Псевдоним: легенды и мифы второго имени 2 page

После кончины Анны Иоанновны Педрилло вернулся в Италию. О дальнейшей его жизни, похоже, ничего неизвестно. Эпоха придворных шутов приближалась к концу. Однако традиция присваивать прозвища продолжилась, теперь уже в актерской среде. Прозвища приобретали подчеркнуто облагороженный оттенок и получали статус псевдонима. В середине XIX века стало модным давать актерам вычурные и витиеватые сценические имена, образованные от названий драгоценных камней: Хруст алев, Сердоликов, Жемчугова.

Настоящая фамилия Прасковьи Ивановны Жемчуговой – Ковалева. Под своей новой фамилией Прасковья Ивановна вошла не только в историю русского театра, но и в родовую биографию графов Шереметевых. С 1779 по 1798 год она выступала в подмосковном крепостном театре Шереметевых в Кускове. Кроме актерского мастерства, Жемчугова обладала прекрасным сопрано, была хорошо образована, знала французский и итальянский языки.

В середине 1790‑х годов в жизни Жемчуговой произошли неожиданные перемены. В нее страстно влюбился владелец усадьбы граф Николай Петрович Шереметев. В 1796 году, после воцарения Павла I, Шереметев переехал в Петербург. Вместе с ним в столицу прибыла Жемчугова. Попытки узаконить совместное проживание успехом не увенчались. Павел отказал Шереметеву в праве обвенчаться со своей бывшей крепостной. Обвенчались тайно. Только с воцарением Александра I разрешение на брак было получено. Но и тут не обошлось без фольклора. Правда, официального. Была придумана легенда, согласно которой происхождение Параши Ковалевой велось от некоего польского шляхтича по фамилии Ковалевский.

Наконец, начали готовиться к свадьбе. Перестраивали родовой дворец на Фонтанке. Пристраивали так называемый Свадебный флигель. Но случилось несчастье. Вскоре после рождения сына Прасковья Ивановна умерла. Граф был в отчаянии. Установил в саду Фонтанного дома, как называли в народе Шереметевский дворец, бюст своей любимой, но жить в Петербурге уже не смог. Вернулся в Москву. Основал знаменитый Странноприимный дом, будто бы в память о своей любимой супруге Жемчуговой.

Прах крепостной актрисы Параши Жемчуговой под фамилией жены графа Н.П. Шереметева Прасковьи Ивановны Шереметевой покоится в Лазаревской усыпальнице Александро‑Невской лавры. Мраморный саркофаг над ее могилой выполнен мастером К. Дрейером. А старинные стены Фонтанного дома до сих пор хранят память о своей молодой хозяйке. В саду живы две липы, по преданию посаженные лично Прасковьей Ивановной, хотя на самом деле оба дерева явно более позднего происхождения. И, как утверждают современные обитатели Шереметевского дворца, время от времени в дворцовых покоях можно встретиться с мелькающей тенью бывшей крепостной актрисы, ставшей некогда женой обер‑камергера двора его императорского величества графа Шереметева.

Надо сказать, несмотря на то что унизительная профессия лакейского шутовства, призванного потешать монаршие особы, выродилась, традиции древнего языческого искусства скоморошества сохраняются. Атавистические признаки этого явления легко обнаружить в застольном зубоскальстве язвительных пересмешников и в салонном балагурстве завзятых острословов. Их остроумие становится притчей во языцех всего общества, а их шутки превращаются в расхожие анекдоты и меткие афоризмы. Среди шедевров их искрометного творчества встречаются и придуманные ими псевдонимы.

Одним из последних петербургских чудаков был поэт Даниил Хармс, абсурдистские стихи которого сегодня хорошо знакомы читателям. На самом деле Хармс как гениально одаренный поэт был хорошо известен в поэтических кругах Ленинграда еще в 1920‑х годах. Он считался бесспорным лидером поэтической группы, называвшей себя «Объединением реального искусства», более известным в истории литературы по знаменитой аббревиатуре ОБЭРИУ Обэриуты объявили себя «творцами не только нового поэтического языка, но и создателями нового ощущения жизни».

