Псевдоним: легенды и мифы второго имени 1 page

История псевдонима, то есть имени вымышленного, сознательно придуманного и присвоенного себе, уходит в далекую древность, во времена едва ли не первых письменных опытов человечества. Тексты, направленные против докучливых родственников, опасных соседей, а в дальнейшем вообще против сильных мира сего, были или полностью анонимными, то есть без подписи, или подписывались ложным именем. Это удивительное защитное социальное изобретение оказалось настолько мощным и универсальным, что благополучно дожило до наших дней и успешно используется в повседневной практике буквально всех народов на всех континентах. За выдуманным именем можно сравнительно легко укрыться от политических преследований, от нежелательных требований сословных предрассудков, от чужого досужего любопытства, от навязчивого внимания, от множества других, далеко не всегда безопасных проявлений назойливого интереса окружающих к личности подлинного автора. Если, конечно, подлинный создатель текста лишен авторского тщеславия и ему важен не столько интерес общества к собственной персоне, сколько конечный результат предпринятого действия: обличить, уязвить, разоблачить, доказать и прочее.

Первоначально главным побудительным мотивом прибегнуть к испытанному охранительному приему был элементарный естественный инстинкт самосохранения. Например, появление большинства политических псевдонимов, пик которых, как правило, приходился на предреволюционные времена, в большинстве случаев продиктовано желанием избежать опасности быть подвергнутым репрессиям со стороны законных властей. Об этом говорит и тот факт, что с приходом к власти тех или иных политических сил использование их адептами псевдонимов тут же прекращается. Причем чаще всего последний псевдоним становится постоянным и, в конце концов, навсегда заменяет подлинное имя. Так произошло с псевдонимами Ленина, Сталина, Кирова, Троцкого и многих других большевиков.

Известен опыт спасения от политических преследований и в литературе. До того как стать писателем Грином, Александр Степанович Гриневский состоял членом партии эсеров и преследовался за антиправительственную агитацию. Революционная деятельность считалась в семье Гриневских наследственной. Отцом будущего писателя был ссыльный поляк, потомственный дворянин, участник польского восстания 1863 года. Впервые в Петербург Александр Гриневский приехал в 1905 году, нелегально, хотя охранка о нем хорошо знала и тщательно следила за его передвижениями. В их отчетах он числится под кличкой Невский. Кстати, не этот ли полицейский опыт использования столичными сыщиками второй части его фамилии для создания полицейской клички натолкнул писателя на конструирование своего будущего псевдонима из первой части родовой фамилии? В 1906 году Грина арестовали и сослали в Тобольскую губернию. Оттуда ему удалось сбежать и вернуться в Петербург. Но в 1910 году он был вновь арестован и на этот раз смог вернуться в столицу только в 1912 году с поддельным паспортом на фамилию Мальгинов. Здесь он начал публиковаться, но по понятным причинам собственной фамилией подписываться не мог. Вот почему свои первые рассказы Гриневский подписывал псевдонимами: А. С. Г., А. Степанов и А. А. М‑въ. Только потом он либо вспомнил о своей гимназической кличке Грин, либо задумался о происхождении полицейской клички, но, так или иначе, стал использовать ее в качестве литературного псевдонима.

Были и другие причины, побуждавшие людей публичных профессий – актеров, писателей, журналистов – обращаться к псевдониму. Во‑первых, это мода на псевдоним, возникающая в определенные периоды общественной и художественной жизни. Так, на рубеже XIX–XX веков псевдоним был взят на вооружение последователями нового литературного течения – символизма, в первую очередь поэтами, которые возвели второе имя в ранг знака, символа, легко читаемого, запоминающегося и узнаваемого не только современниками, но, как выяснилось позже, и далекими потомками. Мы их хорошо знаем и никогда не спутаем с подлинными именами, скрывающимися за ними: это Андрей Белый, Саша Черный, Максим Горький, Артем Веселый и многие, многие другие, коим несть числа. О некоторых из них мы подробно поговорим ниже.

Такой же данью моде были знаменитые сценические псевдонимы помещичьих и барских актеров. Мода эта возникла еще в крепостной период русской истории, пережила его и продолжилась в артистической среде далеко после отмены крепостного права. Мы расскажем об этом на примере драматической биографии замечательной актрисы Прасковьи Жемчуговой.

