Глава XI. При воспоминании о прошедшей ночи лицо Докки то и дело заливалось краской

При воспоминании о прошедшей ночи лицо Докки то и дело заливалось краской. Предположения о том, что после посиделок с Афанасьичем у Палевского достанет сил лишь добраться до постели, оказались несостоятельны: ни изрядное количество выпитой им настойки, ни раны не помешали ему еще долгое время не давать ей спать. И сегодня Докки никак не могла сосредоточиться на своих ежедневных занятиях, мыслями постоянно возвращаясь к его ласкам и словам, которыми Палевский одаривал ее с необыкновенной щедростью.

«Всего две ночи, проведенные вместе, – и я уже привыкла спать в его объятиях», – думала она, уныло глядя в учетную книгу, куда следовало записать текущие расходы и где за все утро появилась лишь одна, и то недописанная строчка. В конце концов она оставила это бесполезное занятие и вновь перебрала полученную сегодня почту, среди которой, конечно, не было записки от Палевского. Докки опять не знала, когда он появится, следует ей ждать его дома или ехать на вечер, куда была приглашена и где могла встретить его с той же долей вероятности, что и накануне.

Днем, когда она уже не находила себе места, разносчик доставил в особняк огромный букет белых гвоздик, к которому была приколота карточка с именем Палевского.

«Даже слова не написал», – подумала она и обрушилась на Афанасьича, давая выход накопившемуся за это время раздражению.

– Вы с графом делаете все, чтобы наши с ним отношения стали известны всем, начиная от слуг и посыльных и заканчивая обществом.

– Это орел вам цветы дарит, я здесь ни при чем, – Афанасьич поставил вазу с букетом на стол и пожал плечами. – Напротив, я всячески скрываю…

– Ты скрываешь! – Докки сердито откинулась в кресле. – А кто, интересно, пускает его в дом в любое время и без доклада? Кто вчера пил с ним в гостевой комнате? Вот уж: рыбак рыбака…

– Чуток приняли для укрепления…

– Знаю я ваше укрепление! Все слуги, верно, уже обсуждают его визиты.

Утром Туся поглядывала на нее с откровенным любопытством и пыталась уговорить барыню надеть не обычное домашнее платье, а более нарядное, намекая на неких гостей, перед которыми стоило появиться в элегантном виде. Следовательно, присутствие генерала в доме, а возможно, и в хозяйской спальне для обитателей дома уже не являлось секретом.

– Если и обсуждают – что с того? Мало какие гости ходят. Никто не знает, что он здесь ночует, – стал уверять ее Афанасьич. – Семен только да Фома‑сторож. Я им наказал молчать, они не проговорятся. Остальные лишь видят, что в доме появляется молодой генерал, вот и обсуждают. Как же без этого? Чтобы бабы да языки не распустили? А ежели вы так беспокоитесь о сплетнях, нечего было его в спальню к себе вести и там оставлять.

– Генералу было плохо, – напомнила ему Докки. – Ты же его впускаешь сюда в любое время, когда только ему заблагорассудится прийти.

– Как же не пускать?! Отца нашего младенчика?! Опять же вы по нему с ума сходите уж сколько времени. Да и попробуй его не пусти – сам войдет. Выбрали такого, теперь и терпите. И вот что я скажу, барыня: обвенчаться вам с ним надобно, пока он на войну не уехал, потому как время идет, и скоро видно будет, что вы в тягости.

Докки помрачнела.

– Он не делает мне предложение.

– Так сказать надо! Как ему догадаться, ежели вы молчите, а по вам пока незаметно?

Она только покачала головой. Афанасьич нахмурился.

– Чего бояться? – спросил он. – Я, барыня, так скажу: он человек благородный, дитя свое не оставит.

– Я не хочу, чтобы он женился на мне только по этой причине, – прошептала она.

– А ребенку откуда взяться, коль вы ему не по нраву пришлись? – отмахнулся Афанасьич. – Да и не стал бы он тут пороги обивать.

– Ну, может, ему просто удобно, – Докки не договорила, но слуга понял, что она имела в виду.

– Конечно, вам не надо было ему позволять. Сначала обвенчаться, а потом уж к себе подпускать. Мужик – он на все пойдет, когда ему кто приглянулся, а получить не может. Но теперь поздно об этом говорить, барыня. Одно знаю: он еще с Вильны за вами ходит и только на вас и смотрит. Тяга у него к вам явная.