Настоящая фамилия Даниила Ивановича Хармса – Ювачев. Псевдоним, если верить фольклору, двадцатилетний поэт образовал не то из английского слова «харм», не то из французского «шарм», что на этих языках значит «очарование». Есть и другая легенда, пытающаяся объяснить этимологию псевдонима Хармса. Как известно из его биографии, Хармс учился в знаменитой немецкой школе при Лютеранской церкви святого Петра – Петершуле. Среди его учителей была некая немка Хармсен. Карликового роста, и к тому же прихрамывавшая на одну ногу, она служила объектом постоянных насмешек безжалостных школяров. Шла Первая мировая война, немцы в ней были противниками России, и Даня Ювачев учительницу просто ненавидел. Прошло время, война закончилась, как и обучение в школе, а фамилия ненавистной немки никак не уходила из памяти. И тогда будто бы он решил превратить ее в собственный псевдоним. Ради мести? На память? Или во искупление детской вины перед несчастной хромоножкой?

Хармс поражал друзей чарующим обликом «загадочного иностранца», разгуливая по советскому Ленинграду в англизированной серой куртке, жилете и коротких брюках, заправленных в сапоги. Это была не просто мода, но стиль жизни, которому Хармс не изменял даже в домашней обстановке. В его квартире стояли старинные фолианты по хиромантии и черной магии, висели оккультные эмблемы и символы, звучала старинная музыка Да и само его творчество носило явный отпечаток парадоксальности и абсурда. Напомним, что одно из ранних творческих объединений, которое Хармс создал в Ленинграде, называлось «Орден заумников».

По городу о Данииле Хармсе ходили самые странные рассказы. Его жизнь многим казалась сродни жизни героев его чудесных произведений. Однажды в Госиздате, что раполагался на шестом этаже Дома книги, он, не сказав никому ни слова, с каменным лицом человека, знающего, что делает, вышел в окно редакции и по узкому наружному карнизу вошел в другое окно. О его чудачествах знал весь город. Например, он «изводил управдома тем, что каждый день по‑новому писал на дверях свою фамилию – то Хармс, то Чармс, то Гаармс, то еще как‑нибудь иначе».

В первый раз Хармса арестовали в 1931 году. Осудили и сослали в Курск. Но затем разрешили вернуться в Ленинград. В 1941 году его арестовали во второй раз. Обвинили в «пораженческих настроениях». Будто бы он отказался служить в армии. Взяли его на улице, никто из друзей и соседей так и не понял, в чем дело. Говорили, что он просто вышел из дому – как будто в соседнюю лавку за спичками, и не вернулся. Дальнейшие следы Хармса затерялись в бесконечных коридорах Большого дома. По легенде, следователь будто бы спросил Хармса: «Нет ли у вас каких‑нибудь желаний, которые я мог бы выполнить?» – «Есть, – будто бы оживился Хармс, – я хочу каждую ночь спать в новой камере». Говорят, что желание его было исполнено, и он умер в какой‑то одиночной камере от голода, потому что о нем будто либо забыли, либо запутались, где он в тот день находится. Еще по одной легенде, Хармса объявили сумасшедшим, поместили в тюремную психиатрическую больницу, где он и скончался. Была, впрочем, и третья легенда. Будто бы Хармс сам симулировал шизофрению, чтобы в больничной палате скрыться от всевидящего ока «Красной Гебни», как расшифровывали тогда зловещую аббревиатуру КГБ.

Долгое время подлинная причина и место смерти Хармса были неизвестны. Наконец, когда архивы Большого дома стали доступны, выяснилось, что в 1941 году «всех арестованных в спешном порядке вывезли из Ленинграда». Хармс оказался в одной из тюрем Новосибирска. Там, в тюремной больнице, он и скончался.

Остроумным любимцем публики слыл в Ленинграде уже однажды упоминавшийся нами композитор Василий Павлович

Соловьев‑Седой. Его подлинная родовая фамилия Соловьев. В детстве у него выгорали волосы настолько, что отец, да и мальчишки во дворе звали его Седым. А когда он стал композитором, фамилия Соловьев ему вообще разонравилась. «Уж больно много было Соловьевых», – будто бы говорил он. И прибавил к фамилии свое детское прозвище. Правда, и это не спасло его от молвы. Одно время в Ленинграде была популярна эстрадная шутка Аркадия Райкина: «Соловьев, сами понимаете, Седой!» К слову сказать, Соловьев‑Седой и сам отличался резкостью в словах. По этой причине он даже в Москву боялся переезжать. «Меня за язык в Москве посадят. Долго не продержусь».