Еще одну группу ложных имен составляют, если можно так выразиться, вынужденные или, точнее, жизненно обусловленные псевдонимы, связанные с массовой распространенностью одной и той же фамилии в узком профессиональном кругу. Этим обстоятельством, например, объясняется псевдоним замечательного ленинградского композитора‑песенника Василия Павловича Соловьева‑Седого, вторая часть которого позволила ему выделиться среди других многочисленных Соловьевых. Правда, в этом случае выбор оказался вовсе не случайным. Но об этом потом.

Особую категорию псевдонимов составляют ложные имена, взятые на вооружение царственными особами или членами монаршей фамилии. Писательский труд в обществе считался низким, и заниматься им в царственных глазах было делом, недостойным высокого происхождения и социального положения. Однако жажда творчества была настолько неутолимой, что приходилось идти на всяческие ухищрения, вплоть до подписи псевдонимами. Так, Екатерина II, вовсе не чуждая писательскому ремеслу, сотрудничая в журналах, или вообще не подписывалась, или использовала самые изощренные псевдонимы: Патрикея Правдомыслова, Петр Угадаев, Любомудров из Ярославля и так далее. Подробнее мы коснемся этой категории литературных псевдонимов на примере известного поэта, великого князя Константина Константиновича.

В псевдониме, кроме его основной утилитарной, практической составляющей, содержится и второй компонент, эмоционально насыщенный смысл которого не поддается арифметическим подсчетам и количественным оценкам. Псевдоним – это еще и веселая игра, карнавальное озорство, невинное плутовство, изощренная шутка, мистификация. Одно дело – прийти в строго ограниченное временем и пространством сословное общество в черной маске или маскарадном костюме, которые теряют всякое значение сразу по окончании мероприятия, и другое дело, когда эта маска в виде литературного или театрального псевдонима становится неотделимой частью твоего творческого лица. Такие мистификации становятся частью национального фольклора и входят в общую историю отечественной Литературы или Театра. Петербург может гордиться тем, что две, пожалуй, самые блестящие в истории художественной культуры России мистификации, связанные с вымышленными именами Козьмы Пруткова и Черубины де Габриак, являются составной частью его литературной биографии. Оба эти псевдонима хорошо известны читающей публике. Один из них – коллективный, объединивший известных четырех представителей скучающей «золотой молодежи» середины XIX века, другой – индивидуальный. Он был присвоен декадентствующими умниками не очень счастливой, обделенной мужским вниманием небольшой поэтессе. Обе мистификации вошли в золотой фонд петербургской городской мифологии, и мы посвятим им отдельную часть нашего очерка.

Мало кто из писателей избежал соблазна хоть раз в жизни воспользоваться псевдонимом. Особенно в ранний период творчества. Боязнь быть подвергнутым остракизму и ядовитым насмешкам, способным раз навсегда испортить, а то и перечеркнуть будущую творческую карьеру, толкала авторов к изощренному изобретательству. Появлялись псевдонимы настолько невероятные, что уже сами по себе представляли интерес исследователей. Пушкин однажды подписался литерой «Я»; Маяковский – последней буквой своего имени – «ъ» (Владимиръ); Карамзин – «О. О.»; Андрей Белый – «2Б», что можно было расшифровать, зная только его подлинные имя и фамилию: Борис Бугаев. Были в истории русской литературы и более замысловатые псевдонимы.

Некоторые из них состояли из арабских цифр, математических символов, формул, геометрических фигур, письменных обозначений номера или параграфа, знаков препинания, латинских букв, слов и даже целых выражений. Каждый из этих псевдонимов мог быть расшифрован и объяснен.

С известной долей условности псевдонимами можно считать и многочисленные прозвища, которые фольклор присваивал своим любимцам. Некоторые из этих прозвищ становились подлинными псевдонимами. Они были письменно зафиксированы в качестве авторской подписи под произведением. Все члены литературного общества «Арзамас» имели прозвища. Пушкина за его яркость и непоседливость называли «Сверчком». Однажды Пушкин использовал это прозвище в качестве псевдонима. Так он подписал стихотворение «К портрету Жуковского». Иногда прозвища становились псевдонимами независимо, а часто и вопреки воле их носителей. Так, пародии и эпиграммы на флегматичного и неповоротливого друга Пушкина Антона Дельвига, которого за кажущуюся леность называли Мусульманином, а за полноту – «Султаном», лицеисты подписывали: «Галиматьин», «Лентяев», «Недотыка».

