Глава VI. Он здесь! Где‑то в этом городе, может быть, на соседней улице или в соседнем доме

Он здесь! Где‑то в этом городе, может быть, на соседней улице или в соседнем доме. Докки почувствовала и несказанное облегчение, и невыносимую горечь: она была бесконечно рада, что Палевский жив и, видимо, здоров, раз смог проделать путь до Петербурга, но до невозможности рассердилась на него. «Он не счел для себя нужным написать мне, – лихорадочно думала она после ухода Ольги, – и позволил мне чуть ли не оплакивать его после вестей о страшной ране, им полученной».

Ольга сообщила, что Палевский приехал в Петербург накануне днем с родителями и сестрой. Они сняли дом на Английской набережной (всего в получасе ходьбы от дома Докки) и едва успели расположиться в нем, как к ним прибыл сам государь, пожелавший лично проведать героя‑генерала. Его величество пригласил графа сегодня поутру прибыть ко двору для получения пожалованной за Бородинское сражение награды – ордена Александра Невского. И более того, Палевский непременно обещался быть на именинах княгини, куда были приглашены и его родственники.

Он был здесь и даже не подумал прислать ей записку, не то что навестить ее. «Это невыносимо, – Докки до боли стиснула руки. – Он не вспоминает обо мне, не хочет меня видеть…»

Назавтра ей предстоит идти к княгине, и он будет там. Еще несколько часов назад она сочла бы за превеликое счастье увидеть его, но не теперь, когда знала, что он в городе и не имеет никакого желания возобновлять с ней знакомство.

Одна ночь – и все, думала Докки. Всего одна ночь – и она стала ему неинтересна. Как любовница она оказалась никуда не годной, не умея доставить наслаждение мужчине. Зачем ему возиться с ней, когда вокруг столько женщин – более красивых, более умелых и опытных, готовых броситься ему на шею? Когда рядом не было никого другого, для его постели сошла и она, а теперь…

Докки непроизвольно положила ладонь на едва округлившийся живот и погладила, лаская своего крохотного малыша – частичку возлюбленного, которая навсегда останется с ней.

Вечером Докки должна была идти на прием к графине Мусиной, но, не чувствуя себя в состоянии вынести общество людей, послала ей записку с извинениями и рано улеглась спать, желая только набраться сил на завтрашний день, чтобы пережить его с надлежащим достоинством и терпением.

Утром к ней заявилась взбудораженная Мари.

– Chèrie cousine! – воскликнула она с порога. – Ты не представляешь, кого я вчера видела!

– И кого же ты видела? – Докки отложила книгу, которую держала в руках.

– Графа Палевского! – затараторила Мари и с упоением стала рассказывать о том, как встретила его на вечере у графини Мусиной, куда накануне не поехала Докки. Кузина попала на прием благодаря Вольдемару, который вызывался сопровождать туда «ma chèrie Евдокию Васильевну», и примчалась спозаранку, чтобы поделиться увиденным и услышанным в доме графини. Присутствие там Палевского было, конечно же, главной светской новостью.

– Он похудел на лицо, выглядит изможденным и немного бледным, но это придает ему определенный шарм, – продолжала Мари. – Мне кажется, он стал еще красивее, а его глаза… – она протяжно вздохнула. – Ирина при виде него чуть не упала в обморок. Оказывается, он нас помнит. Так любезно с нами поздоровался! Как жаль, что графиня на своих вечерах не устраивает танцы – уверена, Палевский непременно бы пригласил Ирину. Ах, впрочем, наверное, он не танцует из‑за раны. Говорят, у него было ужасное ранение в груди, контузия и… что‑то еще. Словом, он чуть не умер от жесточайшей горячки, с которой провалялся полторы недели. За ним ухаживали его мать и сестра. Они думали, что он не выживет. Но граф – такой молодой, такой крепкий мужчина – одолел болезнь и выкарабкался чуть не из могилы.

«В этом вся Мари, – с грустью подумала Докки. – Человек только встал с постели, а она сокрушается, что он, видите ли, не танцует…»

Сама она так и не решила, сожалеть ей о том, что вчера не поехала к Мусиной и тем лишила себя возможности увидеть его, или, напротив, ей избегать его, тем избавляя себя от лишних мучений.

Он будет у Думской, напомнила себе Докки, понимая, что встреча с ним неизбежна и ей следует продумать, как вести себя в его присутствии, чтобы не поставить ни себя, ни его в неловкое положение.

Тем временем Мари сообщила, что Палевский приехал в Петербург по приглашению государя и будет долечиваться под наблюдением лейб‑медиков его величества. Вчера ему вручили орден Невского, и теперь вся его грудь увешана наградами.

