Псевдоним: легенды и мифы второго имени 4 page

Что касается второй части фамилии – Яновский, то она, как утверждают исследователи жизни и творчества писателя, происходит от некоего Яна, польского шляхтича, жившего еще в XVII веке. Заметим, что родовое имение Гоголей Васильевка, о котором мы уже упоминали, среди поселян имело и другое название – Яновщина. Но сам Гоголь, видимо, об этом или не знал, или не хотел знать, или знал, но не связывал его с именем своего далекого предка. Во всяком случае, приехав в Петербург, он решительно отбросил вторую половину своей фамилии, говоря при этом, что ее «поляки выдумали». Сам себя Гоголь считал малороссом, то есть украинцем. Правда, есть документальное свидетельство, что однажды он воспользовался этой частью своей родовой фамилии, использовав ее в несколько измененном виде в качестве псевдонима. Одну из своих статей, опубликованных в Петербурге, он подписал: «Г. Янов», что должно было, видимо, расшифровываться как «Гоголь‑Яновский».

Если верить фольклору, рождение будущего автора «Ревизора» и «Мертвых душ» было угодно Богу, то есть оно было предопределено свыше. Согласно семейной легенде, отцу будущего писателя Василию Афанасьевичу, когда ему было всего 13 лет, как‑то раз во сне явилась Богородица и указала на маленькую девочку, якобы игравшую в это время на улице: «Пройдет время, и ты женишься на ней». Прошло время, и однажды в дом к Афанасию Демьяновичу нагрянули гости из соседнего селения. Среди них была юная девушка, в которой его сын Василий, к всеобщему удивлению, тут же узнал того самого ребенка из своего давнего сна. Он будто бы рассказал об этом отцу, тот – своему гостю, слово за слово, в конце концов состоялась помолвка, а затем и свадьба, в результате чего через положенное время у молодых родился мальчик, названный Николаем.

В Петербург Гоголь приехал после окончания Нежинской гимназии, 18‑летним юношей, в 1828 году. Поселился в доме аптекаря Трута у Кокушкина моста, рядом с Вознесенским собором. Но вскоре переехал на четвертый этаж дома № 39 по Большой Мещанской улице.

Первоначально эта улица, одна из старейших в городе, называлась Рождественской, от Рождественской церкви, которая стояла на Невском проспекте до строительства Казанского собора. Во второй половине XVIII века улицу переименовали в Большую Мещанскую, или «Мещанку», как называли ее в Петербурге. В 1873 году она стала называться Казанской, по собору, возведенному на месте церкви, а с 1923 по 1998 год улица носила имя «первого русского марксиста» Г.В. Плеханова, который раз или два участвовал в митинге на площади перед Казанским собором. В настоящее время она вновь Казанская.

Своеобразную известность в народе улица снискала в середине XIX века. В первых этажах большинства ее домов сдавались меблированные комнаты, над подъездами которых вывешивались специфические красные фонари, а входные двери стерегли ярко раскрашенные дамы с откровенно призывными взглядами. Здесь селились так называемые непотребные женщины. В середине XIX века поэт М.Н. Логинов написал известную в свое время в определенных кругах поэму «Бордельный мальчик», в которой не обошлось без упоминания Мещанской улицы. Вот начало этой фривольной поэмы:

Уж ночь над шумною столицей

Простерла мрачный свой покров.

Во всей Мещанской вереницей

Огни сияют бардаков.

Вполне недвусмысленно о Мещанской улице отзывался и Гоголь: «улица табачных лавок, немцев ремесленников и чухонских нимф». В огромном синонимическом ряду фольклорных дефиниций петербургских уличных девок, или, проще говоря, проституток, эвфемизм «чухонские нимфы» принадлежит Гоголю.

В середине XIX века владельцем дома № 39 был известный петербургский каретный мастер Иоганн Альберт Иохим. В петербургском городском фольклоре его дом сохранился именно под этим именем: Дом Иохима. Репутация Иохима в Петербурге была высокой. Достаточно сказать, что он был награжден Малой золотой медалью за кареты, представленные на Первой всероссийской мануфактурной выставке 1829 года, а его имя даже попало в петербургские путеводители. Так, один из них отмечал, что немецкий каретный мастер «с большим вкусом отделывает свою работу, нежели парижские, лондонские и брюссельские мастера». Гоголь сполна отблагодарил своего домовладельца, увековечив его имя в «Ревизоре». Помните, как во 2‑м действии комедии Хлестаков сокрушенно произносит: «Жаль, что Иохим не дал напрокат кареты»? У Гоголя ничего случайного не бывает, и то, что рядом с именем петербургского каретного мастера нет никаких иных сведений о нем, кроме имени, говорит лишь, что имя его было хорошо известно далеко за пределами столицы.