Понятно, что далеко не все псевдонимы фиксировались письменными аналогами, многие продолжали существовать в устном пользовании, пополняя золотыми жемчужинами арсеналы городской мифологии. Одни сохранились в веках, другие – преданы забвению. Но все они, без какого бы то ни было исключения, сыграли важную роль в понимании как личной, так и творческой жизни писателя или поэта. Рассказам о них и их знаменитых носителях мы также посвятим наше повествование.

Долгое время писательский труд в России считался делом низким, если не унизительным. Писателей снисходительно называли «сочинителями», а их работа выводилась за скобки общественнополезной деятельности. Писательское ремесло считалось предосудительным и ставилось в один ряд с ремеслом бродячих комедиантов, шутов и лицедеев. Офицеров, чиновников и дипломатов, рискнувших выступить в печати в качестве авторов без разрешения начальства, могли довести до отставки и изгнания из профессиональной среды. Были и более оскорбительные средства воздействия на пишущих. В 1824 году в распоряжении по Первому кадетскому корпусу было приказано давать по 25 розог каждому кадету замеченному в сочинении прозы, и по 50 розог – за стихи. Известно, что Державин какое‑то время подвизался на административном поприще. В течение двух лет он был статс‑секретарем Екатерины II. Затем занимал ряд других важных государственных постов, в том числе заседал в Сенате и был правителем его канцелярии, президентом Коммерц‑коллегии, государственным казначеем, губернатором в Тамбове. Однако везде проявлял очень неуживчивый характер и часто покидал должность вовсе не по собственной воле. Однажды даже терпеливая Екатерина не выдержала: «В третьем месте не мог ужиться; надобно искать причину в самом себе. Он даже при мне горячился. Пусть пишет стихи».

Кстати, Гаврила Романович Державин был автором одного из первых русских литературных псевдонимов, имевших прямое отношение к его происхождению. Державин родился в татарском селении недалеко от Казани. Он происходил из древнего татарского рода. Его предок мурза Багрим покинул Орду еще в XV веке, во времена великого московского князя Василия Темного. Фамилия Державин происходит от прозвища внука этого мурзы – Державы. Державин гордился своим происхождением. Известно, что в 1783 году свою оду «К Фелице», посвященную Екатерине II и напечатанную в «Собеседнике», он подписал: «Татарский мурза, издавна поселившийся в Москве, а живущий по делам в Санкт‑Петербурге».

Описанная нами история с Державиным происходила в XVIII веке, в екатерининскую эпоху. Но и просвещенный XIX век мало что изменил в отношении к писателям. Известно, с какой осторожностью отнеслись далеко не богатые, но гордые дворяне в первом поколении Гончаровы к просьбе Пушкина руки и сердца их дочери Натальи Николаевны. Они искренне считали, что сочинительство Пушкина не принесет необходимых средств для достойного существования будущей семьи. Но у Пушкина ко времени сватовства было уже литературное имя, и это спасло его от позорного отказа. У Гоголя же в подобной ситуации вообще никаких шансов не было. Читателям журнала «Нева» известно, каким скрытным и застенчивым от природы был Гоголь. Он сторонился женщин, никогда не был героем романтических приключений, свойственных богемным кругам того времени, и, насколько это известно, у него не было ни постоянных, ни временных подруг. Даже его единственная в жизни неудачная попытка посвататься историками считается не более чем семейной легендой графа

Михаила Юрьевича Виельгорского, известного сановника и одного из близких приятелей Пушкина. В 1850 году Гоголь будто бы просил руки его младшей дочери Анны, но в семье сочли брак с «незнатным, мелкопоместным дворянином, пусть и прославленным писателем» невозможным.