– И еще он получил золотую саблю с бриллиантами, – новости вываливались из кузины, как из рога изобилия. – Пробыл у Мусиной недолго – с полчаса от силы, и уехал. Сандра Качловская – терпеть ее не могу! – все время возле него крутилась. И Жени Луговская томные взгляды на него кидала. Он был с ней в связи – ты знаешь? Но она для него дело прошлое. Надеюсь, сегодня Палевский будет на обеде у Думской. Здесь еще его родители, сестра и – помнишь? – графиня Сербина с дочерью. Они бежали из Москвы от французов, остановились было в своем имении – то ли под Владимиром, то ли еще где. Но кто знает, куда теперь пойдут французы?! Вот Сербины и подались в Петербург – к Палевским. Неужели она опять начнет сватать ему свою дочь?! Эта бледная мышка Надин совсем не годится ему в жены. Графу нужна более живая и веселая девушка, вроде моей Ирины. Жадова утверждает…

Докки вздохнула, рассеянно слушая кузину, теперь увлеченно перечислявшую качества невест, подходящих Палевскому по мнению мадам Жадовой, среди которых первое место было отведено ее собственной старшей дочери.

– Можно подумать, граф посмотрит на эту блеклую Лизу, – с презрением говорила Мари. – Кстати, Жадова рассказывает, что Палевского на марше сопровождала какая‑то дама. Можешь представить: в разгар военных действий он еще успевает между боями амуры крутить. Но дама‑то хороша – не постеснялась на глазах у всей армии с ним разъезжать. Верно, девка какая, без стыда и совести.

О край чашки тонко звякнула ложечка, Докки замерла, а Мари, не заметив, как побледнела ее кузина, продолжала:

– Жадова ужасно осерчала на мужа, что он ей ничего о том не написал – об этой даме. В Главном штабе вроде все о том знают. А ей сказала какая‑то ее приятельница, чей сын там где‑то служит.

«Странно, что разговоры о даме пошли теперь, а не летом, – в замешательстве подумала Докки. – Интересно, это те полдня, что я проехала с Палевским, превратились в „сопровождение на марше“, или речь идет уже о какой‑то другой женщине?»

– Так эта его спутница и проездила с ним всю военную кампанию? – спросила она, пытаясь выведать, что еще известно кузине, Жадовой и прочим сплетницам.

– Вроде бы проездила, – Мари недоуменно пожала плечами. – Ты же знаешь этих мужчин. Жадова говорит, многие генералы с собой девок возят. Но, мол, на это и внимания обращать не стоит – женится, так при молодой жене на других уже смотреть не будет.

– Охота тебе все Жадову слушать, – поморщившись, сказала Докки. – Не понимаю, почему тебя вдруг заинтересовал Палевский, если, по твоим словам, Ирина чуть не сговорена с бароном Швайгеном. Странно, что вы не объявили о помолвке, когда он был в Петербурге.

Она насмешливо посмотрела на враз помрачневшее лицо кузины, которой теперь трудно было заявлять о склонности барона к ее дочери, поскольку тот открыто проявлял интерес к совсем иной особе.

– О, Ирина давно уже не увлечена Швайгеном, – после заминки выпалила Мари. – Мы в нем разочаровались: ужасно нудный и скучный тип. Немец, одним словом. Ты, впрочем, тоже с ним мало здесь общалась, – не смогла не съязвить она. – Гораздо меньше, чем в Вильне.

Докки промолчала, а Мари уже вспомнила следующую новость, заслуживающую упоминания.

– Правду говорят, ты перестала оплачивать счета Мишеля? Его видели в ломбарде, он закладывал драгоценности Алексы. И вроде бы продал несколько лошадей. То‑то Алекса последнее время ходит ужасно злая. Ну и правильно! Уж как они на твои средства благоденствовали – для Натали и лошадь верховую приобрели, у самой дорогой модистки наряды шили. Я вот себе не позволяю… Сегодня к Думской – Алекса прямо позеленела, когда узнала, что мы приглашены на именины, – Ирина идет в старом платье, которое было приобретено еще в Вильне. На следующей неделе будет бал у графини Мусиной, так ни одного приличного платья нет. Ума не приложу, что делать! Придется обшить новыми лентами то голубое.

Она покосилась на кузину, ожидая, что та, как в прежние времена, предложит заказать Ирине модный наряд, а счет прислать ей, но Докки не собиралась более заниматься благотворительностью.

«Обратись к своей подружке Жадовой, – мысленно посоветовала ей Докки, – может, она оплатит твои расходы».

Безмерно устав от затянувшегося визита кузины, она многозначительно посмотрела на часы, Мари нехотя начала прощаться, но вдруг вспомнила, что еще не все успела обсудить.