Между тем Соловьев был подлинным любимцем партии и народа. Его называли мастером советской песни. Такие широко известные песни как «Соловьи», «Вечер на рейде», многие другие, и стали подлинно народными. Особенно много произведений композитор посвятил своему любимому городу. Музыкальный образ Ленинграда невозможно представить без песенного творчества Соловьева‑Седого. Даже его знаменитая песня «Подмосковные вечера», согласно легенде, первоначально была посвящена Ленинграду. Припев ее звучал так: «Если б знали вы, как мне дороги ленинградские вечера…» Просто одному высокому московскому чиновнику песня так понравилась, что тут же было велено заменить «ленинградские вечера» на московские. Вариант «подмосковные», очевидно, был вынужденным. Песня была уже готова, и музыкальный ритм переделывать было поздно.

Впрочем, скорее всего, это не более чем красивая ленинградская легенда. На самом деле песня писалась для кинофильма «Спартакиада народов СССР», которая проходила в Москве, да и слова песни принадлежат московскому поэту Михаилу Матусовскому. Но если легенда все‑таки права, то именно в этом проявился весь Соловьев‑Седой. Он был верным и преданным сыном своего времени. Не зря его полные инициалы, так похожие по звучанию на известную аббревиатуру большевистской организации, заменили композитору его собственное имя. Среди близких друзей его называли коротко и определенно – «ВПСС».

Надо сказать, что и сам Василий Павлович был не прочь поиграть словами. Особенно если они услаждали его профессиональный слух музыкальными ассоциациями. В свое время в композиторской среде был популярен анекдот о встрече Соловьева‑Седого с композитором Вано Мурадели.

...

«Вано, – приветствовал его Василий Павлович, – ведъ ты не композитор». – «Почему?» – удивился тот. – «У тебя все не так. Даже в фамилии. Смотри сам. Вместо „Ми“ у тебя „Му“, вместо „Рэ“ – „ Ра“, вместо „До“ – „Де“> вместо „Ля“ – „Ли“».

Да и подпись Василия Павловича Соловьева‑Седого, говорят, представляла собой графическое изображение музыкальной гаммы: ФаСиЛяСиДо, то есть ВаСиЛий СеДой.

Символизм, как общеевропейское направление в искусстве и литературе, господствовал в России почти полвека, с 1870‑х годов и вплоть до начала Первой мировой войны. Основная художественная идея символизма сводилась к пониманию мира как знака, символа, «вещи в себе», метафоры, не требующей дополнительной расшифровки. В рамки такого мировоззрения легко вписывался безошибочно найденный псевдоним. Андрей Белый выглядел точнее и логичнее, чем Борис Бугаев, а Максим Горький – убедительнее, чем Алексей Пешков. Может быть, Александр Блок никогда не пользовался псевдонимами только потому, что его настоящая фамилия оказалась такой удачной. Она исключительно точно гармонировала с художественными тенденциями времени.

Основоположником новой поэзии наступившего XX века в литературе считается Иннокентий Федорович Анненский. Известный филолог, писатель, переводчик, литературный критик и педагог вошел в историю русской культуры исключительно как поэт, хотя практически все его стихи увидели свет только после кончины их автора. Первый оригинальный сборник поэта «Кипарисовый ларец» появился через год после его смерти, в 1910 году. В названии не было ничего оригинального или претенциозного, как это могло показаться на первый взгляд. У Анненского был небольшой ларец из кипарисового дерева, в котором он хранил свои стихи. Содержимое этого ларца и составило сборник стихов. Однако для воспитанных на античной культуре знатоков поэзии смысл названия таким банальным не казался. Оно оказалось символичным. В античности кипарис был связан с культом умерших. Овидий в «Метаморфозах» рассказывает романтическую историю о любви юноши по имени Кипарис к прекрасному оленю, которого он однажды смертельно ранил. В ужасе от содеянного

Кипарис обратился к богам с просьбой превратить его в дерево печали, чтобы он мог вечно стоять над могилой друга, оплакивая его случайную смерть. С тех пор кипарисовое дерево неразрывно связано со смертью, а традиция хоронить особо почитаемых покойников в кипарисовых гробах существует в мире до сих пор. Так что образ кипарисовой шкатулки, в которой Иннокентий Анненский то ли хранил, то ли хоронил свои стихи при жизни, как для него самого, так и для поклонников его таланта каждый раз наполнялся глубоким мистическим смыслом.

