Нерожденная песня

Два дня спустя

Я места себе не находил от волнения, когда смог наконец уйти из мастерской и поймать такси до трайбекской квартиры Нелл. Уже прошло два дня, а от нее ни единого слова. Ни звонков, ни, блин, сообщений. Вроде договаривались, что она зайдет после своих занятий по теории, но она не пришла. Сообщения не доходят. Босс забегаловки, где она подрабатывает пару вечеров в неделю, сказал, что Нелл пропустила свою смену. Я пробовал связаться с ней через «Фейсбук мессенджер», ответа не последовало. Наконец, не в силах выдержать дольше, я оставил Гектора запирать мастерскую, а сам ушел.

Я бросил купюру на сиденье такси и не стал дожидаться сдачи. Мне пришлось глубоко подышать, прежде чем я открыл дверь подъезда ключом, который мне дала Нелл.

Мы обменялись ключами на прошлой неделе. Мне казалось, у нас все прекрасно.

Я бросился по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, и едва не сшиб какую‑то старенькую леди. На двери квартиры приклеен сложенный вдвое листок бумаги. Черт побери, это еще что?

Я сорвал записку. Она странно тяжеловата. В листок завернут пластиковый пакетик, а в нем тест на беременность. Блин, нет!

Вот блин… Да.

Положительный.

Нелл нигде нет. Я несколько раз обыскал крошечную квартирку, будто надеясь найти ее спрятавшейся в буфете.

Только тест в дурацком пакете и три печатных слова: «Мне очень жаль».

Сбежала, блин. Я в панике и бешенстве. Во мне клокочут эмоции, в сердце и голове какая‑то каша, не могу думать ясно. Очнулся я на борту самолета. Абсолютно не помню, как ехал в аэропорт и покупал билет. На душе гаже некуда.

Всплывают воспоминания, о которых я никому не говорил, даже Нелл, а ведь рассказывал ей много чего смачного из своей дерьмовой жизни.

Два долгих, беспокойных часа спустя самолет сел. Я взял в прокате тачку – не помню даже какую – и рванул на предельной скорости по шоссе 1‑75. Все чувства будто парализованы. Я опустошен. Никаких мыслей. Мысли опасны. Ничего не ощущаю. Все, что могу, – действовать, двигаться, быть.

Я обязан найти ее.

Должен, блин!

Мимо проносятся миля за милей, светофоры переключаются слишком часто, тормозя меня. Я пролетел не на один красный, слыша оглушительный кошачий концерт автомобильных сигналов и видя мелькающие поднятые средние пальцы. Следующее воспоминание – я подъезжаю к дому родителей, уже сумерки, но я знаю, что ее здесь нет, с какой стати ей тут быть? Я с визгом торможу посреди дороги перед домом родителей Нелл. Оставляю дверцу машины открытой, мотор работающим. Мною движет беспричинная паника, страх настолько глубокий, что не понимаю его причин, но подавить не могу. Остается позволить ему управлять мной.

Я ворвался в дверь Хоторнов, бешено ее распахнув, и услышал звон разбитого стекла и женский крик.

– Кольт! Что за… Что ты тут делаешь? – Рейчел Хоторн прижалась спиной к раковине, схватившись за сердце, в глазах недоумение и страх.

– Где она?

– Кто? Что ты здесь делаешь?

– Где. Нелл.

Мой голос звучит тихо и непреклонно.

Рейчел побледнела, услышав угрозу в моем голосе. Задрожав, она отодвинулась.

– Кольт… Я не знаю, что ты… Она вышла на пробежку. Бегает сейчас.

– Куда она обычно бегает? – требовательно спросил я.

– Зачем тебе знать? У вас с ней что?…

– Куда она отправляется бегать, Рейчел? – Я подошел вплотную, свирепо глядя на нее сверху вниз. Мне надо было отодвинуться, но я не мог.

Рейчел, белую как бумага, уже трясло.

– Она… по старой дороге вдоль шоссе. К северу отсюда. Дорога делает большую петлю, Нелл на обратном пути срезает через поле Фаррела.