«Тяга, может, и явная, – подумала Докки. – Но она никак не повлияет на мое будущее и будущее нашего ребенка».

– Барыня, Василий Михалыч пожаловали, – в библиотеке появился озабоченный дворецкий. – Примете, али?..

Ему было строго‑настрого приказано не пускать в дом мать и брата баронессы, но об отце слова не было сказано, поэтому он не знал, что делать в случае его визита.

Докки удивленно приподняла брови и кивнула:

– Проведи его сюда.

Отец бывал у нее редко, только по случаю праздников, когда в особняк баронессы прибывали все родственники в полном составе, и никогда не вмешивался ни в какие семейные дела, поэтому его появление теперь у дочери было событием необычайным.

Василий Михайлович вошел в библиотеку, присел на край предложенного кресла и нерешительно откашлялся.

– Как поживаешь? – наконец спросил он, так как Докки молча ждала объяснения причины его визита.

– Благодарю вас, – она сложила руки на коленях и посмотрела на отца – сгорбленного пожилого человека, давно живущего в каком‑то своем мирке – тихом и непритязательном.

– Елена Ивановна, твоя мать, – уточнил он, будто она могла забыть об этом, – прислала меня поговорить с тобой.

Докки промолчала. Она догадывалась, о чем пойдет разговор, и ей было неприятно и неловко видеть унижение отца, отправленного исправлять ситуацию, которую уже невозможно было изменить.

– Она говорит, они не хотели тебя обидеть, – продолжал он надтреснутым голосом. – И сожалеет, что так все получилось.

В том, что мать с Мишелем сожалеют об упущенных ими возможностях, Докки не сомневалась. Елена Ивановна не могла знать, поверил ли Палевский той лжи, которую на него обрушили, или нет, но, вне зависимости от этого, им были нужны деньги, потому они теперь наверняка горько раскаивались в некоторых своих поступках и словах.

– Мне не нужны ее сожаления, – сказала Докки. – Так ей и передайте. Отныне все наши родственные связи разорваны. Я не желаю иметь ни с Еленой Ивановной, ни с Мишелем никаких дел. Естественно, я также прекращаю выплату им содержания.

Василий Михайлович подумал, пожевал нижнюю губу и встал.

– Ну, тогда я пошел, – пробормотал он и зашаркал к выходу.

Докки смотрела ему вслед. Он всегда был для нее далеким, почти чужим человеком, и она никогда не испытывала по отношению к нему никаких других чувств, кроме равнодушия, а порой и раздражения из‑за его мягкотелости и отстраненности. Но в этот момент вдруг увидела в нем сломленного то ли властной эгоистичной женой, то ли собственным безразличием старика, которого в этой жизни уже ничто не радовало и, видимо, не огорчало. В ее душе шевельнулась жалость: сейчас он приедет в свой постылый дом, где его встретит по сути чужая ему жена и начнет пилить за то, что он, как всегда, ничего не смог сделать. Отец же сядет в свой угол и безучастными глазами уставится в пространство, погруженный в какие‑то свои потаенные мысли.

«А о чем он думает? – неожиданно заинтересовалась Докки. – О жене, о детях, внучке? Вряд ли. Вспоминает молодость, в которой, верно, были какие‑то радости и надежды на будущее? Предвидит такой же унылый и безотрадный остаток собственной жизни? Что творится у него в душе? Любил ли он кого в своей жизни, ненавидел? Знаком ли хоть с какими чувствами? Или их у него не осталось, за исключением вот этой убийственной апатии ко всему?»

– Я пришлю вам закладные на Ларионовку, – услышала она собственный голос и сама удивилась своим словам. – Теперь поместье будет без долгов. Доходов с него вам хватит…

Василий Михайлович застыл в дверях, потом медленно обернулся. Докки показалось, что его глаза на мгновение ожили.

– Его тут же опять заложат, – сказал он.

– Но имение ваше, – Докки встала, пристально глядя на отца. – Вы вольны…

– Ты же знаешь, я не могу с ними бороться, – плечи его поникли.

– Попробуйте, – она сделала шаг к нему.

– Не могу, да и не хочу, – признался он. – Давно смирился, а теперь и желания у меня нет. Бог с ними, – он помедлил и добавил: – Спасибо! И знаешь… Я всегда боялся, что характером ты в меня уродилась. Но, оказывается, ты можешь постоять за себя. И я… Я горжусь тобой!