В биографии Анненского было одно знаменательное совпадение. Ровно сто лет назад, в том же Царском Селе, где жил и преподавал Иннокентий Федорович, учился в Лицее Пушкин, признанный современниками патриархом русской поэзии предыдущего, XIX века. Было и другое мистическое обстоятельство. Пушкин происходил из рода знаменитого Абрама Петровича Ганнибала. А в семье Анненских жило старинное предание, согласно которому бабушка Иннокентия Федоровича по матери происходила из того же рода. Она будто бы была не то законной, не то внебрачной женой одного из сыновей Абрама Петровича. Документальных свидетельств этому, кажется, нет, да и где им быть, если известно, какими плодовитыми и любвеобильными были мужские представители знаменитого рода Арапа Петра Великого.

По внешним и внутренним признакам Анненский был тихим, скромным и незаметным человеком. Никогда не преувеличивал свое значение в поэзии. Видел себя не более чем в скромной роли переводчика. В 1904 году вышла его книга переводов древнегреческих поэтов. Так он мало того что назвал ее «Тихие песни» (это само по себе выглядело символом), но и подписался псевдонимом Ник Т‑о. С одной стороны эта таинственная изящная грамматическая конструкция сохраняла буквы, входящие в имя Иннокентий, с другой – прочитывалась как отрицательное местоимение «Никто». Только немногие посвященные догадывались о причине такого выбора. Так назвал себя мудрый Одиссей, чтобы спастись из пещеры античного чудовища – одноглазого циклопа Полифема.

Одним из наиболее ярких представителей символизма, его идеологом и вдохновителем была поэтесса Зинаида Николаевна Гиппиус. Она автор пяти поэтических сборников, нескольких романов и автобиографических повестей. Но главная ее заслуга состояла в том, что она сплачивала вокруг себя творческих людей одинакового мировоззрения.

Предки Гиппиус еще в XVI веке переселились из германского княжества Мекленбург в Москву где поменяли фамилию фон Гинген на фон Гиппиус. В Петербурге, в Доме Мурузи на Литейном проспекте, Гиппиус прожила почти четверть века. Здесь, в квартире № 20, был едва ли не самый знаменитый в Петербурге литературный салон. В начале XX века он стал одним из центров общественной жизни столицы, по выражению Г. Чулкова, в салоне собирались все «философствующие лирики» и «лирические философы». В нем царила умная, капризная и прекрасная Зинаида. Отсюда по Петербургу распространялись скандальные сплетни как о ней самой, так и о ее супруге Дмитрии Мережковском. Однако к ней прислушивались, и очень часто ее парадоксальные мысли, шокирующие поначалу непривычной остротой и смелостью, вдруг становились всеобщим достоянием и превращались в общественное мнение, с которым нельзя было не считаться.

Между тем суждения о ней самой носили самый противоречивый характер. В сознании современников она была «то боттичелливской мадонной, то демонической соблазнительницей», что, впрочем, как нельзя лучше отражало общее состояние раздвоенности и противоречивости, царившее во всем обществе того предреволюционного времени. Ее называли «Дерзкой сатанессой» и «Белой дьяволицей». Последнее прозвище ассоциировалось с холодной мраморной скульптурой Венеры, установленной в начале XVIII века в Летнем саду. Скандальную известность в народе скульптура приобрела еще при Петре I. Как мы уже знаем, в народе ее прозвали «Срамной девкой», «Блудницей Вавилонской» и «Белой дьяволицей». По свидетельству современников, в ее сторону многие плевались. У скульптуры пришлось поставить часового.

Как мы уже знаем, холодная и умная красавица Зинаида дразнила посетителей салона экстравагантными нарядами, обволакивала юных поклонников туманом мистики и загадочности, жалила ядовитыми репликами и обвораживала загадочной улыбкой Джоконды. Она была настоящей СтервоЗинкой, как ее иногда называли. Анна Ахматова, много позже, вспоминая о Зинаиде Гиппиус, ворчала, что это была «умная, образованная женщина, но пакостная и злая». Сергей Есенин, познакомившийся с ней в 1915 году, называл ее «Дамой с лорнетом». Она принимала посетителей далеко за полночь, полулежа на козетке, рассматривая гостей в свою знаменитую лорнетку. Ее уважали, ненавидели и боялись одновременно. Еще одним ее прозвищем было Петербургская Кассандра. Она и вправду была не прочь попророчествовать. В то же время в богемном Петербурге к ней относились с известным пиететом и награждали лестными эпитетами: Декадентская Мадонна и Зинаида Прекрасная.