– О, я слышала, ты на зиму глядя собираешься поехать в имение? Что тебе там делать? В Ненастном ты умрешь от скуки.

– Дела несколько запущены, – выдала ранее заготовленный ответ Докки. – Мне надобно за всем проследить.

– Вот глупости! – фыркнула кузина. – И без тебя справятся. На что там управитель? В Петербурге, конечно, нынче мало достойных кавалеров, но всегда можно найти какие‑нибудь увеселения.

– Поместье интересует меня больше, чем увеселения, – заметила Докки и была весьма рада, когда наконец осталась одна. Она еще какое‑то время посидела в гостиной, размышляя о даме, якобы сопровождавшей Палевского. Это могли быть слухи о ней самой, разросшиеся до невероятных размеров, но… он вполне мог встретить по дороге кого‑то еще, благо беженцев было немало. Впрочем, это уже не имело значения. Для нее все было в прошлом, кроме душевных страданий и ребенка, которого она носила в себе.

Докки встала и подошла к висевшему в простенке большому зеркалу. Оттуда на нее взглянуло усталое и осунувшееся лицо.

«Сербины в Петербурге, – усмешка ее была невеселой. – Ангелоподобная Надин и еще несколько десятков юных и невинных девиц, готовых отдать руку и сердце знаменитому генералу, а также бессчетное количество дам, мечтающих об одном взгляде графа Поля Палевского. Интересно, о чем я думала, когда позволила себе им увлечься?»

С большой неохотой Докки отправилась с дневным, но, увы, обязательным визитом к княгине. При выходе из экипажа ее так замутило и затрясло от волнения, что понадобились немалые силы, чтобы войти в дом. Бледная и дрожащая, она прошла за дворецким в гостиную, где находились именинница, Ольга и несколько гостей, заехавших поздравить Думскую с днем ангела.

– О, вот и наша дорогая баронесса! – воскликнула княгиня, едва Докки появилась в комнате.

– Софья Николаевна, поздравляю вас! – Докки подошла к княгине и расцеловала ее в обе щеки, с облегчением отмечая, что Палевского здесь нет.

– Присядь, присядь, – закивала ей Думская. – Думаю, вы всех знаете и представлять вас нет нужды, разве что графине Нине Палевской, – сказала она, показывая на худощавую, небольшого роста женщину, сидящую по левую руку от княгини.

– Это мать Поля, – громким шепотом сообщила она.

– Очень приятно, – пробормотала Докки, обменялась приветствиями с другими знакомыми и затихла, гадая, известны ли графине какие‑нибудь подробности знакомства ее сына с Ледяной Баронессой.

«Хотя это неважно, – остановила она себя. – Все равно я уезжаю».

Возобновился разговор, прерванный появлением Докки. Конечно же, он шел о генерале Палевском, его ранении и болезни.

– Когда я приехала к нему, он уже вставал, – тихим голосом говорила графиня. – Горячка измучила его изрядно, да и раны еще не зажили, но на поверку все оказалось не таким страшным, как мне представлялось.

– Поля ранило в грудь и бок, – пояснила княгиня Докки. – К счастью, внутренние органы оказались не задеты. Один осколок ядра пропорол ему грудь, а другой попал в бок, сломав одно ребро. Раны вызвали сильное кровотечение…

– И еще контузия от взрыва, – добавила графиня. – Он потерял сознание, и его в беспамятстве вынесли с поля боя.

– В сообщении упоминалась только рана груди, – заметил один из гостей.

– Грудь его была порядочно изранена, но бок пострадал куда сильнее, – сказала Палевская. – Полю наложили швы, но избежать воспаления не удалось, и еще по дороге в госпиталь у него началась сильная горячка, а потом совсем худо стало. Сопровождающий адъютант догадался увезти Поля из госпиталя – там было ужасно! – в свою деревню за Вышним Волочком, где организовал за ним должный уход.

– Правильный уход – первейшее дело, – заметил кто‑то из гостей.

– Привели какую‑то бабку, она поила его травами, козьим молоком и делала припарки. Когда мы с мужем и дочерью его нашли, он несколько оправился, но был еще ужасно слаб и мучился от сильных болей. Мы хотели дождаться, когда он окрепнет, чтобы перевезти в наше вологодское имение, но Поль захотел поехать в Петербург.

– Здесь врачи‑то получше, чем какая‑то бабка, – фыркнула одна из присутствующих дам. – Говорят, лейб‑медик его величества теперь будет пользовать графа.

– Порой травы делают чудеса, ежели ими правильно распорядиться, – возразила другая. – Помню, дед мой ужасно мучился подагрой, так одна такая бабка в два счета поставила его на ноги, тогда как лекарь только деньги из деда тянул и потчевал его пилюлями, не принесшими ему никакого облегчения.