Как и все доходные дома, Дом Иохима был густо населен людьми самых различных сословий. В одном из писем домой Гоголь сообщает: «Дом, в котором я обретаюсь, содержит в себе 2‑х портных, одну маршанд де мод (модистку. – Н. С.), сапожника, чулочного фабриканта, склеивающего битую посуду, декатировщика и красильщика, кондитерскую, мелочную лавку, магазин сбережения зимнего платья, табачную лавку и, наконец, привилегированную повивальную бабку». Как видим, самый обыкновенный доходный дом, никак не похожий на пустующий средневековый замок, наполненный бестелесными призраками. Напротив, он всегда был битком набит множеством весьма конкретных обитателей.

Между тем в истории петербургского городского фольклора этот дом хорошо известен по микротопониму «Дом с привидениями». Скорее всего, это можно объяснить тем, что сама улица, как мы уже говорили, в начале XIX века заселялась в основном ремесленниками‑немцами. Здесь постоянно слышалась немецкая речь, из уст в уста передавались средневековые немецкие легенды, некогда вывезенные с родины, детям читались немецкие сказки, в повседневном быту бережно сохранялись традиции далекой Германии. И мысли о таинственных легендах, старинных преданиях и привидениях именно здесь могли оказаться вполне естественными и привычными. Понятно, что это не могло не повлиять на мифологический образ мыслей его обитателей. Гоголь в этом смысле исключением не был.

В Петербурге Гоголь потерпел первые серьезные творческие неудачи. Впав в отчаянье, он уничтожил неудавшуюся поэму «Ганц Кюхельгартен», над которой «жестоко посмеялись журналисты». Поэма была опубликована под псевдонимом В. Алов. И Гоголь до конца жизни так никому и не смог признаться в том, что псевдоним В. Алов и сама поэма принадлежат ему. Если верить петербургским анекдотам той поры, сжег и другие рукописи. Место сожжения известно. Это гостиница «Неаполь», что стояла на углу Екатерининского канала и Вознесенского проспекта. Гоголь снял здесь дешевый номер в самом конце длинного коридора, вместе со слугой перенес в него скупленный тираж несчастной поэмы и предал его огню.

Это был первый признак неизлечимой душевной болезни. Именно тогда в воспаленном мозгу молодого писателя впервые поселился страшный «вирус самосожжения», как выразился один исследователь творчества писателя. Затем рецидив болезни проявится летом 1845 года, когда Гоголь, находясь за границей, сожжет рукопись нескольких глав второго тома «Мертвых душ», чтобы, как он утверждал, «начать все заново». Тогда его самочувствие резко ухудшилось. А затем этот «вирус» жестоко проявит себя в Москве, когда уже зрелый и широко признанный, но душевнобольной писатель будет вновь бросать в пылающее огнем каминное жерло бесценные листы рукописи второго тома «Мертвых душ», а затем обречет на умирание и самого себя.

Но об этом позже. А пока вернемся в Петербург конца 1830‑х годов. К счастью для отечественной культуры, отчаяние от неудачи с юношеской поэмой не сломило Гоголя. Он продолжает настойчивые попытки войти в литературную среду Петербурга, и для этого делает все возможное, чтобы познакомиться с виднейшими представителями русской литературы – Пушкиным и Жуковским. Получилось не сразу. Первая попытка сблизиться с Пушкиным оказалась неудачной. Более того, она его разочаровала. Как утверждает предание, Гоголь приехал к нему в гостиницу Демута, где Пушкин в то время проживал, рано утром, Пушкин еще спал. «Верно, всю ночь работал?» – с участием спросил он слугу. И услышал в ответ: «Как же, работал, в картишки играл».

Это повергло восторженного провинциала в шок. По идеальному, романтическому образу поэта, созданному в сердце Гоголя еще до приезда в Петербург, был нанесен сокрушительный удар, как, впрочем, и по образу всей Северной столицы, на которую юный Гоголь возлагал огромные надежды. Успокоился Гоголь не скоро.