Строго говоря, псевдонимами Гиппиус не пользовалась. Но однажды в полемической статье, выражавшей ее особое отношение к предмету спора, подписалась: Антон Крайний. Однако и этого хватило, чтобы псевдоним стал объектом внимания городского фольклора. В советские времена, когда способы влияния на писательские умы сводились к запретам на публикацию нежелательной литературы, безжалостной правке допущенного к печатному станку текста и немилосердному вымарыванию неугодных имен, появился анекдот.

...

«В вашей статье цитата из Мережковского, – сурово глядя на автора, говорит сотрудник Горлита. – Как вы ее подпишите? Мережковский запрещен». – «Муж Зинаиды Гиппиус». – «Но Гиппиус тоже запрещена». – «Тогда: муж Антона Крайнева». – «Ну, это другое дело».

В 1920 году, не приняв ни революции, ни советской власти, Зинаида Николаевна Гиппиус выехала за границу. Умерла в эмиграции, так и оставшись непримиримым врагом большевиков и советской власти.

Характерным для эпохи символизма стало вымышленное литературное имя 24‑летнего конторщика в железнодорожных мастерских Алексея Максимовича Пешкова – Максим Горький. Впервые оно появилось в качестве подписи к рассказу «Макар Чудра» в тифлисской газете «Кавказ» в 1892 году. Псевдоним прижился не сразу. Вслед за ним появились и другие. Похоже, что Алексей Пешков экспериментировал. Так, например, под одной заметкой в «Самарской газете» он подписался латинским словом Pocatus, что в переводе означает «Мирный». Были и другие пробы. Но в историю русской и мировой литературы он вошел под именем Максим Горький.

К своему знаменитому псевдониму Горький относился с известной долей иронии. Надо сказать, что самоирония для него была, видимо, простой и самой надежной гарантией самосохранения. От распада. Ведь Горькому не раз приходилось разочаровываться в кумирах, в том числе в своих же товарищах‑большевиках и в деле, которому он, Горький, старался беззаветно служить. Ему это удалось. Как личность Горький сохранился. Но о том, что ему это стоило, можно только догадываться. Как вспоминает один из собеседников писателя, в последние годы жизни на вопрос, как он оценивает время, прожитое в большевистской России, писатель Максим Горький ответил печальным каламбуром: «Максимально горьким». Кто знает, может быть, при этом он вспомнил, как однажды поссорился с Виктором Шкловским за то, что тот зло бросил ему в лицо: «Человек – это звучит горько!»

Впрочем, сам этот расхожий каламбур давно уже оброс многочисленными легендами. Согласно одной из них, в петроградской квартире Горького на Кронверкском проспекте существовала традиция: при посещении туалета каждый мог оставить свою подпись на стене. Рассказывают, что традиция оборвалась, когда Горький обиделся на кого‑то из посетителей, который на самом видном месте написал: «Максим Гордый – звучит горько».

Подлинные имя и фамилия блестящего поэта‑сатирика русского Серебряного века, который подписывался псевдонимом Саша Черный, – Александр Михайлович Гликберг. Он родился в Одессе, в семье аптечного провизора. В Петербург приехал в 1905 году и сразу же стал сотрудником одного из лучших столичных сатирических журналов «Зритель». В этом журнале впервые и появился псевдоним. Так было подписано сатирическое стихотворение «Чепуха». Затем печатался и в других массовых изданиях. Был необыкновенно популярен в либеральных и демократических кругах. Одна за другой вышли две его книги сатир. Но революции Саша Черный не принял и в 1920‑х годах уехал за границу. С 1924 года жил в Берлине.

Популярный псевдоним Саши Черного родился из обыкновенной моды на такие фамилии. Достаточно вспомнить Андрея Белого, Максима Горького, Демьяна Бедного. Но, пожалуй, у Саши Черного на такой псевдоним были большие основания, чем у многих других. Ни Борис Бугаев, ни Алеша Пешков, ни Ефим Придворов не были ни белыми, ни горькими, ни бедными. Вряд ли был таким уж веселым и Николай Кочкуров, взявший себе литературный псевдоним Артем Веселый. И только Александр Гликберг, по воспоминаниям Александра Ивановича Куприна, действительно был «настоящим брюнетом с блестящими черными непослушными волосами». Между прочим, когда к 50‑ти годам он утратил эти физиологические природные особенности и стал седым, то сам отказался от своего, ставшего уже знаменитым псевдонима. «Какой же я теперь Саша Черный? Придется себя называть поневоле уже не Сашей, а Александром Черным». И стал с тех пор подписываться: А. Черный.

