Объективность исторического знания: его возможности и предпосылки 4 page

Не удивительно поэтому, что даже те авторы, кто подобно Г. С. Коммеджеру выступает против нигилисти­ческого отношения к историческим фактам, вынуждены подстраиваться под общий тон. «Факты истории фраг­ментарны, неуловимы и субъективны», — заявляет аме­риканский ученый, пытаясь в то же время доказать, что, хотя факты и ненадежны, историк все же не может обойтись без них, как эмпирической основы своих ис­следований⁸². Примерно в таком же плане рассуждает Г. Зейферт. Указывая на невозможность разделить друг от друга обнаружение фактов и их интерпретацию и справедливо подчеркивая, что логика не может заме­нить факты, образующие фундамент, на котором стро­ится все здание исторической интерпретации, он в ко­нечном итоге усматривает в историческом факте «ре­зультат крайне сложного исследовательского и интер­претирующего процесса»⁸³.

Подобного рода формулировки, широко распростра­ненные в научной литературе, отражая действительно сложную природу исторического факта, в то же время порождают впечатление о его искусственном происхож­дении как продукте деятельности ученого. Поскольку факт является «результатом крайне сложного исследо­вательского и интерпретирующего процесса», логично заключить на этом основании о субъективной природе его содержания, которое вносится туда познающим субъектом. Отсюда прямой путь к провозглашению фак­та конструкцией историка, а тем самым и к выводу о невозможности объективного познания прошлого. С другой стороны, однако, является несомненной активная роль познающего субъекта в реконструкции исторической действительности. Вопреки позитивист­ским и ранкеанским представлениям на этот счет исто­рик никогда не ограничивается простым воспроизведе­нием фактов прошлого. Он их интерпретирует в соот­ветствии со своими убеждениями, пристрастиями, об­щим духом времени. В итоге такой интерпретации воз­никают научные понятия, более или менее аде­кватно отражающие реальность прошлого и составляю­щие в своей совокупности, как факты науки, живую ткань всякой исторической теории. Между тем в на­шем языке термин «исторический факт» выражает как само явление, имевшее место в объективной реальности, так и отражение этого явления в исторической литера­туре в адекватных научных понятиях.

Такая многозначность термина порождает дополни­тельные трудности в осмыслении характера историчес­кого познания вообще и природы исторического факта в особенности. Даже в новейшей марксистской литера­туре нередко встречаются формулировки, не учитываю­щие эту многозначность, вследствие чего, помимо жела­ния их авторов, открывается возможность субъективист­ского толкования проблемы факта. Возьмем в качестве примера одну из самых распространенных формулиро­вок: «факт не существует без его объяснения, как не существует объяснение без факта —- в этом состоит на­учное исследование» ⁸⁴. Это положение, безусловно, вер­но в отношении факта, понимаемого как факт науки и неразрывно связанного с интерпретирующей деятель­ностью ученого. Однако оно сразу же порождает вопро­сы, если под фактом понимать, как это часто делается, «фрагмент действительности», реально существующее в прошлом событие или явление. Разве такой факт не имеет объективного значения, не зависимого от нашего объяснения, которое историк может лишь обнаружить, но не в состоянии произвольно приписать ему? Разве только объяснение создает такой факт? Положитель­ный ответ на последний вопрос неизбежно смыкается с релятивистским истолкованием проблемы факта в истории. В равной мере нельзя признать безупречным ход рассуждений, когда, с одной стороны, исторический факт признается объективной реальностью, а с другой — утверждается, что историк придает ему то или иное значение ⁸⁵.

В последнем примере особенно наглядно обнаружи­вается смешение двух значений понятия «исторический факт». Если факт действительно является объективной реальностью, то такою же реальностью является и при­сущее ему значение. И, напротив, если историк прида­ст факту определенное значение, он в известном смысле его создает, ибо нет факта без значения. Другое дело, когда речь идет о факте науки, создаваемом историком в рамках определенной концепции. Такой факт, действи­тельно, обладает тем значением, которое придает ему историк в соответствии со своими идейно-теоретически­ми и общенаучными взглядами. Но как раз поэтому такой факт и не является объективной реальностью.