Я уже в дверях и вылетаю на улицу, несусь со всех ног. Меня когтит ужас, и я не могу понять его причин и не могу вырваться из его хватки. Он преследует меня и подгоняет. Нелл беременна и сбежала от меня, вместо того чтобы поговорить, но этого недостаточно для такой реакции, для паники, от которой я не могу избавиться с утра. Она исходит откуда‑то изнутри, это какое‑то психологическое предчувствие чего‑то зловещего. Я должен ее найти.

Ноги топают по грязи, оставляя позади милю за милей. Уже темно. Высыпали звезды, луна низкая и круглая. Кровь во мне бурлит, сердце колотится, голова вот‑вот лопнет, руки сжаты в кулаки.

Меня трясет. Я отчаянно бегу уже мили две, а я не в лучшей форме, но остановиться не могу.

Не то чтобы не хочу, а не могу.

Еще миля. Понимаю, что замедляюсь, но заставляю себя бежать, потому что должен ее найти.

Земля Фаррела, широкое пространство некошеной травы и старых, давно не паханных полей, полосы деревьев, разделяющих поля разных хозяев. Если она упала в этой траве, я могу пройти в метре и не заметить ее.

Но вот и она. Слава богу.

Нелл скорчилась на траве, закрыв лицо руками, и рыдает. Даже когда она мне все рассказала, освобождаясь от боли и горя, копившихся два года, она не плакала так горько. Ее плач… Господи, это самый нестерпимый звук, какой я когда‑либо слышал.

Хуже тупого хлюпающего удара, с которым пуля впечаталась в переносицу Индии.

Нелл совершенно подавлена, и я не знаю почему.

Я присел рядом на корточки и тронул ее за плечо. Нелл не ответила, не взглянула на меня. Я сгреб ее в охапку, сразу вымазав руки какой‑то горячей влагой.

Место, где она сидела, кажется в сумерках черным и мокрым. Широкая полоса травы почернела от темной жидкости.

Кровь.

Блин!

– Нелл… Детка…

– Не называй меня так! – неожиданно злой крик. Она вывернулась из моих объятий, упала на траву и поползла прочь, всхлипывая так судорожно, что ее вот‑вот вырвет. – Ничего уже нет… Детка‑то погибла, детки нет…

Я уже понял, что произошло, просто не могу подобрать слов.

Я снова подхватил ее на руки, ставшие липкими от горячей крови. Кровотечение не унимается.

– Нелл, любимая, я здесь.

– Нет, нет… ты не понимаешь. Ты не… ничего не понимаешь. Я его потеряла. Ребенка. Я потеряла ребенка!

– Я знаю, любимая, знаю. Ты со мной, я здесь. – Несмотря на все усилия, мой голос звучал надтреснуто. Я так же раздавлен, как Нелл, но не могу этого показать.

Она все равно расслышала. Впервые она начинает осознавать, что это я. Обмякнув в моих руках, поворачивает голову и глядит за меня. На лице потеки крови и пота, спутанные волосы прилипли ко лбу.

– Колтон? Боже, боже мой… Зачем ты за мной поехал?

Из меня выплеснулся сдерживаемый гнев.

– Да что за фигня, Нелл? Почему ты сбежала? Я люблю тебя. Ты решила, что я не… не… блин… что ты думала, я скажу?

Она ударила меня в плечо слабым кулаком.

– Ты сам сказал, ребенок – последнее, чего ты хочешь. А у меня должен был быть ребенок. Чертов ребенок…

– Нет, Нелл, я не так говорил. Я сказал, беременность нам сейчас нужна меньше всего. Я никогда не говорил, что меньше всего хочу ребенка. И вообще, убегать было… так несправедливо. Ты моя, я люблю тебя. Ребенок… был бы моим. Я позабочусь о тебе, я всегда буду заботиться о тебе. – Я рыдал, как чертова девчонка. Я не таясь плакал, неся Нелл через поле, спотыкаясь о корни, ветки и кочки. – Я рядом, я с тобой.