На целых сорок лет имя Саши Черного было вычеркнуто из русской культуры. О нем просто забыли. Только в 1960 году, по инициативе К.И. Чуковского, в библиотеке поэта вышел первый при советской власти сборник его стихотворений. Впечатление, которое произвело это издание на читающую публику, было подобно взрыву. Советская интеллигенция увидела в его стихах отдушину, хоть все они и были посвящены царскому времени. Однако это был тот эзопов язык, которого так не хватало советским интеллектуалам. Стихи заучивали наизусть. Их передавали из уст в уста. С ними происходило примерно то, что в свое время случилось с грибоедовским «Горем от ума». Их разобрали на цитаты. А когда Галина Вишневская исполнила ораторию Дмитрия Шостаковича на слова наиболее известных сатир Саши Черного, то в фольклоре появилась удивительная формула, отражающая отношение интеллигенции к социалистическому реализму в советской культуре: «Нет у нас ни Черных, нет у нас ни Белых – одни серые».

Современником Максима Горького и Саши Черного был уже упомянутый нами молодой и довольно успешный журналист, подвизавшийся на ниве литературной критики, Корней Чуковский. Имя и фамилия писателя придуманы им самим. Они образованы из его родовой фамилии Корнейчуков, первая ее часть была отдана имени, вторая – фамилии. И звали‑то Корнейчуков а не Корнеем Ивановичем, а Николаем Васильевичем. Почему надо было при этом отказываться от подлинного отчества, неизвестно.

Корней Чуковский родился в Петербурге, детские годы провел в Одессе. Начинал как издатель. Сотрудничал в журналах, где публиковал критические статьи о писателях и литературе. Но более всего Чуковский известен своими произведениями для детей. Он автор сказок «Айболит», «Тараканище», «Муха‑цокотуха» и многих других знаменитых детских стихов.

В петербургский городской фольклор Чуковский навсегда вошел легендой о происхождении Бармалеевой улицы. Как известно, среди узких романтических улиц Петроградской стороны есть одна, чудом избежавшая переименования и сохранившая свое странное сказочное название «Бармалеева». Мнения исследователей по поводу происхождения этого необычного городского топонима расходятся. Одни утверждают, что он восходит к широко распространенной в Англии фамилии Бромлей, представители которой жили когда‑то в Петербурге. Они‑де и превратили английскую фамилию в русскую: Бармалеев. Другие ссылаются на Толковый словарь Владимира Ивановича Даля, где есть слово «бармолить» в значении «невнятно бормотать». Вполне вероятно, утверждают они, производное от него «бармалей» могло стать прозвищем человека. От него будто бы и пошло название улицы.

Однако в городе бытует легенда о том, что Бармалеевой улица названа по имени страшного разбойника‑людоеда из сказки Корнея Чуковского. У этой легенды совершенно реальная биография с конкретными именами родителей и почти точной датой рождения. В начале 1920‑х годов К.И. Чуковский рассказывал, что как‑то они с художником М.В. Добужинским, бродя по городу, оказались на улочке с этим смешным названием. Посыпались шуточные предположения и фантастические догадки. Вскоре сошлись на том, что улица получила имя африканского разбойника Бармалея. Тут же на улице Добужинский нарисовал портрет воображаемого разбойника, а у Чуковского родилась идея написать к рисункам художника стихи. Так появилась знаменитая сказка.

Но не только благодаря легенде о Бармалеевой улице имя Чуковского осталось в городском фольклоре. Литературный псевдоним сослужил еще одну службу. В начале XX века петербургская фразеология обогатилась таким замечательным словом, как «Чукоккала». Так Корней Иванович обозвал знаменитый самодельный альбом, где многочисленные посетители его дачи в Куоккале могли оставить свои остроумные автографы, дружеские шаржи, шутливые приветствия, искрометные эпиграммы, афоризмы – словом, все, что хотели и на что были способны. Благодаря тому, что в гости к Чуковскому сходились и съезжались лучшие и талантливейшие умы того времени, альбом превратился в уникальное собрание экспромтов. Ныне о «Чукоккале» знают все. Альбом издан отдельной книгой массовым тиражом. Но, может быть, не всем известно происхождение такого замысловатого названия. Оказывается, эта необычная грамматическая конструкция является аббревиатурой. Ее первая часть состоит из начальных букв псевдонима писателя – ЧУКОвский, а вторая – из последних пяти литер исторического названия финского дачного местечка КуоККАЛА, переименованного в 1948 году в поселок Репино.