В марксистской литературе последних лет не только верно отмечается недостаточная дифферснцированность в использовании понятия «исторический факт», но и предпринимаются попытки ее преодоления. Наиболее удачная из них, на наш взгляд, содержится в статье М. А. Барга «Исторический факт: структура, форма, со­держание». М. А. Барг предлагает различать понятия «исторический факт» как «факт истории» и «научно-исторический факт» как «сообщение источника», науч­но верифицированное и осмысленное историком и тем самым ставшее фактом науки. «Определяющее свойство исторического факта — «фрагмента» исторической дей­ствительности,— развивает он свою мысль далее,— заключается в его завершенности и неисчерпа­емости, раз и навсегда данности и неиз­менности. Определяющее свойство научно-историче­ского факта заключено в его незавершенности, в содержательной изменчивости, способ­ности к бесконечному обогащению и развитию вместе с прогрессом исторической науки»⁸⁶.

Предложенная М. А. Баргом дифференциация по­нятий исторического факта как объективной реальности, не зависимой от историка, и научно-исторического фак­та как результата его познавательной деятельности, ин­терпретации, указывая на роль познающего субъекта в процессе познания, в то же время четко подчеркивает объективную основу этого процесса ⁸⁷. Вопреки субъек­тивистским представлениям о «факте-символе», «факте-конструкции», историческая наука имеет дело с фактом-«фрагментом» исторической реальности как той безусловной предпосылкой, без которой невозможно са­мо ее существование как науки. Исторические факты в своей совокупности образуют ее объективное основа­ние. Они составляют тот фундамент, на котором рекон­струируются научно-исторические факты, являясь одно­временно важнейшим критерием их истинности.

В этой связи необходимо подчеркнуть, что диффе­ренциация понятий «исторический факт» и «научно-исторический факт» отнюдь не означает их противо­поставления. Всякий подлинный научно-исторический факт строится на твердом базисе верифицированных исторических фактов. Какое бы значение ни придавал ему историк, оно имеет право на существование в науке лишь постольку, поскольку оно может быть удостоверено объективными свидетельствами, содержащимися в ис­торических фактах, и уж во всяком случае не противо­речит им ⁸⁸. В этом смысле нуждается в определенном уточне­нии и распространенная мысль о том, что сам историк придает значение своим фактам. Во-первых, речь при этом должна идти о фактах научно-исторических. Во-вторых, и в этом случае его возможности далеко не беспредельны. Реконструируя научно-исторический факт, историк не навязывает _ему произвольный смысл, его цель состоит в том, чтобы дать в научно-познава­тельных образах адекватное отражение изучаемого явления, что предполагает максимально точное воспро­изведение объективного содержания относящихся к данному явлению исторических фактов. Именно это объективное содержание и обусловливает в последнем итоге значение соответствующего научно-исторического факта. Историк, действительно, включая реконструиро­ванный им научно-исторический факт в определенную систему научных представлений, придает ему извест­ный смысл. Этот смысл носит па себе печать личности историка, отражая его идейно-теоретические и обще­научные взгляды. Поэтому в разных системах взглядов один и тот же исторический факт может получить раз­ное истолкование и, следовательно, приобрести разное значение. Но только одно из них будет истинным — именно то, которое наиболее адекватно отразит объек­тивное содержание соответствующего исторического факта.

Между историческим фактом и соответствующим ему научно-историческим фактом стоит интерпретация. Именно она превращает факт истории в факт науки. Именно она вносит в историческое познание тот «субъ­ективный элемент», который составляет живую душу истории. Именно через нее осуществляется влияние современности на изучение прошлого. Но при всей роли интерпретации в реконструкции научно-исторических фактов она всегда заключена в жесткие рамки, образу­емые объективным содержанием исторических фактов. Каким бы значительным ни было воздействие настоя­щего на интерпретацию прошлого, она может создать его образ, лишь базируясь на объективных фактах ис­тории. Конечно, в процессе поступательного развития науки сами эти факты получают все более глубокое и разностороннее освещение, но это происходит как раз потому, что все глубже обнажается их объективное со­держание.

