня Сербина‑старшая, лицо которой при виде баронессы принимало негодующе‑презрительное выражение.

«Все могут успокоиться, – думала Докки, вдыхая пронзительно‑свежий аромат хризантем, смешанный с холодным, осенним запахом травы и земли. – Он свободен для новой связи, женитьбы или чего еще они от него хотят. Я на него не претендую – никогда не претендовала…»

Она бродила по саду, не замечая холода, помимо воли мыслями возвращаясь к его объятиям, в которых сегодня так неожиданно оказалась, то сожалея, что поддалась его страсти и своему желанию, то сокрушаясь, что все произошло слишком быстро, и она не успела толком прочувствовать все наслаждение от последней близости с ним, оттого чувствуя себя еще более несчастной.

Начал накрапывать мелкий противный дождь, и Докки повернула к дому. Едва она вошла с улицы в гостиную через высокое окно, как на противоположной стороне распахнулись створки внутренних дверей, и перед ней предстал мрачный Палевский – в том же мундире с орденами, что был на нем в доме Думской.

Она в изумлении уставилась на него, вскользь заметив за спиной Палевского Афанасьича, суетливо закрывающего двери за гостем. В руках слуга держал генеральскую шляпу с плюмажем и длинный, темный офицерский плащ.

Палевский молчал, глядя на нее потемневшими глазами, и поневоле вспыхнувшая в ней радость при виде его тут же угасла.

«Неужели мне опять придется выслушивать его колкости?» – встревожилась она.

Лицо его еще больше осунулось и посерело, левый локоть был плотно прижат к больному боку. Но взгляд был цепким, когда он медленно окинул им Докки с головы до ног, задержался на письмах, судорожно сжатых в ее руке, и остановился на ее помертвевшем лице.

– Порвите их, – сказал Палевский. – Они оказались вам не нужны.

Докки в замешательстве посмотрела на письма и неловко, свободной рукой скинула свой влажный плащ на ближайшее кресло.

– Они очень дороги мне, – сказала она и смело встретила его взгляд.

– Ой ли? – криво усмехнулся он. – Должен заметить, несколько странное времяпрепровождение вы предпочитаете: уехали с веселого бала, чтобы прогуляться в темноте и одиночестве под дождем, да еще и с письмами, написанными мной в приступе очевидного, но, к счастью, временного умопомешательства.

Докки вздрогнула и непроизвольно прижала драгоценные листки к груди, прикрыв их двумя руками.

– Я не получала их, – сказала она.

– Не получали? – он изогнул бровь, отчего его лицо приняло сардоническое выражение. – А я почему‑то вижу их у вас.

– Только сегодня, – поспешно сказала она, боясь, что он уйдет и так и не узнает, что произошло с его письмами. – Они… они случайно попали к моим родственникам… Я не знала, что вы писали мне. И только сегодня – после нашего разговора – я поняла, что были письма и…

– Это уже неважно, вы не находите? – Глаза его загорелись мрачным светом. Он не верил ей, и Докки, стремясь объяснить это ужасное недоразумение, порывисто шагнула к нему в страстном желании разрушить стену непонимания и обид, выросшую между ними. В это мгновение он также двинулся ей навстречу, и она вдруг оказалась в его объятиях. Сильные руки сжали ее крепко, до боли, лицом он зарылся в ее волосы, шепча:

– Молчите, молчите, ничего не говорите… Дотти, Дотти, ну зачем? Зачем?..

Она с тихим вздохом прильнула к нему и уткнулась ему в шею, вбирая в себя запах и тепло его тела. Они стояли, не шевелясь, только ладони его медленно гладили ее спину и плечи, все сильнее прижимали к себе с удивительной нежностью – обезоруживающей и умиротворяющей.

Наконец она прошептала:

– Я хочу вам объяснить…

– Потом, – сказал он. – Потом… Сейчас ничего не нужно… Только ощущать вас так близко… Авдотьюшка… Все потом…

Неожиданно он пошатнулся, потяжелел, опираясь на нее, и Докки, подняв голову, увидела, что глаза его закрыты, лицо – белое‑белое – исказилось в мучительной гримасе, на лбу выступила испарина. Она ужасно испугалась и попыталась подвести его к креслу, но он был таким тяжелым, что она не смогла и сдвинуть его с места.