Он поднял руку и издали перекрестил ее, благословляя. На глаза Докки навернулись слезы. Впервые в жизни, повинуясь сильному внутреннему порыву, она подошла к нему – не по обязанности, по собственному желанию – и поцеловала в морщинистую щеку. Он на мгновение прижался губами к ее лбу, затем ласково похлопал по плечу и ушел, а Докки еще долго вспоминала этот момент, когда в ее сердце внезапно проснулось теплое чувство к своему отцу.

Чтобы не сидеть дома в ожидании Палевского, она отправилась на какой‑то прием – и очень неудачно, поскольку встретила там всю честную виленскую компанию: madame Жадову, Алексу и Мари с дочерьми, Вольдемара и князя Рогозина, который тут же подошел к ней.

– Меня отослали из армии в тыл, – сообщил он. – Уверили, что Главный штаб в Петербурге без меня никак не обойдется.

– Вероятно, так и есть? – улыбнулась она, несколько раздосадованная взглядами присутствующих, с явным любопытством на них взирающих. Жадова оживленно зашепталась со своими приятельницами, которые, вытянув шеи, следили за каждым движением баронессы.

«Мне еще не хватало разговоров, связывающих меня с Рогозиным», – недовольно подумала Докки, слушая князя. Он же пространно и уныло рассказывал ей о походной жизни, что надоела ему до бесконечности.

– На марше все усталые, пыльные, голодные, раздраженные. Постоянные дежурства: ни поспать, ни отдохнуть толком. То ли дело в Петербурге…

Докки только хмыкнула, представив поток жалоб Рогозина, доведись ему не дежурить при штабном начальстве, а идти с арьергардными боями от Вильны до Можайска.

– Видел здесь Палевского, – донеслось до нее. – Вот же везунчик…

– Везунчик? – она недоуменно приподняла бровь.

– Конечно! – воскликнул князь. – Все ему: почет, слава, орден Невского, внимание государя. Даже пустячное ранение – и то обернулось пользой. Меня пуля задела: перевязали – и в строй. Его же – на носилках с поля боя, теперь лечат лейб‑медики самого императора.

– Насколько я слышала, он получил не пустячное ранение, – сказала Докки, весьма задетая словами Рогозина, не скрывавшего зависти к Палевскому.

«Сначала нужно повоевать, как он, – подумала она, невольно припомнив момент виденного ею сражения, когда Палевский с саблей наголо на скаку ворвался в гущу неприятельского отряда, – а потом уж судить, кому почести достаются за дело, а кому за дежурства…» Она покосилась на новенький орден на груди Рогозина, будучи наслышана, как штабным раздаются награды за успешный доклад или вовремя поданный рапорт.

– Все – ему, – не унимался Рогозин. – Командование только о нем и говорит, государь навещает его, барышни мечтают поймать хоть один его взгляд, да и дамы только и обсуждают этого героя, – он недовольно посмотрел на Докки.

– Ведь и вы тогда – в Вильне – танцевали с ним и приняли его приглашение на ужин.

– Я танцевала и с вами, – напомнила ему Докки, – и с множеством других знакомых.

– Теперь он здесь околачивается по гостиным, волочится за дамами, как‑то подзабыв, что французы в Москве.

– Вы тоже в Петербурге, насколько я могу судить.

– Неужели вы за него заступаетесь?! – Рогозин с удивлением посмотрел на нее. – Только не говорите мне, что он смог растопить ваше сердце.

«Смог и растопил, – с удовольствием подумала Докки, и от этой мысли в груди ее разлилось тепло. – Еще как растопил!»

– Впрочем, этого можно не опасаться, – продолжал князь. – Палевский не любит долгих ухаживаний. Захватывает женщин с налета, как неприятеля. Он не способен долго добиваться расположения какой‑нибудь дамы. Говорят, Палевский‑де не знает отказов. Да все благодаря только тому, что он выбирает тех дам, которые сами с такой же легкостью меняют объекты своих привязанностей.

– Почему вас так беспокоит Палевский? Он что, получил причитающийся вам орден, звание или увел даму, за которой вы сами не прочь приволокнуться? – спросила уязвленная Докки, хотя должна была признать, что Палевский в отличие от Рогозина за ней действительно ухаживал недолго, и она, подобно другим женщинам, быстро сдалась, не устояв перед его пылом и натиском.