Нелл ведет себя как‑то слишком вяло, глядя на меня из‑под полуопущенных век затуманенным взглядом блестяще влажных в свете луны глаз. Теплая кровь сочится мне на руки, на одежду.

– Прости. Я прошу прощения. Я вдруг так чего‑то испугалась… Я боюсь, Кольт.

Впервые она назвала меня Кольт.

– Я знаю, Нелли, детка. Ты теперь со мной. Все будет в порядке.

– Нет… нет. Не будет. Я потеряла ребенка, Колтон. – Ее голос пресекся.

– Я знаю. – Мой голос тоже не слушается. – Знаю.

– Я не хотела ребенка. Я не хотела становиться матерью, я еще слишком молода. Все так преждевременно… Всю дорогу сюда я молилась, чтобы не быть беременной. Но такого я не хотела, клянусь. Я не хотела этого. Нет, только не так. Прости меня, – бормотала Нелл едва слышно.

Она потеряла много крови – у меня вся рубашка спереди промокла. Руки дрожат, ноги подгибаются. Я пробежался на такое расстояние и с такой скоростью, что сейчас действую на адреналине, на голой злости. Я почти бегу с Нелл на руках, спотыкаясь в темноте.

Появился и приблизился освещенный желтым светом задний двор Хоторнов. Кое‑как открываю раздвижную дверь окровавленными пальцами. Рейчел Хоторн в панике, умоляет, требует объяснить, что случилось. Джим Хоторн схватил трубку телефона.

– Кольт, что случилось? – словно издалека доносится голос Рейчел.

Я не отпускаю Нелл. Не могу. Она без сознания, и кровь по‑прежнему буквально льется на меня.

Чья‑то рука резко встряхнула меня за плечо.

– Колтон, что произошло? Почему у нее кровотечение? – Джим, резкий, требовательный и рассерженный.

– Выкидыш, – все, что я смог произнести.

– Выки… она была беременна?! От тебя? – Он стал еще злее.

– Я не… Я не знал. Она мне не сказала. Она сбежала. Сюда… – Я взглянул на ее прелестное, спокойное в забытьи лицо. – Пожалуйста, Нелл, очнись. Проснись, Нелл!

Не просыпается. Голова перекатилась набок, руки свесились и безвольно болтаются. Она едва дышит… или не дышит вовсе.

Руки в голубых перчатках забирают ее у меня, осторожно, но решительно. Я пытаюсь сопротивляться, но другие руки меня оттаскивают. Более грубые, жесткие руки. Слишком много рук удерживают меня, не давая подойти к Нелл. Оборачиваюсь. Отец. Джим, мама, Рейчел. Все повисли на мне и тянут. Орут на меня, но я не слышу. Только рев какой‑то в ушах. В поле зрения появляется кто‑то в форменной одежде – молодой парень из неотложки.

У него пристальные карие глаза, которые смотрят с сочувствием. Звук возвращается.

– …будет в порядке, Колтон. Она потеряла много крови, но вы успели вовремя. Мне нужно, чтобы вы успокоились, иначе придется принять меры к вашему задержанию, а этим вы ей никак не поможете.

Я тяжело дышу, задыхаюсь. Смотрю ему в глаза. В груди просыпается надежда.

– Она не умерла? С ней все будет в порядке?

– Да, она жива. Без сознания, но жива.

– Столько крови… – Я попятился, осел задницей на диван, ударился о край и повалился на пол, будто пьяный.

– У нее сильное кровотечение, но я уверен, в больнице смогут его остановить.

Больше я ничего не слышу. Я снова в больнице в Гарлеме, где доктор мне что‑то объясняет, а я его тоже не слышу, потому что слух вырубился после слов «потеряла ребенка». Я опять рыдаю на холодном больничном кафеле в комнате ожидания. Индия мертва. Она не сказала мне о ребенке. А может, сама не знала, что беременна. В любом случае, раз ее нет, не будет и ребенка, о котором я даже не знал.