Литературные мистификации, дружеские розыгрыши в творческой среде Петербурга были делом обычным. Правда, вначале они не носили ярко выраженного игрового характера. Просто свои произведения многие авторы неуклюже пытались выдавать за чужие. Пушкинские «Повести Белкина» или «Сенсации и замечания госпожи Курдюков ой» Мятлева еще не были в полном смысле слова розыгрышами. Распознать, кто скрывается за вымышленными именами, для читающей публики ничего не стоило. Да и сами авторы не очень‑то прятали свое подлинное лицо. Чаще всего они тут же, на обложке или на титульном листе, раскрывали свою настоящую фамилию в качестве случайного обладателя рукописи, переводчика или издателя. Но вот в середине XIX века писатель Г.П. Данилевский опубликовал в издательстве «Пантеон» поэму «Адвокатство женщины» под именем Евгении Сарафановой. Причем сопроводил рукопись письмом, подписанным тем же именем. А затем, после публикации поэмы, направил в редакцию еще одно письмо от ее имени с текстом, не вызвавшим никаких подозрений: «Плакала от счастья. Благодарю… Если можно, пришлите мне какое‑нибудь вознаграждение: я девушка бедная». В мистификацию поверили и гонорар выслали. Впоследствии Данилевский сам во всем признался, а чтобы поверили в то, что поэму написал он, включил ее в собрание своих сочинений.

Мистифицировали и другие писатели. Но в богатой истории петербургского литературного псевдонима были две мистификации, которые по своему масштабу и изощренности превзошли все, ранее известное в этой области. Наш очерк был бы неполным без рассказа об этих двух легендарных розыгрышах, блестяще исполненных в Петербурге по всем правилам городского фольклора. Авторами, режиссерами, постановщиками и актерами одной из этих мистификаций были четыре литератора: Алексей Константинович Толстой и три его двоюродных брата: Алексей, Владимир и Александр Михайловичи Жемчужниковы. Коллективным псевдонимом для себя они выбрали: Козьма Прутков.

Любопытно как само рождение, так и эволюция этого бессмертного литературного имени. Впервые совместные творческие опыты четырех авторов появились в «Литературном ералаше» – юмористическом приложении к журналу «Современник» под названием «Досуги Кузьмы Пруткова». Из Кузьмы в Козьму он превратился через много лет, уже после прекращения «своей» литературной деятельности. По одной из версий, Козьмой он стал благодаря появлению в печати сборника реального калужского поэта Козьмы Тиморушина, чьи курьезные стихи были «близки по духу своему» опусам своего тезки Козьмы Пруткова. Был и реальный прототип этого коллективного образа. Им, по общему мнению литературоведов, стал лирический поэт 1830‑х годов В.В. Бенедиктов. Впрочем, пародийных стрел вездесущего и безжалостного Козьмы Пруткова не избежали и многие другие поэты, в том числе такие известные, как Хомяков, Щербина, Фет, Полонский. Так что у Козьмы Пруткова не только коллективный «родитель», но и коллективный прообраз.

Из полностью вымышленной биографии Козьмы Пруткова, предпосланной в его первом полном собрании сочинений, известно, что Козьма Петрович Прутков родился 11 апреля 1803 года и в молодости служил в гусарском полку. В 1823 году вышел в отставку и поступил на гражданскую службу в Пробирную палату. Дослужился до должности директора. Публиковаться Козьма Прутков начал в 1850 году, а умер в чине действительного статского советника и в звании директора Пробирной палаты 13 января 1863 года. При этом надо сказать, что если должности директора Пробирной палаты на самом деле никогда не существовало, то название учреждения не выдумано. Такое заведение действительно находилось в составе департамента горных и соляных дел министерства финансов и называлось Санкт‑Петербургская и Московская пробирные палаты для испытания и клеймения золота и серебра.

Date: 2015-11-13; view: 354; Нарушение авторских прав