Отсюда вытекает значение интерпретации в дости­жении объективно-истинного знания о прошлом. Она раскрывает подлинный смысл, заключенный в фактах истории, превращая их таким образом в факты науки, более или менее адекватно освещающие действительный ход общественного развития в его существенных прояв­лениях и закономерностях. Научный прогресс в изуче­нии прошлого олицетворяется в совершенствовании его интерпретации, в основе чего лежит развитие господст­вующих в обществе идейно-теоретических и общенауч­ных представлений. Самое же совершенствование исто­рической интерпретации проявляется в поступательном углублении постижения наукой объективной реальности прошлого. При этом всякое новое истолкование прош­лого, уточняя, а подчас и отвергая предшествующие ему, является научным лишь в той мере, в какой оно базируется на точно установленных исторических фак­тах. Смена одной интерпретации другою означает по­этому не «упразднение» лежащих в се основе историче­ских фактов, а их более глубокое прочтение. В против­ном случае вся историография была бы, как это и ут­верждают презентисты, цепью обусловленных совре­менностью субъективных интерпретаций прошлого.

Объективность исторического познания — это адек­ватное соответствие интерпретации объективному зна­чению, содержащемуся в исторических фактах. Про­гресс в нашем знании прошлого и состоит в возраста­нии степени этого соответствия. Причем нередко он до­стигается целиком или почти целиком за счет более глубокой и разносторонней интерпретации данного яв­ления при сохранении в неизменном или почти неизмен­ном виде ее фактической основы. Так, в частности, об­стоит дело со многими явлениями античной истории, наши знания о которых основываются на давно и проч­но установившемся, практически не меняющемся столе­тиями круге объективных исторических фактов, относя­щихся главным образом к сфере политической истории античности. Современные исследователи, работающие в этой области, в сущности опираются на ту же источниковую базу и имеют дело с теми же историческими фактами, что и их предшественники, хотя нередко при­ходят к существенно иным результатам.

Показательный пример тому — различие в оценках деятельности и исторического значения Цезаря, кото­рое имеет место в двух известных концепциях античной истории — немецкого ученого XIX в. Т. Моммзена и со­ветского исследователя С. Л. Утченко⁸⁹. Первая из них оказала большое и стойкое влияние на буржуазную историческую мысль, вторая в настоящее время явля­ется последним словом осмысления эпохи перехода от республики к империи в марксистской историографии древнего Рима. Образно выражаясь, различие между этими концепциями есть различие между вчерашним и сегодняшним днем исторической науки. Представля­ется поучительным поэтому рассмотреть на данном кон­кретном историографическом материале определенные закономерности движения исторической мысли к объ­ективному знанию о прошлом.

Развенчивая сложившийся в буржуазной историо­графии прошлого столетия идеализированный образ Цезаря, С. Л. Утченко последовательно полемизирует с Т. Моммзеном, внесшим самый большой вклад в иде­ализацию и даже мифологизацию образа знаменитого римлянина. Естественно, что при этом он приходит к существенно иным выводам. На чем же они зиждут­ся? Отнюдь не на новых исторических фактах, бывших неизвестными немецкому историку. С. Л. Утченко опе­рирует традиционными источниками, главным образом, произведениями античных авторов, рассматривает твер­до установившиеся исторические факты, извлеченные из этих источников. На этом уровне особых расхожде­ний между двумя учеными, очевидно, нет. Во всяком случае С. Л. Утченко нигде не обвиняет своего пред­шественника в намеренном искажении исторических фактов или научно некорректном обращении с ними. Различие концепций двух ученых — это различие интер­претаций.

