Предмет истории как науки 2 page

Представляется, однако, утопической сама идея мо­дификации «психоистории» при сохранении базисных положений психоанализа. Между тем предлагается именно это. Так, Г. Вайнстейн и Г. М. Плат усматривают выход из положения в соединении рассмотрения фрей­дистского уровня конфликтов (человек и общество) и социологического уровня (конфликты между сопер­ничающими в обществе социальными группами), пола--гая, что такое соединение расширит возможности обеих дисциплин и приведет к созданию нового, «социологиче­ского» направления в «психоистории»³⁶. Но такое эклек­тическое соединение не может дать действительного ре­шения вопроса. В самом деле, о каком научном подходе к изучению прошлого может идти речь, если постули­руется вневременной, вне исторический конфликт между человеком и обществом, как продукт всеподавляющих требований внесоциальных инстинктивных импульсов, и утверждается, что этот фрейдистский принцип пред­ставляет собою «эмпирически здоровый психоаналитический базис для объяснения поведения масс, который всегда отсутствует у социологических ориентации, осно­вывающихся на интересе, рациональности и сознании»³⁷.

Очевидно, что такой «базис», рассматриваемый как предмет исторической науки, дезориентирует исследова­теля, уводит его в область надуманной проблематики, не облегчающей, а напротив, затрудняющей выяснение действительных закономерностей исторического разви­тия. Любая социологическая надстройка над этим «ба­зисом» не в силах изменить его антиисторическую при­роду. Ибо каждый конфликт в обществе исторически обусловлен. Нет и никогда не было ни абстрактного об­щества, ни абстрактной личности. По природе своей личность не является асоциальной. Она вступает в кон­фликт с обществом в силу определенных исторических условий. Выяснить истоки конфликта можно лишь ис­следовав эти условия. Только изучив характер господ­ствующих в исторически определенном обществе со­циальных отношений и выяснив социальное положение данной личности, а также положение тех классовых сил, интересы которых она выражает, можно понять действи­тельную природу этого конфликта. Но как раз этот путь познания исторической действительности с порога отвер­гается психоанализом.

Современная марксистская наука не отрицает извест­ного научного значения психоанализа, используемого is строго определенных рамках. Но, как подчеркивает Л. Сэв, «сколь бы велика ни была ценность психоанализа внутри его собственных границ, отныне уже можно счи­тать бесспорным одно: эти границы расположены цели­ком вне сферы истории и относящихся к ней социальных явлений»³⁸.

Научная несостоятельность попыток соединения пси­хоанализа и социологической теории в рамках единой науки, объясняющей историческое развитие человеческо­го общества, представляется весьма многозначительной I) свете характерных для современного состояния бур­жуазного обществоведения интеграционных тенденций. Отражая несомненную неудовлетворенность буржуазно­го общества этим состоянием³⁹, не в последнюю очередь вследствие неспособности буржуазных общественных паук эффективно противостоять все возрастающему авторитету марксистско-ленинского учения об обществе, эти тенденции имеют ярко выраженную классовую на­правленность. Стремление к преодолению традиционной разобщенности между буржуазными общественными науками продиктовано необходимостью поднять теоре­тический уровень буржуазного обществоведения, повы­сить его действенность в современной идеологической борьбе. Тем поучительнее рассмотреть, как это стремле­ние отражается в трактовке предмета исторической науки.

Необходимо признать, что современное понимание предмета истории, обнаруживающееся как в теоретиче­ских формулировках, так и, в особенности, в историо­графической практике буржуазных авторов, является значительно более широким, чем оно было, например, в прошлом или начале нашего столетия. Наряду с по­литической и конституционной историей, составлявшей преимущественно предмет исследования в прошлом веке, равноправными отраслями исторического знания стали экономическая и социальная история, история культуры и другие сферы человеческого общежития. В настоящее время практически нет ни одной области деятельности человека, которая не привлекала бы к себе внимание историков.

Такое расширение предмета истории объективно ве­дет к ее сближению с другими общественными науками и частичному заимствованию их исследовательских ме­тодов. Это сближение, однако, не носит характера одно­стороннего движения. История не только расширяет свой предмет и методологический арсенал за счет других общественных дисциплин, по и, в свою очередь, сообща­ет им свои методы и точки зрения. Особенно знамена­тельными в этом плане представляются складывающиеся в современной буржуазной науке отношения между исто­рией и социологией. На смену былому отчуждению И прямой враждебности между этими дисциплинами, еще совсем недавно господствовавшими в буржуазной лите­ратуре⁴⁰, приходит тенденция к их взаимодействию, вы­ражающаяся, в частности, во взаимопроникновении их методов и их данных.

С одной стороны, происходит процесс историзации буржуазной социологии, проявляющийся в заимствова­нии ею исторических концепций и фактического мате­риала⁴¹. С, другой — в исторический анализ все шире внедряются социологические методы, а сама история провозглашается социальной наукой. Аналогичным обра­зом развиваются взаимоотношения между буржуазной историографией и политологией, сближение между кото­рыми происходит в рамках так называемой социальной истории⁴².