Руки поднимают меня, тянут, подталкивают. Стаскивают насквозь намокшую кровью рубашку, вытирают меня горячим влажным полотенцем. Я не сопротивляюсь. Я сейчас не совсем здесь. Истерзавшийся, полубезумный, раздавленный, сломленный.

Еще один ребенок, которого я не узнаю и не возьму на руки. Я бы никуда не ушел, был бы рядом, но мне не дали шанса. Меня не спрашивают, чего я хочу, лишь прикидывают по своему разумению, потому что я негодяй, не умеющий читать, а стало быть, не захочу и ребенка.

Впрочем, это не совсем справедливо. У Индии просто не было возможности. Может, она бы мне сказала, позволила стать отцом. Мы с ней говорили о детях. Она хотела детей, а я помалкивал и не мешал ей говорить, держа свои мысли при себе. Так и не сказал, что любил бы этого ребенка и позволил бы ему стать, кем он сам захочет, даже если не научится читать. Это все, чего я всю жизнь хотел, да так и не получил.

У меня снова отняли ребенка.

Неожиданно меня охватывает гнев, кипящий, добела раскаленный, разрушительный и невероятно сильный.

Это, так‑перетак, нечестно!

Я вдруг перестаю быть собой. Я наблюдатель, видящий, как кто‑то, похожий на меня, тяжело поднимается на ноги, хватает первое, что попалось под руку – неподъемное пухлое кожаное кресло, – и запускает им в раздвижную дверь. Стекло разлетается, дверная рама трескается.

Знакомые, но чужие руки трогают меня за плечо.

– Все будет хорошо, Колтон, – тихо говорит мне на ухо отец. – Только успокойся.

Но он не знает. Он не знает меня, ни хрена не знает о моей жизни и через что я прошел. Оттолкнув его, выхожу на улицу. Взятую напрокат машину переставили. Сажусь за руль. Джим Хоторн садится рядом.

– Ты в состоянии вести машину, сынок? – спрашивает он самым нейтральным голосом.

– Со мной все прекрасно. И я тебе не сынок.

Со мной все далеко не прекрасно, но это не важно.

Кое‑как доехали до больницы. Когда я собирался вылезти из машины, Джим положил руку мне на локоть.

– Погоди секунду, Кольт.

Я знаю, о чем будет разговор.

– Не время, Джим.

– Нет, именно сейчас и время. – Хватка становится крепче. Я готов сорвать с себя его цепкие пальцы, но сдерживаюсь. Он меня не боится, а зря. – Она моя дочь. Единственный ребенок.

Я опускаю голову, ныряя на дно практически исчерпанных запасов самообладания.

– Я люблю ее, Джим. Клянусь моей треклятой душой, я не знал. Я бы ее никуда не отпустил, если бы знал. Она… Она убежала. Испугалась.

– Как ты мог поставить ее в такое положение после всего, что она пережила? – Хоторн тоже расстроен, испуган и зол.

Это я могу понять.

– Во‑первых, это пережили все мы. Во‑вторых, между нами завязались отношения, и я, блин, ни хрена не собираюсь отчитываться перед тобой ни сейчас, ни потом. Она взрослая и сама сделала свой выбор. Мы хорошо подходим друг другу. – Я заставил себя поглядеть Джиму в глаза. Черт побери, они были так похожи на глаза Нелл, что я едва не застонал. – Я о ней позабочусь. Сейчас и потом. Всегда буду рядом.

Хоторн не отвечает, он сидит и сверлит меня взглядом. Я вижу перед собой не только отца, но и бизнесмена с головой на плечах и твердым характером, привыкшего составлять мнение о человеке быстро и точно.

– Может, она и взрослая, но она моя дочь. Мой ребенок. – Его голос стал низким и угрожающим. – Заботься о ней, Кольт, ей и так от жизни досталось. А теперь еще и это? Смотри, Кольт, заботься, так тебя перетак, или, клянусь Богом, я тебя убью.