Понятно, каким важным элементом писательской жизни становился в этих условиях псевдоним. Тем более что, например, у Гоголя причин для появления другого имени было и без того вполне достаточно. Маленького роста, с непропорционально длинным носом, он еще в детстве страдал обидчивостью, особенно когда его называли «Маленьким Карлом». Может быть, потому он отказался и от своей полной родовой фамилии Гоголь‑Яновский.

Кстати, и свою первую юношескую поэму «Ганц Кюхельгартен» Гоголь не решился выпустить под своим именем и подписался псевдонимом В. Алов. Но даже это обстоятельство не спасло поэму от уничтожения после появления в прессе отрицательных отзывов. Гоголь скупил все найденные им у книгопродавцев экземпляры неудавшейся поэмы и сжег их.

В пушкинском Петербурге бытовала злая легенда о том, что предок Пушкина по материнской линии Ганнибал был куплен Петром у пьяного английского матроса за бутылку рома. С особенным смакованием разносил эту легенду в петербургском обществе Фаддей Булгарин. Это стало предметом яростного ожесточенного литературного спора между ним и Пушкиным. На бесцеремонный выпад первого Пушкин ответил стихами, в которых вывел этого литературного фискала и доносчика под именем Видока Фиглярина. Все в этом прозвище было убийственным. Имя полностью совпадало с фамилией известного французского сыщика Эжена Франсуа Видока, а фамилия умело произведена от фигляра, то есть грубого, жалкого шута.

Решил Фиглярин, сидя дома,

Что черный дед мой Ганнибал

Был куплен за бутылку рома

И в руки шкипера попал.

Так появилось прозвище секретного сотрудника Третьего отделения, которое на многие годы вперед определило далеко не лестную репутацию Фаддея Венедиктовича Булгарина в истории отечественной литературы.

Мало кто знает, что один из крупнейших поэтов пушкинского Петербурга Василий Андреевич Жуковский всю свою жизнь прожил под фамилией, ничего общего не имеющей с родовой. Если верить фольклору, Жуковский родился при обстоятельствах столь необычных, что это послужило основанием для одной из самых романтических легенд старого Петербурга. Крестьянин, принадлежавший владельцу села Мишенское Белевского уезда Тульской губернии Афанасию Ивановичу Бунину, отправляясь на Русско‑турецкую войну с войском генерал‑фельдмаршала Румянцева, спросил у своего барина: «Какой гостинец привезти тебе, батюшка, коли поход наш будет удачен?» – «Привези‑ка ты мне, братец, молодую турчаночку, а то видишь, жена моя совсем состарилась», – пошутил Афанасий Иванович. Но преданный крестьянин шутить не собирался и, когда война закончилась, вернулся в село в сопровождении шестнадцатилетней турчанки по имени Сальха. «Бери, барин», – сказал он, легко толкнув застенчивую девушку в сторону Бунина. Так Сальха, захваченная в плен при осаде одной из турецких крепостей, оказалась в доме Бунина.

По обычаю тех времен, малолетняя наложница считалась «воспитанницей» барина. При крещении получила имя Елизавета Дементьевна и соответствующую происхождению фамилию Турчанинова. Сначала она служила нянькой при младших детях Бунина, затем стала экономкой, то есть домоправительницей.

В 1783 году она родила барину мальчика, которого назвали Василием. А вот фамилии своей сыну Афанасий Иванович дать не мог. По законам Российской империи, незаконнорожденный ребенок автоматически становился крепостным, а этого счастливый отец допустить не мог. И Бунин нашел выход. В то время в его доме жил небогатый киевский купец Андрей Жуковский. Его и уговорил Бунин усыновить своего тайного сына от Сальхи. Так, если верить легенде, у Василия появилась фамилия – Жуковский. А заодно и отчество – Андреевич, которое охотно подарил ему киевский купец.

Случай с Жуковским в те времена был далеко не первым и не единственным. Мы уже рассказывали об известном государственном и общественном деятеле екатерининских времен Иване Ивановиче Бецком, так много сделавшем в области русского воспитания и образования. Напомним, что он был внебрачным сыном князя Ивана Юрьевича Трубецкого и, по обычаю тех лет, его фамилией стала урезанная фамилия князя.