«Поистине каждая эпоха знала своего Цезаря»,— восклицает советский исследователь, рассматривая эво­люцию представлений о своем герое в мировой историо­графии⁹⁰. Но означает ли это, что объективного образа Цезаря вообще не может быть, что прав Р. Коллингвуд, утверждавший, будто «прошлое просто как прошлое целиком не познаваемо, познаваемо одно настоящее», а «вся историческая мысль есть историческая интер­претация настоящего»⁹¹. Это положение английский ученый конкретизирует как раз на примере отношения историков разных поколений к Цезарю, доказывая, что различие между его собственными мыслями о Юлии Цезаре и мыслями Моммзена определяется... различием самого объекта. Дело в том, согласно Р. Коллингвуду, что в основе исторических представлений каждого ис­следователя лежит его собственное прошлое, обуслов­ливаемое его настоящим, вследствие чего различие в оценке Цезаря двух разных историков не означает, что один из них ошибается: просто каждый из них представляет разные культуры и поколения и имеет за собою разное прошлое⁹². Но тем самым практически исключается возможность поступательного движения наших знаний к абсолютной истине, как и существова­ние объективного прошлого, содержание которого не навязывается ему настоящим: каждое время вкладыва­ет в прошлое свое собственное понимание, и в этом бесконечном процессе не может быть по самой сути своей продвижения в постижении его действительного содержания.

На деле это, конечно, далеко не так. Действительно, каждая эпоха создает свой собственный образ прошло­го. Верное в целом, это положение справедливо и по отношению к отдельным явлениям прошлого. Образ Цезаря, например, созданный Т. Моммзеном, действи­тельно отличается от его трактовки в античной историо­графии, как и моммзеновский Цезарь не похож во мно­гом на Цезаря С. Л. Утченко. Но эта непохожесть от­нюдь не означает некоего беличьего колеса интерпрета­ций, в котором бесконечной чередой пробегают, ни на шаг не продвигаясь к истине, всевозможные толкова-ния, чьим главным источником и критерием убедитель­ности является современность.

В реальной историографической практике все обсто­ит иначе. На примере трактовки того же образа Цезаря в исторической литературе легко убедиться в поступа­тельном характере исторического познания, проявляю­щемся во все более адекватном осмыслении объективных фактов истории. Различие образов, созданных Т. Момм­зеном и С. Л. Утченко, не может быть просто сведено к различию эпох, в которых они создавались. Дело не только в том, что каждый из них смотрел на Цезаря гла­зами своего времени и имел при этом за собой, говоря словами Р. Коллингвуда, свое собственное прошлое. Про­стая констатация этого факта еще ничего не значит. Главное в том, что каждое время открывает новые воз­можности в познании прошлого, внося свою лепту в формирование его объективно-истинного образа. Именно этот вклад и является решающим критерием, определяющим подлинное научное значение всякой ис­торической интерпретации, каким бы временем она ни была порождена.

Так обстоит дело и в данном случае. Научное зна­чение образа Цезаря, созданного С. Л. Утченко, состо­ит в том, что он представляет собою более объективное отражение исторической реальности, чем это имело ме­сто в концепции Т. Моммзена, соответствуя в большей степени всей совокупности данных источников, относя­щихся к этому сюжету. Отдавая должное своему герою как выдающемуся полководцу, искусному дипломату, ловкому политику, яркой импульсивной личности, со­ветский исследователь в то же время мотивированно показывает несостоятельность моммзеновской идеали­зации Цезаря как государственного деятеля. По оценке С. Л. Утченко, в этом отношении «он оказался диле­тантом (пусть даже талантливым дилетантом!), а в ка­ком-то смысле даже и «неудачником»⁹³. Главное же, взгляду Т. Моммзена на Цезаря — творца идеи над­классовой «демократической монархии» противопостав­ляется его трактовка как необходимой трагической фи­гуры в общеисторическом плане, чья деятельность (и гибель!) составляла объективно необходимую фазу в эпоху революционных потрясений, знаменовавших переход от республики к империи⁹⁴.

Мы не склонны рассматривать концепцию С. Л. Утченко как завершение многовековой дискуссии о Це­заре. Отражая личность своего создателя, она несет на себе печать своего времени и, следовательно, пред­ставляет собою лишь ступень в общем процессе по­знания. Вполне вероятно, что будущее внесет свои коррективы в эту концепцию, тем более, что и сегодня положение С. Л. Утченко о римской революции II—I вв. до н. э. отнюдь не является бесспорным. Однако по­скольку научно-исторический факт «диктатура Цезаря» в своих существенных моментах, относящихся к жизни и деятельности римского полководца, верифицируется фиксированными в источниках данными, он содержит в себе момент объективного знания о прошлом, будучи одной из тех относительных истин, из суммы которых складывается истина абсолютная.