Эта угроза была, на мой взгляд, излишней, но я его понял. Я не отводил глаз, позволив Хоторну увидеть чуток моей темной стороны – подонка, который давно выучился никогда ни перед кем не отступать. Спустя долгое время Хоторн кивнул. Я вылез из машины и пошел в больницу. У медсестры за столом спросил номер палаты Нелл.

Сто сорок один, интенсивная терапия.

Ботинки скрипят на кафельной плитке. Острый запах антисептика щиплет ноздри. Искаженный женский голос неразборчиво скрежещет что‑то по внутренней связи. Молодая брюнетка в бордовом хирургическом костюме спешит мимо меня с планшетником в руках.

Я считаю палаты – сто тридцать семь, сто тридцать девять… сто сорок один. Шторка задернута. Ровно попискивает монитор. Я замираю у разреза шторы, взявшись за пластик дрожащей рукой.

Ко мне подошла пожилая, худая как спичка женщина с очень светлыми волосами, стянутыми в строгий узел.

– Она спит. Сейчас готовятся анализы, позже врачи сделают больше.

– У нее по‑прежнему идет кровь?

– Угрожающего жизни кровотечения уже нет, но кровь, как вы сказали, еще идет. – Она посмотрела на меня, постукивая историей болезни о ладонь. – Вы отец?

Я едва не задохнулся.

– Вообще‑то я ее бойфренд, – очень тихо, почти шепотом сказал я.

Женщина спохватилась:

– Ох, простите. Как бестактно с моей стороны… – Она повернулась, собираясь идти по своим делам. – Можете войти и посидеть с ней, но не будите, пусть спит.

Господи, Нелл белая как снег и такая хрупкая… В ноздрях трубки, в запястье иголки.

Я сидел и молчал. Я не говорил с ней, потому что не знал, что сказать.

Пришли медсестры и увезли ее на кровати. Нелл не спит, она без сознания. Обойдусь без эвфемизмов. Проснется ли она? Врачи ничего не говорят. Может, и нет.

В конце концов я забрел в часовню – не молиться, а посидеть в тишине, отдохнуть от больничных запахов, от смрада болезней и смерти, от скрипа резиновых подошв по кафелю, эха голосов и пищания мониторов. Подальше от лиц, похожих на мое, – серьезных, печальных, озабоченных, испуганных.

На витраже – фиолетово‑красном и сине‑желтом – изображено то, о чем мне знать неинтересно. Выточенный на станке, крест цвета коричневой грязи огромен и пуст.

В часовне меня нашел отец. У него в руках моя первая гитара в потертом, поцарапанном футляре, неизвестной марки, рыжая, со стальными струнами. При виде нее вся навалившаяся дрянь вдруг отодвинулась. Не знаю, зачем он принес гитару, но я был ему благодарен.

Мы одни в часовне. Отец говорит, не глядя на меня:

– Я должен просить у тебя прощения всю жизнь, Кольт. Ты хороший человек.

– Ты меня не знаешь, отец. И никогда не знал. Ты не знаешь, какого дерьма я наворотил.

– Но ты здесь, и видно, что ты ее любишь. Ты всего добился сам, без нашей помощи. Мы должны были тебе помогать, но… Прости меня.

Я вижу, с каким трудом он произнес два последних слова. Можно подумать, этого достаточно… Ладно, сойдет для начала.

– Спасибо, отец. Жаль, что я не услышал этого от тебя много лет назад.

– Я понимаю, это не исправит того, как мы обращались с тобой, пока ты рос, что позволили уехать и пробиваться самому. Ты был слишком молод, но я… я думал…

– Только о карьере и своем золотом мальчике. – Я пригладил волосы шершавой ладонью. – Я понимаю и не хочу говорить об этой фигне. Все кончено, забыто, остывшие новости. Я здесь ради Нелл, а не чтобы наводить мосты, разрушенные десяток лет назад.