– Вовсе не беспокоит, – пробормотал Рогозин, но было заметно, что лавры знаменитого генерала лишают его сна.

Он наклонился к ней, сжав ее пальцы.

– Вы ведь не обманулись его блеском? – тихо поинтересовался он.

Докки немедленно высвободила руку и отступила, вдруг припомнив рассказ Думской о том, как Палевский некогда разорвал все отношения с некой барышней, заподозрив ту в нарочитом разжигании его ревности.

«Обо мне и так уже ходит слишком много сплетен», – она оглянулась, наткнулась на съедающий ее взгляд Жадовой и поняла, что новый виток обсуждений поведения Ледяной Баронессы не заставит себя ждать.

– Ma chèrie Евдокия Васильевна! – раздался рядом гулкий голос Вольдемара, Рогозин отошел, а Докки стала покорно слушать новости, которыми Ламбург счел нужным с ней поделиться.

– Его светлость, да‑с, очень, очень обеспокоен положением дел. Говорят, Бонапарте ищет мира. Армия наша в самом бедственном положении. Москва вся сгорела… да‑с…

«Лучше бы я осталась дома», – тоскливо подумала Докки и покосилась на часы, показывавшие, что через четверть часа, не нарушая приличий, можно будет попрощаться с хозяевами.

Она догадывалась, что настойчивые вопросы князя о ее отношении к Палевскому вызваны не ревностью, – Рогозин давно оставил надежды сломить ее упорство и за прошедшее время явно потерял к ней всякий интерес. В его голосе слышалось уязвленное самолюбие, вызванное почестями, оказываемыми графу за боевые заслуги, коими сам князь похвастать не мог.

«Конечно, Палевскому завидуют, отчаянно завидуют менее талантливые, менее храбрые, менее целеустремленные люди, чему, собственно, удивляться не приходится», – Докки наблюдала, как Рогозин подошел к барышням, и те окружили его, с восхищением глядя на красавца в белом адъютантском мундире, но далеко не с тем восторгом и благоговением, с каким взирали на генерала Палевского.

– В провинции, ma chèrie Евдокия Васильевна, патриотизм выказывают во всяких мелочах, – меж тем говорил Ламбург. – Его светлости пишут родственники… Да‑с… Так можете представить: дамы боле не говорят по‑французски, носят сарафаны и кокошники, тем выражая свое пренебрежение Бонапарте и его сподвижникам. Гражданские чины же отдали предпочтение казацкому платью, пристегивают к нему сабли. Министр полностью одобряет столь похвальную преданность своей стране, да‑с…

– Истинные патриоты, – не удержавшись, съязвила Докки. – Ежели бы еще этими саблями кто из них умел фехтовать.

– Предполагаю, господа сии смогут управиться с оружием, – донесся до нее голос Ламбурга, не понявшего сарказма.

– Носить на поясе, верно, смогут, – согласилась с ним Докки.

– Слышал я, у вас очередная размолвка с семьей, – Вольдемар озабоченно посмотрел на нее. – Если позволите, ma chèrie Евдокия Васильевна, заметить, что не след, да‑с, не след ссориться с родственниками, кои желают вам только добра…

Он пустился в рассуждения о важности семейных связей, определенно находясь в неведении относительно новых раздоров в семье Ларионовых, о причине которых родственники вряд ли осмелились кому рассказать.

Докки покосилась на Алексу. Невестка старательно отводила от нее глаза и нервно поджимала губы, всем своим видом изображая из себя оскорбленную невинность. Мари вертелась на месте, как на иголках, но вскоре не выдержала и подошла к ним с Вольдемаром.

– Chèrie cousine! Monsieur Ламбург! – проворковала она и так томно улыбнулась Вольдемару, что тот смутился и закашлялся.

Докки с интересом наблюдала, как за улыбкой Мари послала Ламбургу нежный взгляд и защебетала что‑то о новой постановке патриотической пьесы в придворном театре, которую все хвалят, а они с Ириной так и не выбрались, поскольку у них нет сопровождения.