– От такой невежественной бабки родич мой преставился, – сказал еще кто‑то.

Пока гости обсуждали преимущества и недостатки народной и современной медицины, Докки украдкой разглядывала графиню, которая, вопреки ожиданиям, ей понравилась. Раньше она почему‑то представляла мать Палевского такой же неприятной и высокомерной особой, как Сербина. Хотя одно то, что графиня дружила с Думской, должно было свидетельствовать в ее пользу.

Нина Палевская оказалась весьма любезной и простой в общении женщиной, наделенной немалым очарованием. Ее нельзя было назвать красавицей, да и возраст давал о себе знать, но черты лица ее были приятны, зеленовато‑карие глаза смотрели мягко и участливо. Говорила она мало, негромким голосом, держалась непринужденно, манеры были весьма изысканны и деликатны. Как Докки ни пыталась, она так и не нашла в ней никакого сходства с сыном, разве что в ее улыбке порой мимолетно проскальзывало нечто неуловимо‑знакомое. К ней самой графиня не проявляла особого интереса, хотя иногда обращала на нее приветливый и вполне доброжелательный взгляд.

Тем временем разговор о врачевании был оставлен и перешел на награждение генерала орденом Александра Невского. Обсуждали церемонию вручения и речь, при этом сказанную государем.

– Говорят, его величество цитировал Горация, – сказал кто‑то.

– «Если разрушится вселенная, в развалинах своих погребет его неустрашенным», – подняв для важности палец, произнесла княгиня Думская. – Именно этими словами Горация государь‑император охарактеризовал нашего мальчика.

Все – кто с завистью, кто с восхищением – посмотрели на смутившуюся графиню Палевскую, чей сын своими военными подвигами заслужил столь хвалебные речи. Докки тоже несколько смешалась, с гордостью подумав об отце своего ребенка.

«Я не могла бы найти никого более достойного», – вдруг с немалой долей тщеславия подумала она.

Некоторые из гостей начали подниматься, прощаясь с хозяйкой. Докки также встала, намереваясь покинуть дом княгини.

– К обеду всех жду, – напомнила Думская и обратилась к Нине Палевской, о чем‑то с той заговорив.

Докки поспешила к выходу, но не успела выйти из комнаты, как дворецкий объявил приход графа Петра Палевского и княгини Натали Марьиной – отца и сестры генерала. Докки мысленно ахнула, увидев графа – импозантного седовласого мужчину, на которого сын был похож как две капли воды. Тот же рост, та же статная фигура, те же черты лица и светлые фамильные глаза.

«Таким Поль будет в летах», – предположила Докки, невольно залюбовавшись его отцом, которому годы хотя и добавили грузности и морщин, но оставили решительную походку и импозантную внешность. Наталья Марьина походила на мать, разве имела более красивую наружность.

Докки заметила, как при виде друг друга у графини засияли глаза, а у графа смягчилось лицо и во взгляде появилась нежность.

«Интересно, дружная ли у них семья? – думала Докки по дороге домой. – Любят ли его родители своих детей так же, как друг друга? Катрин говорила когда‑то, что Палевский очень привязан к своей матери и весьма почитает отца… Какое это счастье – иметь дружную и любящую семью…»

К облегчению Докки, с родителями не заявился сам генерал и тем избавил ее от необходимости находиться с ним в одной комнате, делая вид, что их знакомство не более чем шапочное. Ей осталось пережить обед, а потом она и шагу не сделает из дома до отъезда, чтобы ненароком с ним нигде не встретиться.

Дома ее встретил Афанасьич с непривычно смятенным выражением лица.

– Что‑то случилось? – встревожилась Докки. Она сняла шляпку и перчатки, положила их на столик в прихожей и повернулась к слуге, который пробормотал что‑то себе под нос и распахнул перед ней двери в гостиную.

– К вам посетители, – сказал он.

Докки не успела удивиться – она никого не ждала, – как на пороге появился Палевский. Он облокотился плечом на створку распахнутой двери и с легким поклоном предложил ей пройти в комнату.

– Не ожидали, madame la baronne? – язвительным тоном спросил он.

Она только широко распахнула глаза – от неожиданности и от резкости его голоса, и молча вошла в гостиную, слыша, как за ее спиной с легким шумом закрылись двери, ведущие в холл и в соседнюю диванную.

Докки не понимала, почему он так сердит, но ее охватила мучительная радость. «Он пришел, он все же пришел ко мне», – она разрывалась между желанием броситься ему в объятия и закричать, затопать ногами, припоминая все страдания, ею из‑за него пережитые.