Итак, концепции Т. Моммзена и С. Л. Утченко нель­зя рассматривать просто как порождения своего времени безотносительно к их научной значимости. Но они не могут и противопоставляться в том плане, что одна является истинной, а другая — нет. Каждая из них содержит элемент объективной истины, который не уст­раняется дальнейшим развитием науки. Но это озна­чает, что мысль о том, что каждая эпоха знала своего Цезаря, нуждается в конкретизации. Новый образ Це­заря, всегда в чем-то отрицая старый, в то же время включал в себя элементы истинного знания, добытого предшествующим поколением ученых. Каждая эпоха вносила в этот образ свои коррективы. Подчас весьма значительные, они, однако, не только не отвергали, но, напротив, подчеркивали преемственность в накоплении знаний: всякое продвижение вперед необходимо должно было основываться на уже достигнутом. Ведь возвра­щаясь к нашему примеру, С. Л. Утченко в своей поле­мике опирается на твердую почву исторических фактов, установленных его предшественниками, в том числе Т. Моммзеном. Созданный советским ученым образ не только содержит новую интерпретацию, рожденную нашим временем (диктатура Цезаря как необходимая фаза в революционном процессе перехода римского об­щества от республики к империи), и отбрасывает как несоответствующую историческим фактам устаревшую, порожденную специфическими условиями Германии се­редины прошлого века (диктатура Цезаря как «демо­кратическая монархия»), но и включает в себя черты, фактически перешедшие из предшествующей историо­графии (Цезарь-полководец, Цезарь-дипломат и т. д.). Впрочем, иначе и быть не могло. Смена господствую­щих представлений в исторической науке всегда носит диалектический характер, предполагающий не только отрицание, но и преемственность.

«Считается так, — писал в другой своей книге С. Л. Утченко, — что каждая новая эпоха открывает в исторической личности, историческом явлении те гра­ни и аспекты, тот смысл и значение, то особенное (а иногда и главное!), что было просмотрено эпохами предыдущими. И это так и есть на самом деле и, веро­ятно, именно в этом заключается, в частности, развитие исторической- мысли» ⁹⁵. Это положение в полной мере относится и к эволюции образа Цезаря в мировой ли­тературе и, более широко, к самому характеру разви­тия наших знаний о прошлом. Новая Эпоха открывает новое видение прошлого, обусловливая 'тем самым со­здание его нового образа. Но этот образ окажется дей­ствительным шагом вперед в процессе познания лишь в том случае, если новая интерпретация будет основы­ваться на всей совокупности достоверно установленных фактов прошлого.

Рассматривая влияние современности как предпо­сылку получения объективного знания о прошлом, мы сосредоточили главное внимание на значении в этом плане новой интерпретации, выдвигаемой всякий раз новой эпохой. Действительно, магистральной дорогой развития исторической науки является совершенство­вание ее теоретико-методологических основ. Наряду с этим, однако, существует и другой путь углубления объективного знания о прошлом, заключающийся в введении в научный оборот новых исторических фак­тов, проливающих дополнительный свет г_1а те или иные явления, составляющие предмет нашей науки. Вся ее история, рассматриваемая под этим углом зрения, есть история непрерывного накопления находящихся в ее распоряжении исторических фактов и совершенствова­ния методов их истолкования. Каждая новая эпоха не только открывает новые грани и аспекты в прошлом и выдвигает его новые интерпретации, но и обогащает ту фактическую основу, на которой эти интерпретации строятся.