Встреча с Пушкиным все же состоялась. Это произошло в мае 1831 года. Гоголь был представлен Пушкину на вечере у Плетнева. Затем встречи стали частыми. Но происходили они уже в Царском Селе, где Пушкин жил летом того же 1831 года. Гоголь в то время проживал почти рядом с ним, в Павловске. Он служил домашним учителем в аристократической семье Васильчиковых. Правда, пришлось пойти на маленькую хитрость. Чтобы их встречи были более или менее регулярными, Гоголь поведал Пушкину нелепую историю о том, что у него нет постоянного почтового адреса и он просит своего старшего литературного брата, чтобы почта, направленная на его адрес, доставлялась Пушкину в Царское Село. Тот удивился этой необычной просьбе, но все‑таки согласился. Гоголь не скрывал радости: цель была достигнута. Он тут же написал матери, чтобы она адресовала письма к нему «на имя Пушкина в Царское Село». Они действительно в то лето часто встречались.

Не все просто складывалось и при попытке сблизиться с Жуковским. Как известно, Гоголь был крайне обидчив и самолюбив. Он не терпел никакой критики в свой адрес. Вот как об этом рассказывается в сохранившемся с тех пор анекдоте. Однажды Гоголь пришел к Жуковскому, чтобы узнать его мнение о своей новой пьесе. После сытного обеда, – а Жуковский любил хорошо покушать, причем любимыми блюдами поэта были галушки и кулебяка, – Гоголь стал читать. Жуковский, любивший вздремнуть после обеда, уснул. «Я просил вашей критики… Ваш сон – лучшая критика», – сказал обиженный Гоголь и сжег рукопись.

Живя в Павловске, Гоголь сблизился с архитектором Александром Брюлловым, жившим там же, на собственной даче. Дача имела вид небогатой итальянской загородной усадьбы с башней и выглядела несколько непривычной для русского глаза. В то время владельцем Павловска был великий князь Михаил Павлович. Если верить фольклору, утверждая проект дачи Брюллова, Михаил Павлович будто бы сказал: «Архитектор. Мог бы и получше».

Брюллов любил проводить время на даче с многочисленными друзьями. Он был большим выдумщиком и затейником. Мог среди ночи поднять гостей и повести их на башню разглядывать звезды. Придумывал самые невероятные развлечения. Гоголь был свидетелем и участником многочисленных выдумок Брюллова. По одному из литературных преданий, образ мечтателя и фантазера Манилова из «Мертвых душ» был навеян образом архитектора Александра Брюллова.

Был принят Гоголь и в петербургских литературных салонах. В образованных кругах не могли не почувствовать колдовскую мощь его могучего таланта. Современники в своих письмах, воспоминаниях, дневниках, мемуарах не устают повторять его фамилию в ряду самых знаменитых посетителей открытых домов. О том же свидетельствует и петербургский городской фольклор.

Хозяйкой одного из самых известных литературных салонов в середине XIX века была Елизавета Михайловна Хитрово, урожденная Голенищева‑Кутузова – любимая дочь великого фельдмаршала. Она была замужем за графом Ф.И. Тизенгаузеном. Через шесть лет после его гибели вторично вышла замуж за генерал‑майора Николая Федоровича Хитрово, под чьей фамилией и вошла в историю. В 1819 году Елизавета Михайловна вновь овдовела. С этих пор она начала вести открытый образ жизни.

За сохраненную ею привычку вплоть до преклонного возраста показывать свои обнаженные плечи, в Петербурге ее называли «Лиза голенька» или просто «Голенька». Владимир Соллогуб на страницах своих петербургских воспоминаний рассказывает, что в аристократических салонах за глаза любили повторять эпиграмму, сочиненную на Елизавету Михайловну:

Лиза в городе жила

С дочкой Долинькой,

Лиза в городе слыла

Лизой голенькой.

Ныне Лиза еп gola

У австрийского посла.

Но по‑прежнему мила,

Но по‑прежнему гола.

Для полного понимания эпиграммы добавим, что en gola в переводе означает «парадно одетая». В пушкинском Петербурге это был едва ли не самый модный каламбур, но самые изощренные острословы шли еще дальше. Они объединили это милое прозвище Елизаветы Михайловны с уменьшительным именем ее дочери Дарьи Федоровны Фикельмон, одной из самых известных приятельниц Пушкина. Получалось очень изящно и почти на грани дозволенного: Доленька и Голенька. Такими находками аристократический салонный фольклор не без оснований гордился.