Палевский похудел и двигался несколько скованно, чуть прижимая руку к левому боку. Лицо его осунулось, как у человека, перенесшего болезнь, но глаза сверкали по‑прежнему ярко. Одет он был в выцветший полевой мундир, суконные панталоны и высокие сапоги. Простота его обмундирования, придававшая ему какой‑то домашний вид, казалось, еще больше подчеркивала его отстраненность и неприступность.

– Как вы себя чувствуете? – спросила Докки, когда он повернулся к ней.

– Прекрасно, – процедил Палевский и уставился на нее хмурым взглядом. – Итак, madame la baronne, я вижу вас в добром здравии, цветущей и вполне довольной жизнью.

Докки лишь пожала плечами: как она может выглядеть цветущей и довольной, если все эти месяцы так тосковала по нему, а последние недели сходила с ума от беспокойства из‑за его ранения?

– Я не болела, если вы это имеете в виду, – сказала она, не причисляя к болезни свою беременность, и села в кресло, жестом указывая ему на диван напротив, но он проигнорировал ее приглашение и заходил по комнате.

Докки напряженно следила за ним. Ей нестерпимо хотелось прижаться к нему, поцелуями разгладить сердитую складку на его переносице, рассказать, как ей было плохо без него, как она скучала по нему и переживала за него. И что она носит его ребенка…

Хотя он все же пришел к ней, его мрачное настроение и холодность не позволяли ей обнаружить перед ним свою радость. Она не смела ни дотронуться до него, ни признаться в чувствах, ее обуревающих, ни заговорить о тех важных для нее вещах, которыми мечтала с ним поделиться.

Но чем дольше он метался по гостиной, тем все большее разочарование и досада охватывали ее.

«Что с ним? – недоумевала она. – Он злится и чем‑то недоволен, нарочито называет меня „madame la baronne“ и бросает в мою сторону раздраженные взгляды, будто находится здесь помимо своей воли и желания…»

Докки нахмурилась, напомнив себе, что это ей следует сердиться на него. Ведь это он не подавал о себе вестей несколько месяцев, а со времени прибытия в Петербург только теперь приехал к ней, да еще с таким угрюмым видом. Ей ужасно захотелось высказать ему все, что думает, но она лишь молча стиснула увлажненные от волнения ладони.

Нет, она не могла упрекать его, что он не писал ей: он не был обязан это делать. Не могла она и обвинять его в своей беременности – он‑то как раз старался, чтобы этого не произошло. Что еще? Палевский не признавался ей в нежных чувствах, поэтому она не могла пенять ему на отчужденность при встрече. Как и попрекать долгой разлукой – ведь он был на войне. Но если бы он и не воевал, у нее не было права выказывать ему какие‑либо претензии или осуждать его, раз они не связаны никакими обязательствами. Он поделился с приятелями своей победой над Ледяной Баронессой? Но кроме реплики, брошенной ее матерью, у Докки не было на то других доказательств.

До чего несправедливо устроен мир, глядя на него, думала она. Принимать решение, проявлять инициативу могут только мужчины, а женщинам остается только подчиняться и молча терпеть, терзаясь и надеясь.

– Верно, вы не ожидали, что я появлюсь в Петербурге? – наконец круто развернувшись, он остановился и посмотрел на нее.

– Не ожидала, – призналась Докки. – По крайней мере, сейчас. Я слышала о вашей ране и…

– Ах, ну да, конечно. Предмет для разговоров в гостиных, обмен последними новостями, – он криво усмехнулся.

– Ранение знаменитого генерала Палевского, конечно же, обсуждалось всеми, – пробормотала она.

– И вам было лестно осознавать, что этот знаменитый генерал некогда оказывал вам знаки внимания? Возможно, ваше тщеславие будет удовлетворено, если я вновь паду к вашим ногам?

Докки опешила от подобного заявления.

– Вы думаете, что наши с вами, – она замялась, не решаясь произнести слово «отношения», поскольку не была уверена, что это слово подходит к сложившимся обстоятельствам.

– …хм… наше с вами знакомство, – осторожно продолжила она, – стало возможным только благодаря моему тщеславию? Вы считаете, что я… проводила с вами время только потому, что на вас генеральский мундир, а ваше имя в обществе является легендой?

– Мне хотелось верить, что я нравлюсь вам сам по себе, – ей послышалась насмешка в его голосе.

Он подошел к ней. Глаза его, казалось, прожигали ее насквозь.

– Некогда ведь я вызывал у вас определенные чувства, – тихо добавил он. – Сохранились ли они, или полковник Швайген полностью завладел ими в мое отсутствие?

Швайген?! У Докки округлились глаза.

– Побойтесь Бога! – вскричала она. – При чем здесь Швайген?

– Ну как же, – Палевский будто нарочито изогнул бровь. – Он провел здесь почти месяц и встречался с вами. А теперь с каждой оказией передает письма в Петербург. Он пишет вам? И вы отвечаете ему?