– Сейчас, – пробормотал он сквозь зубы. – Сейчас пройдет…

Но Докки, из последних сил поддерживая его, закричала:

– Афанасьич! Афанасьич!

Двери распахнулись, и в гостиную ворвался встревоженный слуга.

– Помоги! – воскликнула Докки. – Ему плохо!

– Отойдите, барыня, – Афанасьич подхватил Палевского и подозвал дворецкого, с недоумевающим видом появившегося на пороге.

– Семен, поди сюда, возьми генерала с того бока.

– Аккуратней, там у него рана! – взвизгнула Докки, увидев, как Семен пытается обхватить Палевского за талию. Дворецкий подхватил его под руку и закинул на свои плечи, Афанасьич сделал то же самое с другой стороны, и они повели было Палевского к дивану, но Докки спохватилась и остановила их:

– На диване неудобно будет, ведите его наверх…

– Как прикажете, – сказал Афанасьич и вместе с Семеном они потащили Палевского к лестнице, ведущей на второй этаж, где находились спальни.

– Лучше позовите кого, пусть гостевую приготовят, постель, – Афанасьич попробовал отогнать суетившуюся вокруг них барыню, которая пыталась помочь им, но только мешалась под ногами.

– Ох, комнату… – Докки в панике побежала было к звонку, но сообразила, что челядь давно отправилась спать, и пока кто‑то встанет, оденется и начнет готовить комнату для неожиданного гостя, пройдет немало времени.

– В мою спальню ведите, – сказала она. – Там постель уж разобрана.

Афанасьич хмыкнул, Семен дернул бровями. Они переглянулись, но послушно потащили Палевского сначала по лестнице, а затем в хозяйскую спальню, где усадили его на кровать. Чуть слышно застонав, граф откинулся на подушки, свесив ноги на пол, и Докки, желая быть полезной, ухватилась за его башмак и попыталась расстегнуть пряжку, но Афанасьич решительно ее отстранил:

– Чайник лучше поставьте – кипяток понадобится, а мы тут сами… Негоже вам мужчину раздевать: и ему неловко, да и вам несподручно.

Докки бросила встревоженный взгляд на Палевского и вышла из комнаты. Она направилась на кухню, по дороге прихватила с собой сторожа. Велев ему растопить печь, налила воды в чайник и поставила на плиту.

Когда на кухне появился Афанасьич, вода как раз закипала.

– Что с ним? – бросилась к нему Докки.

– Все в порядке, – слуга достал из углового шкафчика какие‑то мешочки и горшочки и стал бросать щепотки трав в большую глиняную кружку.

– Слаб орел еще – после ранения‑то. Ему б лежать, долечиваться, а он все ходит. Вот и доходился. Я ему сейчас травок заварю и примочку на раны положу. Настоечку еще дам выпить – от боли, опять же для сна и общего укрепления организму…

Афанасьич залил травы кипятком и достал из шкафа бутыль с настойкой.

– Она ж на водке, – поморщилась Докки. – Не уверена, что генералу в его состоянии…

– Много вы в этом понимаете, барыня, – Афанасьич открыл бутыль, понюхал, крякнул и отлил темной жидкости в чашку. – Самое милое дело – оп, оп, холодненькую, – и враз полегчает. Нету лучшего средства от болезни.

– Думаешь? – Докки с сомнением взяла чашку в руки и фыркнула, почувствовав крепкий и горький запах водки, настоянной на каких‑то растениях.

– Вот сами увидите, – Афанасьич взял кружку с заваркой и пошел из кухни. За ним засеменила Докки с настойкой в руках.

– И, барыня, вы это… того, – понизил голос слуга, пока они шли к лестнице, – орла своего собой пока не искушайте. Хоть и болен, но мужик он крепкий, молодой, может не устоять, – а ему силы для выздоровления беречь нужно…

Докки густо покраснела, надеясь, что в полутьме он не заметит ее смущения.

– Не беспокойся, – пробормотала она и ускорила шаг, стремясь быстрее дойти до спальни. Семен раскладывал на столике рядом с кроватью откуда‑то взявшиеся бинты, а Палевский, раздетый и до пояса прикрытый одеялом, лежал в постели. Он был в сознании, но по‑прежнему очень бледен. Докки ахнула, увидев его обнаженную грудь, почти всю обмотанную бинтами, метнулась было к нему, но Афанасьич ловко поймал ее, забрал из задрожавших рук чашку с настойкой и непочтительно выставил из спальни, заявив, что сейчас он будет менять генералу повязки и что это зрелище не для глаз нервных и бестолково причитающих женщин.