– Там и танцуют, и поют, – говорила она таким жалобным голосом, что Вольдемар незамедлительно выразил готовность стать спутником «обворожительной Марии Семеновны и ее прелестной дочери». Он обещал достать билеты в ближайшее время, выразил надежду, что и ma chèrie Евдокия Васильевна также составит им компанию. Докки вежливо, но твердо отклонила это предложение, после чего хотела было уже откланяться. Увы, Мари намертво вцепилась в ее локоть и, едва Ламбург отошел, воскликнула:

– У меня все не было возможности расспросить тебя, каким образом Палевский оказался в твоем доме? Я уж голову сломала – ведь до Вильны вы не были знакомы, и он не мог знать твой адрес. Это Думская ему сказала? Неужто он спрашивал о тебе? Но ты же говорила, что между вами ничего нет.

Она с жадностью всматривалась в лицо кузины, надеясь заметить на нем следы волнения, но Докки смогла сохранить обычную невозмутимость и холодно ответила:

– Не знаю, каким образом граф что узнал, но счел нужным нанести мне визит.

– Алекса сказала, что он появился, когда у тебя были Елена Ивановна и Мишель. Опять просили денег? – Мари фыркнула. – Алекса отвечает уклончиво, но настроение у нее не самое лучшее. А когда она увидела, что к тебе подошел Рогозин, так и вовсе приуныла. Я ей сказала, что у вас с князем ничего нет и быть не может, ведь правильно? Да и Палевский на поверку оказался ужасно грубым. И что только в нем все находят? Мы с Ириной ужасно разочарованы его обращением с дамами. Ты ведь тоже не выносишь дерзких мужчин?

Докки терпеливо выдержала град вопросов и предположений. Убедившись, что Мари ничего не знает ни о письмах, ни о происшедшем накануне скандале, она под благовидным предлогом вскоре оставила кузину, предоставив той для обсуждения лишь несколько скупых фраз, из которых трудно было сделать какие‑либо далеко идущие или что‑то разъясняющие выводы.

В весьма дурном настроении она вернулась домой и обнаружила Палевского в своей библиотеке.

– Я жду вас уже более двух часов, – заявил он, едва она появилась.

– Конечно, вы предпочитаете, чтобы на вашем месте была я, – огрызнулась Докки. – По‑вашему, это мне следует сидеть здесь в одиночестве, боясь и шагу ступить из дома, и ждать, когда вы соизволите появиться.

– Кругом виноват, – он ухмыльнулся, поймал ее руки и прижался к ним губами.

Докки тут же оттаяла: она не могла на него сердиться, когда он был таким милым и уступчивым. В течение всего дня она готовила целую речь, посвященную его недопустимому поведению, но он обезоружил ее ласковой встречей… «…и тем, что пришел ко мне», – подумала она, ругая себя за слабость.

– Вам понравился мой букет? – спросил он, выпуская ее из своих объятий.

– Цветы мне понравились, – Докки поправила платье, следы его поцелуев горели на ее губах и шее. – Мне не понравилось, что вы не сочли возможным сообщить, когда удостоите меня своим посещением.

– Но я и сам не знал, – Палевский нахмурился, а Докки сжала губы, кляня себя за последние слова. Он не привык перед кем‑либо отчитываться в своих действиях.

«Я ему не жена, – напомнила она себе, – а всего лишь любовница, у которой нет прав что‑либо от него требовать».

– О, женщины, они вечно всем недовольны, – пробормотал он. – Матушка отругала меня сегодня за то, что меня редко видит; вы сердитесь, что я не сообщаю вам о времени своего прихода.

– Мне лишь хотелось бы заранее знать, – начала Докки, но Палевский закрыл ей рот поцелуем, а потом сказал:

– Я все понимаю и, поверьте, делаю все возможное, чтобы увидеться с вами. Меня рвут на части – я не так часто бываю в Петербурге, и вы не представляете, сколько приносится в дом записок с приглашениями, просьбами о встречах, не говоря уже о преследованиях лейб‑медиков, жаждущих на мне испытать какие‑то новые и, на мой взгляд, сомнительные достижения медицины. Приходят пакеты из Главного штаба, из армии, меня призывают к себе высокопоставленные чины, вплоть до вдовствующей императрицы и государя. Ей‑богу, все как‑то позабыли, что я был ранен и нахожусь сейчас на излечении, а не на службе.

Он взъерошил волосы и стал похож на мальчишку – с разметавшимися прядями и лучистым блеском прозрачных глаз.