Между этими двумя сторонами исторического позна­ния существует органическая связь, которая находит свое наиболее яркое выражение в том, что создаваемый настоящим новый образ прошлого стимулирует истори­ков на поиски соответствующих фактов, необходимых для его дальнейшего обоснования и развития. Так, XIX в. принес интерес буржуазной историографии к «социальному вопросу», который, трансформируясь в прошлое, обусловил начало систематического изуче­ния социальных отношений в средние века и в древнем мире, а следовательно, и обращение к новым типам источников, освещающих эти отношения. Эти источники позволили ввести в науку новые факты, существенно обогатившие ее понимание прошлого.

Возьмем в качестве примера историю Западной Ев­ропы в раннее средневековье. Широкий круг источни­ков по аграрной истории раннего средневековья (полип-тики, картулярии, формулы и т. д.), ставших предметом систематической разработки в историографии прошло­го столетия под несомненным влиянием современной ей европейской социальной действительности⁹⁶, сделал возможным обосновать существование таких принципи­ально важных для понимания этого периода научно-исторических фактов, как «свободная община», «мас­совое закрепощение свободных общинников в раннее средневековье», «натурально-хозяйственная организация раннесредневековой вотчины» и т. д. Тем самым был сделан значительный шаг вперед в объективно-истинном познании одной из переломных эпох в истории развития человеческого общества.

Не продолжая примеров, подчеркнем только, что каждая эпоха выдвигает свои вопросы к прошлому, стимулирующие поиски новых исторических фактов, помогающих отвечать на них. В этом вечном движении осуществляется постоянное возрастание суммы объек­тивного знания, которым обладает историческая наука.

Было бы, однако, упрощением полагать, что всякий серьезный прогресс в накоплении исторических фактов всегда обусловливается только создаваемым совре­менностью новым образом прошлого. Этот последний сам формируется в известной мере под влиянием новых фактических данных, получаемых наукой в процессе ее поступательного развития. Эти данные по своему объ­ективному содержанию порой являются столь значимы­ми, что реконструируемые на их основе научно-истори­ческие факты существенно обогащают наше понимание тех или иных разделов или проблем прошлого. Доста­точно вспомнить об одном из самых замечательных археологических открытий нашего столетия — находке берестяных грамот в Новгороде, а затем и других древ­них русских городах, благодаря которому радикально изменилось установившееся в науке представление об уровне грамотности на средневековой Руси, а также были получены важные новые факты, характеризующие другие, самые различные, стороны жизни Новгородской боярской республики⁹⁷.

Другой показательный пример — значительное рас­ширение научных знаний о первых шагах становления человека на земле вследствие сенсационных палеоантропологических открытий в Африке, сделанных в 60— 70-е гг. нашего столетия. Эти открытия, позволившие почти на полтора миллиона лет отодвинуть время появ­ления человека на нашей планете, вместе с тем являются па сегодняшний день решающим аргументом в пользу признания африканского материка колыбелью челове-чества⁹⁸. Тем самым реконструируется важнейший научно-историчский факт, бросающий новый свет на древней­шую историю человеческого общества. Мы уже не го­ворим о значении, нуждающемся в специальном теоре­тическом осмыслении, самого факта разительного удревнения родословной человечества, способного изме­нить традиционные представления об основных этапах антропогенеза ".

Приведенные примеры вызывают интерес и в дру­гом отношении. В обоих случаях мы имеем дело с но­выми историческими фактами, революционизировавши­ми наши знания, появление которых в арсенале истори­ческой науки не было непосредственно связано с реа­лизацией ею социальных запросов современности. И в том, и в другом случае эти факты выступают в пер­вую очередь как результат внутренней логики развития самой науки. При всей грандиозности, а подчас и не­ожиданности этих открытий, они все же представляются закономерными в свете экспоненциального роста антро­пологических и археологических исследований во всем мире.

Важно, однако, подчеркнуть, что и в этих случаях накопление наукой исторических фактов не может быть понято вне учета влияния на ее развитие современности. Прежде всего новые открытия, о которых идет речь, могли иметь место именно в наше время с характерны­ми для него размахом и организацией археологических и антропологических экспедиционных работ. Еще более существенным является то обстоятельство, что лишь наше время создало предпосылки научного осмысления этих открытий, превращения их результатов в прочные факты науки. В особенности это относится к палеоантропологическим открытиям последних лет в Африке. До­стоверное установление хронологического возраста сде­ланных там находок (костные останки австралопитеков, галечные орудия) стало возможно лишь благодаря ис­пользованию современной исследовательской методики, заимствованной из естественных наук. Речь идет о ка­лий-аргоновом методе, применение которого в археоло­гии и палеоантропологии позволило с естественнонауч­ной точностью датировать древнейшие памятники чело­веческой истории.