– Он не пишет мне, – сказала Докки, не зная, радоваться ей или огорчаться, что он опять ревнует ее к Швайгену. «Дался ему этот Швайген», – подумала она, все же чувствуя некое удовлетворение: Палевский, оказывается, не так равнодушен к ней, как могло показаться.

– Ради бога, оставьте в покое Швайгена, – добавила она. – Я не состою с ним в переписке, у нас с ним ничего нет.

– Ничего нет? – он прищурился. – И вы не пишете ему? Как не писали и мне – потому что между нами, по вашему мнению, ничего нет?

Докки глубоко вздохнула, стараясь понять, к чему эти странные заявления.

– Вы уехали тогда, не попрощавшись, – начала она.

– И вы были этим уязвлены? – с сарказмом спросил он. – Но меня вызвали к начальству. Война, знаете ли…

– Представьте себе – знаю, – огрызнулась она. – Но вы исчезли, и у меня не было оснований думать, что вы вспомните обо мне посреди своих ратных дел.

– Но я помнил, – сказал он и посмотрел на нее так, что у Докки остановилось дыхание. Воздух вдруг стал ощутимым и вязким. Он вдруг рывком поднял ее с кресла и притянул к себе, поцелуем накрывая ее задрожавшие губы. Она глухо охнула, прильнула к нему, забыв обо всем на свете, впитывая в себя запах и тепло его тела и чуть не теряя сознание от его близости. Он целовал ее исступленно, и она отвечала ему со всей накопившейся в ней за эти долгие месяцы страстью и нежностью. Ее руки обвили его шею, пальцы ерошили его волосы, гладили виски и скулы, а он все сильнее и сильнее сжимал ее в объятиях, в какой‑то момент чуть вздрогнув и немного отстранив ее от себя.

– Ваша рана?! – воскликнула Докки.

– Пустяки, – отмахнулся он, перевел дыхание и вновь потянулся к ней.

– Ах, Дотти, Дотти, – шептал он между поцелуями. – Я так тосковал по вам…

– Поль, Павел… – она водила пальцами по его коже – теплой и гладкой, не в силах поверить, что он с ней, что все происходит так, как она представляла в мечтах, считая их безнадежно‑несбыточными.

Но словно вернулась та волшебная ночь, которая, казалось, не могла повториться: то безумство, страсть и упоение друг другом. Его руки заскользили по ее податливому телу, привлекли к своему, и она почувствовала всю силу его желания, противостоять которому было выше ее сил.

– Я хочу вас, – тихий голос обволакивал ее, а его пальцы теребили завязки ее белья, освобождая от того лишнего, что мешало им соединиться. Каким‑то образом Докки оказалась сидящей на краешке стола, он встал меж ее ног, и спустя томительные и незабываемые мгновения их тела слились в единое целое, время остановилось, а ощущения были такими острыми, почти невыносимыми, что она чуть не расплакалась.

– Что вы со мной делаете? Это сумасшествие, – Палевский вздохнул и лицом уткнулся в ее шею, продолжая крепко сжимать в своих руках. Докки потерлась щекой о его волосы, растворяясь в чудесно‑блаженном состоянии. Она была готова вечно оставаться в его объятиях, но он выпрямился, отодвинулся и спустил ее на пол. Ноги ее не держали. Она уцепилась за него, и он с нестерпимо довольной ухмылкой помог ей сесть на диван.

– Так и знал, что вы не забыли меня, – заявил он, приводя себя в порядок и подбирая ее панталоны, валявшиеся на ковре.

– Я и не утверждала обратного, – Докки в замешательстве выхватила у него свое белье и скомкала в руках.

«Ужасно самонадеянный человек, – подумала она. – И ведь знал, что я не забыла его, но все равно устроил эту сцену ревности… И до чего неловкая ситуация…» – Докки растерянно посмотрела на свои панталоны, зная, что скорее умрет, чем станет натягивать их в его присутствии. Она огляделась и попыталась незаметно засунуть их под диванную подушку. Палевский же уселся напротив в кресло и насмешливо наблюдал за ее смущенными действиями.

– И все же вы мне не писали, – наконец сказал он. – Вы боялись, что кто‑то узнает о нашей связи? Или решили ограничить ее единственным свиданием?

– Конечно, я не хотела, чтобы кто‑то узнал… – рассеянно ответила Докки, не понимая, почему он так настойчиво твердит о письмах. Сам он не счел возможным прислать ей хотя бы записку, но почему‑то был убежден, что ей следовало строчить ему письма в армию. Она же совсем не хотела сейчас это обсуждать, как и вести любые разговоры, а предпочла бы сесть с ним рядом, прижаться к нему, зарыться лицом в его шею, ни о чем не думать, просто наслаждаясь его близостью.