Она просидела внизу почти полчаса, когда появился Афанасьич.

– Ну, все, – сказал он. – Привели орла вашего в порядок. Заснул он.

– Что с ранами? – взволнованно приподнялась Докки.

– На груди заживает уже, а вот бок гноится малость. Эти лекари‑коновалы разве могут что хорошо сделать? – нахмурился Афанасьич, с большим предубеждением относившийся к врачам. – Только кровь зазря пускать мастера – все руки ему исполосовали. А чего, спрашивается, последнюю выпускать, когда он и так небось кровищи вдоволь потерял? Я рану‑то ему почистил да примочку приложил, чтоб всю гадость из нее вытянуть. Завтра еще припарочку сделаем и мазью смажем. Но он молодец – одним словом, орел, – не пикнул, пока я с ним возился… – тут Афанасьич прищурился и с подозрением посмотрел на Докки:

– А вы так и не распорядились комнату для него приготовить? Аль для себя?

– Нет, – сказала Докки и, захватив с собой письма Палевского, которые она во время недавней суматохи бросила на столик и только что перечитывала, встала и направилась к дверям, чувствуя на себе неодобрительный взгляд Афанасьича.

– Ну, тогда спокойной ночи, – пробормотал он.

– Спокойной ночи – и, – она оглянулась в дверях, – спасибо тебе за него.

– С Божьей помощью поставим вашего орла на ноги, – услышала она вслед и устремилась в свою спальню.

На прикроватном столике горела одинокая свеча, отбрасывая мерцающие блики на спящего в ее кружевной, в оборках постели большого и сильного мужчину.

«Какое счастье, – думала Докки, стоя у кровати и жадно впиваясь глазами в лицо Палевского, в контур его тела под одеялом. – Какое счастье…»

Она положила письма в свою шкатулку с драгоценностями, быстро переоделась в ночную кофту, задула свечу и юркнула под свободный край одеяла на другой половине постели. Но вскоре, немного поворочавшись, она придвинулась к Палевскому, свернулась клубочком подле его здорового бока и прижалась щекой к его гладкому горячему плечу. И уже в полудреме она услышала, как он зашевелился во сне, потянул к себе ее руку и ласково прижал большой тяжелой ладонью.

Докки спала чутко, часто просыпаясь и прислушиваясь к его дыханию. Под утро она почувствовала, что он не спит, открыла глаза и встретила его взгляд – острый и лучистый.

– Доброе утро, madame la baronne, – сказал он. По его губам пробежала легкая улыбка. – Как спалось?

Она смутилась. Вчера было так естественно уложить его в свою постель и самой лечь рядом – ведь он плохо себя чувствовал, и ей хотелось быть с ним. Но сейчас, при тусклом пасмурном свете раннего утра, пробивающемся из‑за неплотно задернутых занавесей на окнах, ей стало крайне неловко.

– Благодарю, – пробормотала она и попыталась отодвинуться, но он не пустил ее, ухватив за талию рукой и притягивая к себе.

– Не уходите, Дотти, – сказал он. – Я ждал, когда вы проснетесь…

Он зашептал ей какие‑то невозможно ласковые слова, покрывая поцелуями ее шею, волосы, лицо, губы, жарко уверяя, как отчаянно, как безумно ее хочет, и Докки было совершенно невозможно устоять перед его страстным напором.

– У вас же рана, – слабо протестовала она. – Вчера вам было так плохо…

– Сейчас мне несравнимо лучше, – уверял он. – Я хорошо отдохнул.

– Но вам будет больно.

– Гораздо большую боль мне доставляет желание и невозможность обладать вами, когда вы так близко.

– Но ваша рана…

– Мы постараемся ее не тревожить, – тихо рассмеялся он, подсаживая ее на себя, как однажды уже делал когда‑то, в ту волшебную ночь…

Потом, когда они, утомленные и расслабленные, лежали в объятиях друг друга, она вдруг вспомнила:

– Афанасьич говорит, что вам пока лучше воздержаться…

Она смешалась и спрятала свое лицо в изгибе его шеи.