Похожих историй было много. Одна из них произошла в 1762 году. Этот год для императрицы Екатерины II стал дважды счастливым. В этом году она не только взошла на российский престол, но незадолго до этого события стала еще и матерью, 11 апреля она родила сына. Правда, не от законного супруга, императора Петра III, а от своего фаворита Григория Орлова. Рождение Алексея, как назвали мальчика, окружено романтическим ореолом с примесью известной доли авантюризма, так свойственного куртуазному XVIII веку. Ребенок родился прямо в Зимнем дворце – резиденции законного, еще не свергнутого императора. Буквально до последнего мгновения Екатерине удавалось скрывать беременность от мужа, с которым она давно уже не была в интимных отношениях. Как гласит предание, когда у Екатерины начались родовые схватки, камердинер императрицы, преданный Василий Шкурин, то ли по предварительной договоренности, то ли по собственной инициативе поджег свой собственный дом на окраине Петербурга, «дабы отвлечь от событий во дворце внимание посторонних лиц».

Понятно, что скрывалось за неуклюжим эвфемизмом «посторонние лица». В Петербурге хорошо знали, что Петр III слыл большим охотником до тушения пожаров. Едва ему докладывали о каком‑либо возгорании, он тут же, забывая о государственных делах, бросался по указанному адресу. Расчет оказался точным. Император умчался спасать дом находчивого слуги, а когда вернулся с пожара, Екатерина, проявив недюжинную силу воли и самообладание, как ни в чем не бывало, «оделась и вышла ему навстречу».

Тем временем мальчика тайно вынесли из Зимнего дворца. Вскоре ему дали фамилию Бобринский и щедро одарили поместьями с крепостными душами. По поводу фамилии петербургская мифология знает две легенды. Согласно одной из них, она происходит от названия имения Бобрики, пожалованного счастливой матерью новорожденному, согласно другой – от бобровой шубы, в которую верные люди завернули плод незаконной любви, унося ребенка из дома обманутого супруга.

В 1782 году родился известный художник, основоположник романтизма в русской портретной живописи XIX века Орест Адамович Кипренский. Это событие произошло в безвестной деревушке Нежново вблизи крепости Копорье. Мальчик был незаконным сыном тамошнего барина A.C. Дьяконова, рожденным дворовой женщиной Анной Гавриловной. По местным легендам, в честь рождения сына барин высадил платан, который и сегодня можно увидеть в бывшем усадебном парке. Там же от старожилов можно услышать и легенду о происхождении необычной фамилии художника. Будто бы фамилия ребенку, родившемуся «под звездой любви», была дана по одному из имен богини любви Венеры, или Афродиты – Киприды. Соответственно, античным должно было быть и имя мальчика. Его назвали в честь героя греческой мифологии Ореста, сына Агамемнона и Клетемнестры, хорошо известного в России по переводам трагедий Эсхила и Еврипида.

Впрочем, есть еще одна легенда о происхождении фамилии этого замечательного художника. Согласно ей, после рождения сына Анна Гавриловна была выдана замуж за дворового человека Дьяконова – Адама Карловича Швальбе, который усыновил мальчика, подарил ему отчество от своего имени, а вот дать ребенку собственную родовую фамилию отказался. Долгое время будущий художник так и оставался без фамилии. И только когда в возрасте шести лет барин отдал своего сына в Академию художеств, то будто бы и придумал ему вымышленную фамилию Кипренский. Якобы от кипрея, известного в народе местного копорского чая.

В первой части нашего очерка мы уже наметили тему сословных предрассудков и их влияния на писательское творчество. Однако все не так однозначно. Так, мы знаем, что великий князь Константин Константинович, известный поэт, драматург, автор слов таких широко известных романсов, как «Растворил я окно», «Уж гасли в комнатах огни», «Сирень» и многих других, подписывался под своими произведениями псевдонимом «К. Р.». Неважно, стыдился он своей творческой ипостаси или просто не хотел лишний раз раздражать и компрометировать своих монарших родственников. Но также хорошо известно, что поэт и переводчик Владимир Пестовский отказался от своей подлинной родовой фамилии в пользу царственного псевдонима Пяст.

Появление такого псевдонима связано с семейной легендой, согласно которой он, поэт Пестовский, является потомком старинного польского королевского рода Пястов, правивших с X по XIV век. Однако это не более чем легенда. По другим версиям, польской крови в жилах Пяста вообще нет. По отцу он будто бы был прибалтийским немцем, а по матери – грузином.