– Кто желает, чтобы я служил украшением вечера – ведь мое присутствие делает престижным любой прием, – невесело продолжил Палевский. – Кто хочет послушать рассказы боевого генерала о сражениях, кто находится в панике после сдачи Москвы и надеется, что я успокою и докажу, что французы не займут Петербург. Одни хотят настроить против Кутузова, другие, напротив, требуют, чтобы я поддерживал партию светлейшего. Сторонники и противники мирных переговоров с Бонапарте пытаются перетянуть меня, каждый на свою сторону. От каких‑то приглашений я могу отказаться, но когда вызывает канцлер граф Румянцев, проигнорировать его приглашение не представляется возможным. Вчера я был вынужден поехать к нему, сегодня нанести визит вдовствующей императрице Марии Федоровне – они ратуют за мир с Бонапарте и всячески уговаривают меня занять их позицию и переговорить по этому поводу с императором, который, как они считают, может прислушаться к моему мнению…

Докки начала понимать, как несладко приходится сейчас Палевскому.

– Сегодня я только хотел написать вам записку, что заеду днем, как меня призвали к вдовствующей императрице, и я понятия не имел, когда смогу освободиться. Накануне вечером насилу вырвался из дома, поскольку туда съехалось несметное количество визитеров, чтобы переговорить со мной о войне и политике, выхлопотать для себя или родственников назначения, места или чины и так далее.

– А что с мирными переговорами? – спросила она. – Неужели они возможны после стольких жертв с нашей стороны?

– Некоторые, и среди них граф Румянцев, считают, что мы должны заключить мир с Бонапарте, – сказал Палевский. – Они уверены, что потеря Москвы привела к необратимым последствиям. Армия, мол, разваливается, мужики на грани бунта, общество недовольно тем, как ведется война, и всем грозит разорение, голод и тому подобное.

– Разве армия в столь плохом положении? – удивилась Докки. – Я слышала, что войска отступили организованно и что идет пополнение резервами.

Она припомнила, что нечто такое ей говорил сегодня Вольдемар, впрочем, она его не слушала, более поглощенная собственными мыслями.

– Положение не самое лучшее, – признал Палевский. – Много дезертиров – недавно только за один день выловили около четырех тысяч беглых солдат. Войска очень недовольны сдачей Москвы.

«И Швайген в письме упоминал о таких настроениях своих сослуживцев, выступающих против подписания мира», – подумала Докки, но благоразумно не стала ссылаться на барона, а вместо этого спросила:

– А вы? Вы тоже считаете, что нам нужны мирные переговоры?

– Ни в коем случае! Бонапарте сейчас в ловушке – он зашел слишком далеко и не сможет удержать захваченные территории. В Москве уже голод, окрестности разорены, и французам скоро негде будет брать провиант. Потом наступят холода, им будет еще тяжелее… Это не вояж по Европе, и Бонапарте скоро в этом убедится, если уже не убедился. Не случайно он ищет пути для переговоров с нами.

– От него уже поступали предложения?

– И не одно. Император ему не ответил и даже заявил, что или он, или Наполеон, вместе они царствовать не могут, – Палевский встал и заходил по комнате. Вид у него и вправду был усталый. – Сегодня после приема у Марии Федоровны я встретил государя, и он поинтересовался моим мнением насчет мирных переговоров.

– И что вы сказали ему?

– Что мирные переговоры приведут только к ухудшению настроений в стране. Французы не смогут удержаться в разоренной Москве, силы их значительно ослаблены маршем в глубь России и проведенными боями. Потери их значительны, и от грозного противника, каким они были в начале войны, осталось одно название.

Палевский остановился и посмотрел на нее.

– Только с вами я отдыхаю душой и только с вами хочу проводить время, – сказал он. – Но дела и обязательства все время меня куда‑то требуют. Через несколько дней мне придется сопровождать родителей за город на дачу князя Бесковского, – это был известный екатерининский вельможа в отставке. – Видит бог, я вовсе не хочу туда ехать, но он старинный друг нашей семьи, пожилой человек, который хочет видеть меня, и невозможно отказать в этом ни ему, ни отцу с матерью.

Докки, расцветшая от его слов, несколько сникла. Она не хотела расставаться с Палевским и на час, но у него была своя жизнь, в которой ей было отведено лишь определенное место.

– Но этот вечер мы проведем вместе, – он притянул ее в свои объятия. – Надеюсь, вы никуда не собираетесь?

– Нет, – она прижалась к нему. – А завтра будет прием у меня.

– На который я непременно приду, – он потерся щекой об ее щеку. – Хотя лучше, если бы его не было, и мы могли провести и завтрашний вечер только вдвоем.