Но Палевский смотрел на нее и ждал ответа, поэтому Докки попыталась сосредоточиться и как‑то объясниться.

– Вы считаете, что та наша встреча… – она не смогла выговорить слово «связь». Оно казалось ей холодным и непристойным, принижающим значение необыкновенных ощущений, которые, как она надеялась, возникли между ними в ту незабываемую ночь.

– Наша встреча, – повторила она, – состоялась случайно… Я и не подозревала, что вы расцените ее как… как связь.

– Вы можете назвать то, что между нами произошло, как‑то иначе? – он окинул ее таким выразительным взглядом, что она покраснела.

– Я не знаю, как это можно назвать, – пробормотала она, хотя считала, что это называется любовью. По крайней мере с ее стороны. – Мы встретились, и так получилось, – она еще пуще залилась румянцем, – что мы провели вместе ночь… Но я не думала, что… что будет продолжение.

«И последствия», – про себя добавила Докки.

Тогда она не думала об опасности забеременеть, поскольку была уверена, что бесплодна. Да и тогда ей вообще было не до того, хотя он старался уберечь – и не только ее, но и себя – от нежелательных последствий. Нежелательных для него, поскольку наверняка ему не нужен ребенок, появившийся в результате случайной связи. От женщины, с которой он не собирался связывать свою судьбу.

Ей стало нестерпимо горько, и было ужасно неприятно слышать это нарочито им произнесенное слово «связь», словно он заранее хотел оговорить ее место в своей жизни и показать, что ей не следует рассчитывать ни на что другое.

– Так вы не писали мне, потому что мы не успели обсудить наши отношения? – уточнил он, по‑видимому, не догадываясь, как мучителен для нее этот разговор. Она не любила выяснять отношения и знала по опыту, что это никогда не приводит ни к чему хорошему. Во всяком случае для нее. Все попытки объясниться – с родителями ли, с братом, с Мари – заканчивались еще большим непониманием, обидами и ссорами.

Она вздохнула и откинулась на спинку дивана, в то время как он продолжал:

– Я считал, что между нами все ясно и без слов. И, признаться, ждал ваших писем. Вы же предпочли проводить время со Швайгеном, не думая о том, что я могу беспокоиться по поводу вашего молчания, волноваться, благополучно ли вы добрались до дома, перенесли дорогу, вспоминаете ли меня, ждете ли нашей новой встречи.

Палевский встал и опять заходил по комнате, прижимая рукой рану. Докки с состраданием посмотрела на его бок, не понимая, чего он добивается этим разговором. Очередное упоминание о Швайгене показалось ей чрезмерным, разве что его слова о том, как он волновался за нее, приятно обрадовали.

– Я не проводила время со Швайгеном, – сказала она. – И не знаю, с чего вы это взяли. Что касается волнений – я тоже переживала за вас. Ведь вы находились на войне. А потом это известие о вашем ранении…

– Вы так беспокоились, что не в силах были ответить мне? – как‑то невесело усмехнулся он.

– Ответить? – недоуменно переспросила Докки.

– Я думал, может быть, вас испугала моя пылкость, – продолжал он, – или на что‑то обиделись. Я и приехал‑то в Петербург, чтобы увидеться с вами и прояснить все эти недоразумения, – он посмотрел на нее, и его блестящий взгляд так взволновал Докки, что она встрепенулась, начиная верить… надеяться на чудо.

«Он беспокоился, он переживал, он приехал меня увидеть! Когда я думала, что он забыл меня, он думал обо мне, мечтал о встрече, тосковал… Неужели?»

Она боялась даже про себя произнести те слова, которые стали оживать в ней, хотя его взгляды, его разговор, даже его ревность к Швайгену – все говорило о том, что он неравнодушен к ней. И он сказал, что приехал сюда из‑за нее…

– Я решил было, что не нужен вам, – сказал Палевский. – Но проявленная сейчас вами… хм… пылкость показала, что я все же не оставляю вас совсем равнодушной. Судя по вашим словам, нам следует разумно обговорить наши отношения – как взрослым людям, отдающим себе отчет в собственных стремлениях и желаниях, – на то время, что мы будем вместе.

И он заговорил о взаимных обязательствах, об удобствах временной – он всячески подчеркивал это, во всяком случае, как показалось Докки, связи, о верности, которую они должны хранить друг другу в этот период их жизни, а она то краснела, то бледнела, слушая его невозможные и унизительные для нее рассуждения. Ее надежды вмиг лопнули, как мыльный пузырь, и в груди стало тесно и больно.