Завершая свой рассказ о новгородских раскопках, В. Л. Янин писал: «Возможности будущих открытий ис­писанной бересты по существу безграничны... А в книж­ке о берестяных грамотах никогда не будет написано последней главы, потому что новые успехи всегда со­путствуют энтузиазму исследователей» ¹⁰°. Это означа­ет, что будут установлены новые факты из разных сфер жизни русского средневекового общества, которые обо­гатят понимание закономерностей его развития. Эти факты, очевидно, в чем-то уточнят современные пред­ставления о русском средневековье, но сами они будут выступать как закономерное следствие уже достигну­того уровня развития науки, образующего необходимое звено в общем процессе познания. Точно так же не ис­ключено, что в будущем будут обнаружены еще более древние останки человека в других частях света, что поставит под вопрос современные представления о пра­родине человечества. Однако это не перечеркнет значе­ние африканских находок наших дней как необходимого шага в формировании объективно-истинного представ­ления об антропогенезе. Таков общий путь получения объективно-истинного знания о прошлом.

Итак, объективность исторического познания реали­зуется в его поступательном развитии. Нет историче­ских истин со сроком действия в одно поколение. Есть одна истина, которая вырабатывается совместными уси­лиями всех поколений ученых. Каждое из них добыва­ет свою частичку абсолютного знания, и историографи­ческая практика последующих поколений, усваивающая и развивающая эти знания, служит подтверждением его объективного характера. Впрочем принципиально таким же является процесс естественнонаучного познания.

1 О концепциях генезиса западноевропейского феодализма,' гос­
подствовавших в буржуазной историографии XIX в., см.: В а й н -
ш тейп О. Л. Историография средних веков. М.—Л., 1940;
Д а н и л о в А. И. Проблемы аграрной истории раннего средневековья
в немецкой историографии конца XIX — начала XX вв. М., 1958;
Ко с минский Е. А. Историография средних веков. М., 1963;
Гутнова Е. В. Историография истории средних веков. М., 1974.

⁴ См.: М арке К. и Энгельс Ф. Соч., т. 19, с. 517.

II е у с ы х и н А. И. Возникновение зависимого крестьянства как класса раннефеодального общества в Западной Европе VI—VIII ве­ков. М., 1956, с, 30.

⁶ М а р к с К. и Э и г е л ь с Ф. Соч., т. 1, с. 85.

⁷ См.: Becker С. L. What are historical Facts? — In: The Philo­
sophy of History in our Time, New York, 1959, pp. 129—130.

⁸ См., в частности: Данилов А. И. Теоретико-методологические
проблемы исторической науки в буржуазной историографии ФРГ. 1,5 СВ, вып. 15. М. 1959; О н Xi е. Марксистско-ленинская теория отражения и историческая наука. —Там же, вып. 24. М., 1963; И в а н о в Г. М. К вопросу о своеобразии исторического познания.— МИВИН, Томск, 1968; Он же. Исторический источник и историче­ское познание (методологически^ аспекты). Томск, 1973.

⁹ Мы используем этот термин в интерпретации известного поль­
ского историка Е. Топольского. Предлагая определять как «впеис-
точниковое» «знание, которое _{имеет и} использует исследователь,
изучая на основе источников прошлую действительность», Е. То­
польский включает в это понятие: «1) принятые исследователем
суждения об исторических фактах (суждения о результатах наблю­
дения), 2) принятые исследователем теоретические утверждения и
3) сформулированную на основе этого знания систему ценностей,
признаваемую исследователем» (Т о п о л ь с кя й Е. О роли внеисточ-
никового знания в историческом исследовании. — ВФ, 1973, № 5,
с. 77-78).