В доме Елизаветы Михайловны на Моховой улице собирались писатели, среди которых были В.А. Жуковский, П.А. Вяземский, В.А. Соллогуб, А.И. Тургенев, A.C. Пушкин и многие другие. Бывал и Гоголь. Принимала своих друзей Елизавета Михайловна, как правило, по утрам, лежа в постели. Как утверждает фольклор, когда гость собирался, поздоровавшись с хозяйкой, сесть в кресло, она его останавливала словами: «Нет, не садитесь в это кресло, это – Пушкина; нет, не на этот диван, это место Жуковского; нет, не на этот стул – это стул Гоголя; садитесь ко мне на кровать – это место всех».

Между тем Гоголь создает свои бессмертные «Петербургские повести». Их появление становится событием в петербургском литературном мире. Повести читают. О них говорят и пишут. Но если «Невский проспект», «Шинель» или «Портрет» – это вполне реалистическое отражение подлинного быта петербургских улиц, остро подмеченное писателем, то откуда взялась фантасмагория «Носа», на первый взгляд не очень понятно. Где он сумел увидеть или, если уж быть абсолютно точным, не увидеть такой нос в повседневной жизни Петербурга? И тут выясняется одно любопытное обстоятельство из истории петербургского городского фольклора.

Оказывается, в описываемое нами время среди «золотой молодежи» пользовались скандальным успехом и широко ходили по рукам непристойные картинки с изображением разгуливающего по улицам мужского детородного органа. Пешком и в карете. В чиновничьем сюртуке и в расшитом золотом генеральском мундире. При орденах и лентах. С моноклем и щегольской тростью. Этакое олицетворение напыщенного служебного чванства. Чернильная душа. Крапивное семя. Канцелярская крыса в пугающем государственном мундире. В народе чиновников не любили и с нескрываемым издевательским сарказмом называли древнейшим коротким и выразительным словом, состоящим всего из трех букв. Именно этого чиновника и изобразил неизвестный художник.

С высокой долей уверенности можно утверждать, что эти скабрезные рисунки были хорошо известны Гоголю. Оставалось только придать им более пристойный вид, а в содержание вложить побольше юмора и иронии. Тогда‑то, видимо, и возник в голове писателя образ «симметричного по вертикали» обонятельного органа асессора Ковалева, предательски покинувшего своего хозяина и самостоятельно разгуливающего по улицам Петербурга. Так что взрывной интерес современников к гоголевскому «Носу» не был случайным. Ассоциации, вызванные гениально найденным невинным эвфемизмом, были вполне определенными.

Справедливости ради добавим, что Гоголь в то время был не единственным из творческих личностей, кто обращался к этой безобидной части человеческого лица. В 1830 году в Петербурге был выпущен альбом карикатур неизвестного автора под названием «Два часа на Невском проспекте». Одна из них представляет собой акварельный лист с изображением десяти остро утрированных человеческих типов с ярко выраженными непропорционально большими носами. Так что с уверенностью можно сказать, что в гоголевские времена тема носа была весьма актуальной. Достаточно вспомнить пословицы и поговорки с участием этой выступающей части человеческой физиономии: от «Нос на семь человек рос, а достался одному» до «Остался с носом» или «Держать нос по ветру». Но именно благодаря Гоголю богатый синонимический ряд идиом, связанных с носом, пополнился новым устойчивым словосочетанием. Теперь в арсенале петербургского городского фольклора, кроме «греческого», «куриного» или «орлиного» носов, появился еще и «гоголевский нос» – выражение, произносимое, как правило, с издевательским намеком на неестественную длину этой выступающей части лица.

Ко всему сказанному следует добавить, что Гоголь внешностью Аполлона не отличался. Еще в детстве он был «худеньким, нервным, болезненным мальчиком, вечно дичившимся своих товарищей». Недаром еще тогда его прозвали «Таинственным Карлом», вероятно, в равной степени благодаря и карликовому росту, и невероятно длинному носу. И в Петербурге многие запомнили его как маленького, сутуловатого, «забавного худого человека с лицом, подергивающимся нервной судорогой». К тому же он был от природы скрытен, застенчив. На этом невеселом фоне легко поверить и в то, что такой привычный орган человеческого обоняния, как нос, для Гоголя, вероятно, имел гораздо большее значение, нежели для абсолютного большинства остальных людей. Похоже, он своего носа стыдился. Во всяком случае, говоря современным языком, комплексовал по этому поводу.