Между тем фамильная легенда отложила известный отпечаток на характер поэта. Он был гордым и заносчивым, как польский шляхтич, превыше всего ставил собственную независимость от людей и обстоятельств. Никогда ничего не просил. Некоторое время, живя в Доме искусств на Мойке и в полном смысле слова страдая от голода, по ночам вышагивал по коридорам и громко читал стихи. Чтение напоминало «дикие возгласы», которые не давали покоя обитателям ДИСКа. «Безумный Пяст», – говорили о нем соседи по Дому искусств, пользуясь прозвищем, придуманным им самим. Запомнились его вечные клетчатые брюки, которые он носил бессменно зимой и летом. Среди его друзей и знакомых их называли «двухстопные пясты».

Желание приобщиться к сильным мира сего просматривается и в истории появления одного из самых знаменитых литературных псевдонимов в истории русской поэзии – Ахматовой. Об этом мы уже подробно рассказывали в одном из предыдущих очерков.

Впрочем, желание приобщиться к славе известных или легендарных предков приобретали порой самые неожиданные формы. Иногда достаточно было изменить всего одну букву, чтобы начали работать такие мощные психологические факторы, как литературные или исторические ассоциации. Так поступил писатель Сологуб. Его настоящая фамилия – Тетерников. Выбрать в качестве псевдонима фамилию пушкинского приятеля графа Соллогуба без одной буквы «л» будто бы подсказал ему поэт Николай Минский. И фамилия другая, и ассоциации безошибочные. И не только с Владимиром Соллогубом, неплохим писателем и автором прекрасных воспоминаний, но и с его гениальным приятелем – Пушкиным.

Такое ненавязчивое приобщение к имени Пушкина в истории русской культуры было не единственным.

История Пушкинского дома и его бесценных пушкинских фондов тесно связана с именем известного во всем мире библиофила и собирателя пушкинских реликвий Александра Федоровича Отта. Легендарная судьба этого удивительного человека заслуживает отдельного рассказа. Отто родился в Петербурге, точнее в Царском Селе, при обстоятельствах настолько загадочных, что они породили немало легенд. Будто бы новорожденного мальчика нашли однажды на рассвете, подброшенным у одной из садовых скамеек Александровского парка. Отцом ребенка, согласно придворным легендам, был великий князь, будущий император Александр II, а матерью, понятно, одна из молоденьких фрейлин, имя которой навеки затерялось во тьме истории. Поговаривали, что о тайне рождения подкидыша доподлинно знал лишь воспитатель наследника престола Василий Андреевич Жуковский, но и он сумел сохранить дворцовый секрет, хотя юношеская, подростковая, а затем и взрослая дружба сына Жуковского, Павла, и нашего героя могла пролить кое‑какой свет на происхождение Александра Федоровича.

В Петербурге Отто закончил гимназию и университет. Затем побывал за границей, жил некоторое время в Москве, а с 1872 года окончательно обосновался в Париже. Там он познакомился с жившим тогда во Франции И.С. Тургеневым и стал его литературным секретарем. Не без влияния Тургенева у Александра Федоровича обострилась давняя страсть к собирательству книг о Пушкине, его рукописей и предметов бытовой культуры, связанных с поэтом.

Еще одна легенда появилась с легкой руки самого Отта. Ее романтический ореол сопровождал его всю долгую жизнь. Отто утверждал, что нашли его не просто в Александровском парке Царского Села, но под чугунной скамьей памятника лицеисту Пушкину, в церковном садике, который в народе известен под именем «Ограда», хотя на самом деле памятник поэту появился через много лет после рождения коллекционера. Если верить легенде, именно поэтому в мальчике с рождения зародилась беззаветная любовь к Пушкину. Эту любовь он всеми доступными ему способами демонстрировал окружающим. Так, когда фамилия Отто, доставшаяся от крестной матери, показалась ему чужой и нерусской, он взял в качестве псевдонима фамилию главного героя поэмы A.C. Пушкина «Евгений Онегин» и начал подписываться: Александр Отто‑Онегин. Но и этого оказалось мало, и он решительно отбросил первую половину псевдонима, оставив только вторую: Онегин. Под этой фамилией его знают буквально все пушкинисты мира. Но истинному петербуржцу, оказавшемуся вдали от родины на берегах Сены, и этого оказалось не вполне достаточным и патриотичным. И тогда он позволял себе представляться витиевато, но однозначно: «По географическому признаку Александр Невский».