– Афанасьич – это ваш смешной усатый слуга? – спросил Палевский. – Тот, который был с вами в дороге, а вчера занимался моей раной?

– Он, – кивнула Докки. – И он вовсе не смешной. Он – самый надежный и преданный мне человек на свете.

– Смешной, – повторил Палевский. – И вы ему рассказали обо мне?

– Я не рассказывала, – возразила она. – Он сам догадался.

– Догадливый, значит, – хмыкнул он. – И от чего я должен воздерживаться? От своей страсти к вам?

– Пока ваш бок не заживет, – пояснила, краснея, Докки. – Он говорит, вам нужно беречь силы…

– Нет, это решительно невозможно, – Палевский ласково перебирал пальцами пряди ее волос. – Как я могу воздержаться, если вы рядом – такая нежная, мягкая и чуткая?

– Но вам следует больше отдыхать, – сказала Докки, втайне радуясь, что он, невзирая ни на что, испытывает столь сильное влечение к ней.

– Для меня лучший отдых – быть с вами, – улыбнулся он, еще раз поцеловал ее и, откинув одеяло, поднялся с кровати.

– Вам следует лежать! – воскликнула Докки и залилась краской, впервые увидев его обнаженным при свете дня.

– Я вполне хорошо себя чувствую, – Палевский, ничуть не смущаясь, посмотрел на Докки и ухмыльнулся, заметив ее волнение. Он взял свою одежду и стал одеваться.

– Афанасьич хотел еще сделать примочки на вашу рану, – сказала она, тоже вставая и набрасывая на себя утренний халатик.

– Непременно, только позже. Теперь мне пора уходить, – увидев огорчение в ее глазах, он добавил: – Лучше, если ваши слуги меня здесь не застанут. Хотя некоторые из них знают, что я ночевал у вас.

– Они будут молчать, – заверила его Докки.

Она‑то надеялась, что он побудет с ней еще какое‑то время, но Палевский уже натянул на себя панталоны и теперь застегивал сорочку.

– Должен признаться, после перевязки и настойки самочувствие мое значительно улучшилось. Хотя, убежден, львиной долей моего хорошего состояния я обязан вашему присутствию.

Он посмотрел на нее таким взглядом, что у нее загорелись щеки.

– Вчера вы меня ужасно напугали, – призналась она.

– Просто устал, да и рана разболелась, – Палевский попытался надеть башмаки и поморщился от боли – ему было трудно наклоняться.

– Я вам помогу, – Докки усадила его в кресло и, встав перед ним на колени, надела на него башмаки и застегнула пряжки.

– Может быть, я умер и попал в рай? – пробормотал он, глядя на нее сверху. Она рассмеялась и подала ему мундир.

– Я все же хочу объяснить вам то недоразумение с письмами, – осторожно сказала она.

– Мы обязательно поговорим, – кивнул Палевский.

Он явно избегал любых упоминаний о вчерашней размолвке, да и Докки тоже не хотела вспоминать об этом неприятном разговоре, приведшем к ужасной ссоре.

«Я должна сказать ему только о письмах, – она наблюдала, как он застегивает мундир. – Об остальном лучше молчать. Все равно он скоро поедет на войну, а я отправлюсь за границу… Нам следует просто наслаждаться обществом друг друга, не тратя время на выяснение отношений, которые прервутся сами собой. Неизвестно, сколько еще продлится война, а за время разлуки он все равно – рано или поздно – охладеет ко мне, я же… я буду жить воспоминаниями о счастливых днях, проведенных с ним…» Ей очень хотелось узнать, почему он – несмотря на то, что они поссорились, – все же приехал вечером, но она не осмеливалась спросить об этом.

– Сейчас, думаю, вам лучше еще отдохнуть – я не дал вам как следует выспаться, – он посмотрел на часы, которые показывали начало восьмого. – А приеду к вам… часам к двенадцати, например. Вы никуда не собираетесь?

– Нет, – покачала головой Докки. – Я буду дома.

– До встречи, – он привлек ее к себе и крепко поцеловал, после чего она проводила его до парадной двери, вернулась к себе, легла, уткнувшись лицом в его подушку, и впервые за долгое время заснула крепким и безмятежным сном.