Я открыл футляр и вынул чудовищно расстроенную гитару. Открыв клапан маленького отделения у грифа, вынул пакетик со струнами и принялся менять их и настраивать гитару. Отец молча смотрел на меня, думая, вспоминая, а может, и сожалея.

Ей‑богу, мне это было по барабану.

В конце концов, он ушел, не сказав больше ни слова.

Тогда я начал играть. Музыка пришла непрошеной и лилась как река. Я сгорбился над гитарой, сидя на твердой скамье посреди часовни, глядя на свои изношенные, в масляных пятнах ботинки «тимберленд». Я едва слышно напевал, с головой уйдя в сочинительство – в такие минуты музыка берет в плен и выжигает во мне слова и мелодию.

– Мистер Кэллоуэй? – послышался робкий женский голос. Я слегка повернул голову ко входу в часовню, давая понять – я слушаю. – Мисс Хоторн проснулась, спрашивает вас.

Я кивнул, уложил гитару в футляр и понес ее за медсестрой в палату.

Когда я вошел, Нелл закусила губу, расчесывая шрамы на руках указательным пальцем. Я пододвинул к кровати жесткий пластиковый стул для посетителей, взял пальчики Нелл своей огромной лапой и перецеловал каждый сустав и всю ладонь, силясь, блин, снова не разреветься как девчонка.

Она смотрела на меня серо‑зелеными глазами с покрасневшими веками, такими красивыми и такими скорбными.

– Кольт… Колтон… Я…

Я тронул ее губы.

– Ш‑ш‑ш. Я тебя люблю. И всегда буду любить.

Она и сейчас видела меня насквозь.

– Тебе тоже плохо, да?

Я кивнул.

– Хорошего мало. – Увидев вопрос в ее глазах, я вздохнул и решился рассказать все до конца: – Я говорил тебе об Индии, как она погибла.

– Да? – нерешительно отозвалась Нелл, будто догадываясь, о чем пойдет речь.

– Я был в больнице – кое‑кого из наших ранили в той стычке, и я должен был съездить присмотреть, чтобы все было путем. Одна из медсестер откуда‑то знала меня, знала, что я встречаюсь с Индией. Вроде они жили в одном доме. – Мне пришлось глубоко вздохнуть, чтобы голос не дрожал. И это после стольких лет… – Она сказала мне… Господи, вот блин… Она сказала, что Индия была беременна, когда ее убили. Я вообще не знал. Может, она и сама не знала. Совсем еще маленький срок, недель шесть, но все же… Я так и не… У нее не было возможности мне сказать.

– Господи, Колтон, я ужасно сожалею. Я… Боже мой, Колтон…

– Да. – Я не мог взглянуть на Нелл, поэтому пристально разглядывал свои ногти с темной каймой автомобильной смазки. – Я могу понять, почему ты убежала, Нелл. Только обещай, что больше не будешь от меня убегать. Блин, ты должна мне это пообещать! Особенно из‑за фигни вроде этой. Я знаю, я… всего лишь неграмотная обезьяна, перемазанная солидолом, но могу позаботиться о тебе. Я буду любить тебя, и если ты… если мы… если… Я не оставлю тебя, что бы ни случилось.

Она всхлипнула.

– Боже мой, Колтон, я не поэтому убежала. Ты неимоверно выше того, как себя ценишь. Ты не обезьяна, не бандит, ты вовсе не такой, как о себе думаешь. Я просто испугалась, поддалась панике. – Она пыталась говорить ровно, несмотря на всхлипы. – Надо было мне успокоиться. Я очень, очень жалею. Это моя вина, Колтон. Не надо мне было улетать и на пробежку нечего было выходить. Я…

Я стиснул ее руку.

– Нет, Нелл, нет. Не смей. Даже не начинай. Ты не виновата.

В этот момент вошел врач.