Характерен в этом смысле любопытный диалог, состоявшийся между директором Императорских театров князем Сергеем Сергеевичем Гагариным и молодым Гоголем, при попытке последнего поступить актером на сцену. Об этом вспоминал впоследствии секретарь Гагарина Н.П. Мунд. «На какое же амплуа собираетесь вы поступить?» – спросил князь. «Я сам этого теперь еще хорошо не знаю, – ответил Гоголь, – но полагал бы на драматические роли». Князь окинул его глазами и с усмешкой сказал: «Ну, господин Гоголь, я думаю, что для вас была бы приличнее комедия». Гоголь, вероятно, обиделся. Во всяком случае, как утверждает Мундт, за ответом, который ему обещали дать через несколько дней, не явился.

Судя по портретам Гоголя, Гагарин был недалек от истины. Гоголь действительно обладал довольно характерным, длинным, прямым и острым, можно сказать, комичным носом. До сих пор в фольклоре бытует ироничная и далеко не лестная характеристика подобных носов. О них так и говорят: «Гоголевский нос». Легко предположить, какими комплексами страдал по этому поводу человек гордого, самолюбивого и обидчивого характера, какой был у Гоголя.

Кстати, лингвисты вот уже многие десятилетия бьются над смыслом, вложенным Гоголем в имя восточнославянского мифологического повелителя ада Вия, ставшего главным персонажем еще одной, одноименной фантастической повести Гоголя. С одной стороны, его этимология восходит к общеславянским понятиям «веки», «ресницы», под которыми скрывается смертоносный взгляд этого чудища, но с другой – некоторые из ученых всерьез полагают, что писатель, воспользовавшись этой загадочной лексической конструкцией из трех литер, еще раз зашифровал в нем известное русское трехбуквенное матерное слово с тем же окончанием. Или это придуманный Гоголем очередной изощренный эвфемизм столь ненавистного названия органа человеческого обоняния, имеющего в своем составе также три буквы? По древнему языческому спасительному принципу «чур меня».

Судя по исследованиям петербургских литературоведов, Майор Ковалев, так жестоко страдавший от потери собственного носа, жил в доме на Вознесенском проспекте, 38. Да и цирюльня Ивана Яковлевича, где Ковалев узнал о своем несчастье, находилась тут же, на Вознесенском. В Петербурге дом № 38 так и называют: «Дом майора Ковалева». Несколько лет назад, по инициативе участников ежегодного петербургского фестиваля юмора и сатиры «Золотой Остап», на фасаде этого дома появилось мраморное барельефное изображение самого настоящего носа, якобы некогда принадлежавшего тому самому несчастному майору. Кстати, судьба мраморного аналога ковалевского носа оказалась весьма схожей с фантастической судьбой своего литературного прообраза. Однажды утром памятник Носу таинственным образом покинул второй этаж фасада дома на Вознесенском и исчез. Вскоре похищенный «Нос» был обнаружен в парадном соседнего дома и водворен на свое законное место, правда, уже не на второй, а, во избежание еще каких‑либо недоразумений, на третий этаж фасада.

Между тем для судеб русской литературы главным произведением Гоголя был не «Нос», и даже не «Мертвые души», а повесть «Шинель» из того же цикла «Петербургских повестей». Так утверждает городской фольклор. Во всяком случае, расхожим лозунгом всех русских писателей стало искреннее признание этого бесспорного факта: «Все мы вышли из гоголевской шинели». Между прочим, долгое время считалось, что эта знаменитая фраза принадлежит Достоевскому. Однако известный литературный критик и бесспорный знаток как Достоевского, так и Гоголя Игорь Золотусский утверждает, что это не более чем легенда и Достоевский никогда такой фразы не произносил. Если это так, то фольклорная традиция еще раз подтвердила свое право присваивать фразе народный статус, если авторство ее забыто или утрачено во времени и пространстве.