«На время, на время, – стучало у нее в висках. – Боже мой! Какая я наивная и глупая! Ведь знала, знала, что могу быть только его любовницей, но все равно надеялась – вопреки всему здравому смыслу. Ему не приходит в голову, что верность хранится, когда людей связывают чувства, а не обязательства, никто другой тогда им просто не нужен. И мы стали близки не потому, что так нам было удобно, а потому, что желание захлестнуло нас. Теперь он решил, что на какое‑то время я могу стать для него приятным разнообразием. Но, чтобы я не строила в его отношении никаких планов и не рассчитывала на что‑то большее, он высказывает мне все эти свои соображения, планируя нашу связь по принципу военной операции, с присущими ей стратегическими и тактическими задачами. Интересно, так он объяснялся со всеми своими пассиями или только со мной?»

Она отчаянно пожалела теперь, что не устояла – не тогда, на Двине, а сегодня, – перед его и собственной страстью, и отдалась ему со всей пылкостью своей любви, в то время как ему просто нужна была женщина, любая, как тем офицерам в гостинице Ковно, выстроившимся в очередь к служанке. Как многим другим мужчинам, стремящимся лишь удовлетворить свои потребности. Да, конечно, она ему нравится, нравится настолько, что он хочет вступить с ней в связь, но не настолько, чтобы не диктовать ей своих условий. И сразу пресечь ее надежды на что‑то более серьезное.

«Будь я другой, – с ожесточением подумала Докки, – более светской, более раскованной, наверное, меня бы устроило такое положение вещей. Я была бы счастлива хоть какое‑то время побыть с любимым… Нет, меня бы это устроило, если бы я его не любила и отнеслась к этой связи как должно относиться опытной, но равнодушной женщине, стремящейся получить удовольствие не от одного, так от другого мужчины. Но я не вынесу этого, любя его и зная, что в любой момент он может уйти от меня. Зная, что он не любит меня и что во мне зреет его ребенок, который ему не нужен так же, как не буду нужна и я сама через какое‑то время…»

– Я никогда ранее не вступала в связи и не представляла, что они строятся на каких‑то условиях, – тихо сказала она, когда он замолчал. – Мне казалось – и теперь я понимаю, как заблуждалась, – что мужчину и женщину связывает друг с другом чувство, а не расчетливое и удобное для обоих времяпрепровождение. Вероятно, вам трудно понять мои мотивы, но тем не менее я отказываюсь от столь любезного предложения вступить с вами в связь.

Он так сильно побледнел, что на его скуле отчетливо проступила ниточка старого шрама.

– Что вас не устраивает? – резко спросил он. – Что я обещал хранить вам верность? Или что призвал вас быть только моей, в то время как вам хотелось бы завести одновременно еще пару ухажеров?

Докки закусила губу, еле сдерживаясь, чтобы не закричать или не заплакать. Палевский же криво усмехнулся и взглянул на нее потемневшими глазами.

– Или вы предполагали, что прежде я на вас женюсь?

Она содрогнулась. Это оскорбительное заявление должно было уничтожить ее, но, как ни странно, придало ей сил.

– О, нет, – она встала, остро чувствуя, что на ней нет нижнего белья – и это разозлило ее еще больше. – Я прекрасно понимаю, что мне могут предложить руку только в двух случаях: в первом – видимо, самом невероятном, – если кто‑то меня полюбит. Во втором, более реальном, – если кому‑то понадобится мое состояние. Вы меня не любите, вам не нужны мои деньги, так что речи о браке и быть не может. Вдовы годятся лишь в качестве любовниц для кратковременной связи. В жены же вы выберете юную и невинную барышню, которая только и может быть достойна вашего имени и вашего кольца.

Она замолчала, но спустя мгновение тихо добавила:

– Прощайте!

Он постоял, пристально глядя на нее, затем небрежно поклонился и вышел вон.

Докки рухнула на диван, не в силах поверить, что своими же руками выставила его из дома.

«О, что же я наделала?! – вдруг ужаснулась она, уже бесконечно сожалея о своем поступке. – Зачем отвергла его из‑за глупой, ложной гордости?! Лишила себя надежды видеть его, наслаждаться его объятиями… Почему не приняла его условия? Ведь все равно он скоро уедет в армию, а я… я уеду за границу… Так и так наша связь оборвалась бы, но я могла провести с ним хотя бы несколько дней…»

Докки заколотила кулаками по диванной подушке, и казалось, что сердце сейчас разорвется. «Чего я добивалась? – стонала она. – Неужели и впрямь надеялась, что он женится на мне, а не предложит эту унизительную связь? И почему она унизительная? Я ведь люблю его. А ради того, чтобы быть с любимым, можно переступить через никому не нужную гордость. И на что мне она – эта гордость – без него?!»