– Я тут услышал пару фраз, – начал он. Индус средних лет, держится деловито и с тщательно усвоенным состраданием. – Это никоим образом не ваша вина, Нелл. Такое иногда происходит, и мы не знаем, ни почему, ни как это предотвратить. – Его голос и взгляд стали вдруг очень серьезными: – Вы не должны становиться жертвой самообвинения. То, что вы были на пробежке, на выкидыш не повлияло. Ничего, что вы сделали или не сделали, выкидыш не спровоцировало. Так бывает, и виноватых здесь нет.

Нелл кивнула, но я видел, что она все равно винит себя. Врач велел ей отдыхать, сказав, что на ночь она останется в больнице, под наблюдением. Когда он ушел, я встал, наклонился над ней и поцеловал так нежно, как только мог.

– Пожалуйста, не взваливай это на себя, Нелли, детка. Ты слышала, что сказал доктор: так случилось.

– Знаю. Знаю. Я постараюсь. – Она взглянула на гитарный футляр. – Сыграй для меня что‑нибудь.

– Что ты хочешь услышать? Что‑нибудь веселое? – Я вынул гитару и приготовился играть.

Она покачала головой.

– Что‑нибудь. Чего тебе самому хочется. Сыграй песню, которая для тебя что‑то значит.

Я заиграл «Ракетный корабль» Гастера. Эта песня всегда трогала меня за душу. Я ее крутил постоянно, поставив на повтор. Теперь буду играть ее снова и снова, как свою старую колыбельную. Мысль о ракетном корабле, уносящем прочь, к новой жизни… да, это я могу примерить на себя.

Я слышал, что у входа в палату собрались люди, но не обернулся. Пусть слушают, раз хочется.

– Сыграй еще, – попросила Нелл.

Я вздохнул.

– Пока ты спала, я написал песню. Это… прощание, так ты ее, наверное, назовешь.

– Сыграй. Пожалуйста.

– Мы оба разревемся, как сопливые мальки, – предупредил я.

– Знаю. Все равно играй.

Я кивнул и заиграл аккордами. Простая мелодия, почти колыбельная. Я вздохнул, закрыл глаза и отпустил себя, выразив в песне все, что было у меня на душе.

Ты никогда не имел имени,

Ты никогда не имел лица.

Тысяча вздохов, которые ты не сделаешь,

Эхом отдаются у меня в ушах,

Мой малыш, малыш, малыш.

Вопросы мигают, как звезды

Бесчисленные в ночном небе.

Мечтал ли ты?

Была ли у тебя душа?

Кем бы ты стал?

Ты никогда не знал моих рук,

Ты никогда не знал рук твоей матери,

Мой малыш, малыш, малыш.

Я буду мечтать за тебя,

Я буду дышать за тебя,

Я спрошу у Бога за тебя,

Я буду потрясать кулаками, кричать и плакать за тебя.

Эта песня для тебя.

Это все, что у меня есть.

Она не даст тебе имени,

Она не даст тебе лица,

Но это все, что я могу отдать.

Вся моя любовь в словах, что я пою,

В каждом звуке терзаемой гитары,

Мой малыш, малыш, малыш.

Ты нас не покинул,

Потому что тебя никогда не было,

Но это не значит,

Что ты ушел нелюбимым.

Это не значит,

Что тебя забыли,

Мой малыш, малыш, малыш.

Я похороню тебя

Этой песней.

Я буду скорбеть по тебе

Этой песней.

Когда отзвучала последняя нота, Нелл рыдала, закрыв лицо ладонями. За спиной послышался сдавленный кашель. Я повернулся и увидел у двери врачей, медсестер, санитарок, пациентов и посетителей. Видно было, что никто не остался равнодушным. Щеки у меня были мокрые, глаза щипало. На этот раз я не стал сдерживаться, позволил горю взять свое.

Нелл выбралась из кровати, с волочащимися за ней проводами и трубками, и залезла мне на колени. Я обнял ее и прижал к себе, баюкая, и мы плакали вместе. Я утешал ее единственным способом, какой знал, – молчанием, объятиями, моими губами на ее коже. Для утешения не было слов, а те, что были, я спел.

Date: 2015-11-13; view: 285; Нарушение авторских прав