Сюжет «Шинели», как, впрочем, и многих произведений других писателей‑реалистов, в том числе Пушкина, вырос из городского фольклора. По свидетельству литературоведа П.В. Анненкова, в гоголевские времена в Петербурге была хорошо известна легенда, или «канцелярский анекдот», как называет ее Анненков, о неком бедном чиновнике, который многие годы копил деньги на покупку хорошего «лепажевского ружья». А когда купил, то отправился на маленькой лодочке по Финскому заливу «за добычей», положив драгоценное ружье перед собой на нос лодки. Но находился в «каком‑то самозабвении и пришел в себя только тогда, как, взглянув на нос, не увидал своей обновки». Ружье было стянуто с лодки густым тростником, через которые он проходил. Все усилия по поиску ружья оказались безуспешными. Чиновник вернулся домой, слег в постель, «схватил горячку» и уже не вставал. Не помогло даже то, что товарищи по службе, узнав о случившемся, купили ему новое ружье. Эту историю Гоголь услышал за ужином, в какой‑то веселой компании. Анненков пишет: «Все смеялись анекдоту, исключая Гоголя, который выслушал его задумчиво и опустил голову. Анекдот был первой мыслию чудной повести его „Шинель“, и она заронилась в душу его в тот же самый вечер».

Другим произведением Гоголя, благодаря которому петербургский городской фольклор стал еще более богатым, была, конечно же, бессмертная комедия «Ревизор». Согласно легенде, посмотрев спектакль «Ревизор», Николай I грустно заметил: «Всем досталось, а мне больше всего». Впрочем, это относилось не только к «Резизору». Видимо, император был неплохо знаком и с «Мертвыми душами». Если верить легендам, однажды, во время путешествия по провинции, Николаю I предложили ознакомиться с бытом местных губернских учреждений. «В этом нет никакой необходимости, я читал Гоголя», – будто бы решительно ответил император. Может быть, именно с тех пор и закрепилось в сознании власть предержащих несбыточная мечта о том, что хороши только «Гоголи, которые бы нас не трогали». По традиции, такое потребительское отношение к Гоголю благополучно пережило писателя и перешло по наследству от царской власти к советской. Но к этому мы еще вернемся.

Гоголь был не только объектом низовой культуры, героем анекдотов, легенд и преданий. Он сам, благодаря своему творчеству, заметно обогатил арсенал городского фольклора. По количеству персонажей, имена которых стали нарицательными, ушли в народ и превратились в расхожие метафоры, Гоголь, бесспорно, занимает едва ли не первое место. Подобного примера в русской литературе, кажется, нет. Пожалуй, с Гоголем может сравниться разве что Грибоедов, чья бессмертная комедия «Горе от ума», как известно, «вся разошлась на цитаты», ставшие достоянием русского фольклора.

Надо сказать, Гоголь и сам хорошо понимал роль и значение выведенных им персонажей для развития отечественной фразеологии. По воспоминаниям современников, он, большой любитель вкусно поесть, сидя за столом и будучи в хорошем настроении, частенько делал «разбор различных малороссийских кушаньев», а винам давал самые невероятные названия. Чаще всего он называл их квартальными и городничими, «как добрых распорядителей, устрояющих и приводящих в набитом желудке все в добрый порядок». Жженку же, любуясь, как она горит голубым пламенем, с явным намеком на голубой мундир знаменитого шефа жандармов, он величал Бенкендорфом. «А не отправить ли нам теперь Бенкендорфа?» – говаривал он после сытного обеда.

Чему же удивляться, если и читатели Гоголя практически все имена персонажей «Ревизора» и «Мертвых душ» ввели в золотой фонд фольклора, придав им фигуральный, переносный смысл и сделав их тем самым крылатыми, почти сразу после выхода произведений из печати.

Только в широко известном словаре крылатых слов и выражений Н.С. и М.Г. Ашукиных представлено более пятидесяти единиц фольклора, авторство которых принадлежит Гоголю, то есть тех, которые извлечены из его произведений. Правда, авторы Словаря сознательно ограничили себя двумя академическими условиями. Во‑первых, в словарь не включены цитаты, ставшие народными поговорками, пословицами или присловьями, и, во‑вторых, в Словарь включены только те цитаты, использование которых в образных, метафорических целях подтверждено литературными источниками. Из‑за этого, второго ограничения, в Словарь Ашукиных не попало, например, такое блестящее сочетание фамилий из «Ревизора», как «Бобчинский и Добчинский», хотя известно, что оно широко используется в случаях, когда говорят о людях подобострастно, елейно услужливых. Что же касается пословиц и поговорок, автором которых был Гоголь, то о них мы поговорим чуть позже.