В 1883 году от Павла Васильевича Жуковского в руки Отта попали письма Пушкина к его отцу затем все бумаги Василия Андреевича, относящиеся к дуэли Пушкина, а впоследствии и весь личный архив Жуковского. Парижская коллекция Отта, или, как он сам ее называл, «музейчик», очень скоро стала самым богатым частным собранием на пушкинскую тему. Его парижскую квартиру начинают посещать пушкинисты. Она вся буквально забита материалами о Пушкине. Один из посетителей «музейчика» впоследствии рассказывал, как он впервые пришел к собирателю. «С какого места начинается собственно музей?» – спросил он. «Вот кровать, на которой я сплю, – ответил Александр Федорович, – а прочее – все музей».

В 1908 году весь свой богатейший архив, сосредоточенный в маленькой квартирке на улице Мариньян, 25, вблизи Сены, Отто решил передать в дар Пушкинскому дому российской Академии наук. Будто бы хотел доказать всему миру, что он не Собака на Сене, как о нем каламбурили недоброжелатели и завистники. Официальная передача затянулась на несколько лет, а после известных событий 1917 года в России, стало казаться, что уже никогда не состоится. Но благородный Отто остался верен своему решению. Он письменно подтвердил законность состоявшейся в 1908 году договоренности. Однако при жизни реализовать передачу собранного материала он так и не успел. В 1925 году Александр Федорович скончался. Когда вскрыли завещание, то выяснилось, что не только все свое имущество, но и все свои деньги Александр Федорович оставил Пушкинскому дому. Коллекция была передана в Ленинград только в 1927 году. С тех пор она свято хранится в Институте русской литературы – Пушкинском доме.

По сравнению с «сочинительством», еще на более низкой социальной ступени стояло на Руси лицедейство, шутовство, актерство. Не случайно шутов награждали самыми унизительными прозвищами, а первыми профессиональными артистами в России были крепостные люди. Они лишались элементарных гражданских прав, их содержали в неволе, как рекрутов; женщины, входившие в театральные труппы, чаще всего пополняли многочисленные личные гаремы городских вельмож и сельских помещиков. Чтобы еще более подчеркнуть их низкое положение, актеров и актерок лишали подлинных имен и фамилий.

Произведенный в шуты Анной Иоанновной слабоумный князь Голицын известен в истории по прозвищам Квасник и Кульковский, а его коллега по шутовству итальянец из Неаполя Адам Пьетро‑Мира стал Адамом Педрилло. Удачно придуманное самим шутом прозвище, по звучанию похожее как на его подлинное имя, так и на дефиницию физиологического акта освобождения кишечного газа из переполненного организма, вероятно, приводило скучающую монархиню в веселое состояние.

Нравы того времени допускали и не такое. Известно, что за десять лет царствования Анны Иоанновны Педрилло стал вполне состоятельным человеком. Причем, если верить фольклору, он никогда не стеснялся в способах обогащения, некоторые из которых носили весьма экзотический характер. Рассказывают, что женат он был на исключительно невзрачной и некрасивой девице, которую за глаза называли козой. Однажды Бирон, решив посмеяться над шутом, спросил его: «Правда ли, что ты женат на козе?» – «Не только правда, но жена моя беременна и вот‑вот должна родить», – ответил находчивый шут. И добавил: «Смею надеяться, что вы будет столь милостивы, что не откажетесь по русскому обычаю навестить родильницу и подарить что‑нибудь на зубок младенцу». Бирон передал этот разговор Анне Иоанновне, и той так понравилась затея, что она будто бы решила по такому случаю устроить придворное развлечение. Она приказала Педрилло после родов жены лечь в постель с настоящей козой и пригласила весь двор навестить «счастливую пару» и поздравить с семейной радостью. Понятно, что каждый должен был оставить подарок на зубок младенцу. Согласно легенде, Педрилло таким образом в один день нажил немалый капитал.