А пока ограничимся свидетельством В.В. Стасова, младшего современника Гоголя, в пору наивысшей славы писателя учившегося в привилегированном Училище правоведения. «Все гоголевские обороты, выражения, – пишет Стасов, – быстро вошли во всеобщее употребление. Даже любимые гоголевские восклицания: „черт возьми“, „к черту“, „черт вас знает“– и множество других сделались в таком ходу, в каком никогда до тех пор не бывали. Вся молодежь пошла говорить гоголевским языком».

Но и то, что представлено Ашукиными, поражает своим объемом. Безусловное лидерство по количеству цитируемых гоголевских произведений принадлежит, конечно же, бессмертным «Ревизору» и «Мертвым душам». Но часто в своей речи мы пользуемся фразами из «Тараса Бульбы», и «Записок сумасшедшего» и др. В первую очередь это фамилии персонажей, одно упоминание которых в литературной или бытовой речи заменяет собой целый спектр отношений говорящего или пишущего к тем или иным людям. Здесь и Держиморда, и Собакевич, Коробочка и Плюшкин, Ноздрев и Манилов, Хлестаков и Тряпичкин, Неув ажай – Корыто, Чичиков, Поприщин. Эти фамилии давно уже стали нарицательными; то, что они издавна приобрели фольклорный статус и мы не всегда знаем, откуда они извлечены, говорит лишь о могучем народном таланте писателя.

Но особенную ценность для развития выразительной речи представляют собой гоголевские образные выражения, вошедшие в повседневный разговорный обиход читателей и любителей литературы. Для пополнения нашего словарного запаса, для придания ему большей яркости и красочности Гоголь является неисчерпаемым источником. Чего стоят такие жемчужины фразеологии, как «Есть еще порох в пороховницах», «Легкость в мыслях необыкновенная», «Срывать цветы удовольствия», «Галантерейное, черт возьми, обхождение», «Дама приятная во всех отношениях» или «Пошла писать губерния»!

Значение таких лаконичных формулировок трудно переоценить. Они ассоциативны по своему характеру, и потому будят воображение и будоражат мысли. Одного «Чему смеетесь? Над собою смеетесь», «Александр Невский, конечно, герой, но зачем же стулья ломать?», «Пришли, понюхали и пошли прочь» довольно, чтобы заменить страницы умозрительных философских рассуждений.

Мы отмечаем 200 лет со дня рождения писателя. Скинем 20–30 лет на его литературное взросление, добавим сюда еще лет 10–15 на знакомство с его произведениями читателей и зрителей, и все равно получается, что более полутора столетий его высказывания актуальны, будто произнесены только что. Вслушайтесь в эти ненавязчивые сентенции: «Кто раньше сказал „э“?», «Борзыми щенками брать», «Не по чину берешь!», «О, моя юность! О, моя свежесть!», «Свинья в ермолке», «Тридцать пять тысяч курьеров», «Унтер‑офицерская вдова сама себя высекла», «Мартобря, 86 числа», «А подать сюда Ляпкина‑Тяпкина». И это все Гоголь. И «Эх, тройка! Птица‑тройка!» – тоже Гоголь.

Теперь о пословицах и поговорках. Из всего многообразия жанров и видов фольклора этот жанр – самый совершенный. По определению. Он и становится‑то фольклором только после приобретения абсолютно лапидарной формы и античной завершенности. А это достигается исключительно в результате длительного хождения, что называется, из уст в уста. Только тогда случайное высказывание становится тем, что мы называем фразеологизмом. Вот почему чаще всего мы не знаем подлинного автора той или иной пословицы, хотя эти авторы есть. Не могут не быть. Тем не менее мы говорим, что «слова народные». Справедливо считается, что для любого автора стать анонимным в фольклоре великая честь.

Но бывают исключения. Они крайне редки, но именно поэтому представляют собой чрезвычайную ценность. В большей степени это касается регионального фольклора, в силу того, что он более конкретен, и тем более петербургского фольклора, которому не так много лет, чтобы запамятовать о своих авторах. Мы знаем некоторые высказывания Петра I, Екатерины II, Пушкина и других петербуржцев, выражения которых приобрели пословичную форму и стали фольклором. В ряду таких славных имен стоит и имя нашего героя.

Date: 2015-11-13; view: 366; Нарушение авторских прав