Наконец, в этом же русле находится и усвоение опре­деленной частью буржуазных историков математических методов исследования, что привело к складыванию в рамках буржуазной историографии так называемой новой экономической истории⁴³. Не останавливаясь на характеристике этого течения буржуазной исторической мысли, отметим только, что, выражая позитивную тен­денцию в ее развитии, оно связано с известной переори­ентацией исторической науки. И в дефинициях предста­вителей «новой экономической истории» и, в особенности, в их историографической практике легко прослеживает­ся явный акцент на изучении социальных отношений как главной задаче исторической науки⁴⁴.

«Социологизация» и «математизация» исторической науки ведут, таким образом, к определенному переос­мыслению в буржуазной науке как природы историче­ского познания вообще, так и предмета истории, в част­ности. Возрастание в последние годы «сциентизации исторических исследований», которое известный амери­канский ученый Д. Игерс рассматривает как характер­ную черту современного состояния западной науки⁴⁵, имеет своим закономерным следствием отказ ее от некоторых традиционных представлений относительно того, чем должна заниматься история. На смену челове­ческой личности, мыслью и деятельностью своей порож­дающей уникальные, неповторимые обстоятельства, вы­зывающие главный интерес историка, в качестве предме­та истории приходят структуры, предполагающие нали­чие в историческом процессе определенных форм одно­образия и повторяемости. В этих условиях происходит известная модернизация понимания самой природы человеческой деятельности как предмета исторического исследования. Провозглашается, что «история есть изучение человека в его социальных условиях»⁴⁶. Под­черкивается, что «историческая наука имеет задачей изучение не просто структуры человеческой деятельно­сти, но определенных временных (т. е. исторических) и социальных структур, в которых происходит извест­ная деятельность людей»⁴⁷.

Несомненно, что такое переосмысление предмета ис­тории является определенным шагом вперед в буржуаз­ной науке, способствуя более глубокому пониманию воз­можностей исторического познания и путей их реализа­ции. В то же время было бы неверным переоценивать позитивное значение этих тенденций. Прежде всего, несмотря на их широкое распространение, они отнюдь не являются господствующими в современной буржуазной науке. Наряду с ними там имеют место и противополож­ные тенденции. Мы уже говорили о «психоистории», ко­торая при всей се уязвимости занимает доминирующее положение в освещении ряда важных разделов прошло­го, например, истории немецкого фашизма.

Не менее показательным является своеобразное воз­рождение на Западе интереса к морализующей истории. Н этом отношении представляется символичным появле­ние на страницах «Американского исторического обо­зрения» статьи Г. Райта «История как моральная паука», в основу которой был положен президентский адрес, прочитанный на годичном собрании Американ­ской исторической ассоциации. Резко выступая против попыток «приспособиться к стандартам естественнона­учной беспристрастности», Г. Райт завершает свою статью призывом и надеждой на возрождение истории как морального искусства⁴⁸. Тем самым в принципе отвергается провозглашаемый сторонниками «сциенти­зации» истории идеал беспристрастной, строго научной, далекой от всякого морализирования историографии. Еще более важным представляется то обстоятельство, что сама «сциентизация» истории не посягает на идеали­стические основы буржуазной историографии, вследствие чего она далеко не является последовательной. Только этим можно объяснить, например, тот на первый взгляд парадоксальный факт, что один из виднейших привер­женцев «сциентизации» истории, ратующий за широкое использование ею количественных методов, американ­ский ученый Р. Фогель в то же время утверждает, что «квантификация не трансформирует историю в науку, а просто расширяет сумму научно обоснованного знания, на которое могут опираться историки» и вследствие этого она «не требует отказа от истории как искусства»⁴⁹.

Дело заключается в том, что «социологизация» и «ма­тематизация» истории являются лишь одним аспектом захватившего буржуазное обществоведение процесса интеграции. Другой не менее важный аспект этого про­цесса образует дальнейшее сближение истории с наука­ми, рассматривающими в сугубо идеалистическом плане поведение человека. Крайним выражением такой интег­рации является «психоистория». Но даже историки, ори­ентирующиеся на точные методы исследования и со­циально-экономические категории, обнаруживают очевидную зависимость от исходных постулатов буржуаз­ной науки, идеалистически трактующих задачу изучения исторической деятельности человека. Это находит свое выражение, в частности, в признании невозможности си­лами одной только социальной науки решать стоящие перед историей задачи.

«Задача, которую историки ставят перед собой,— по­ясняют эту мысль видные американские представители «новой экономической истории» Р. Фогель и С. Энгерман,— не может быть достигнута с помощью одной соци­альной науки. Так как историки стремятся осмыслить все человеческое поведение, они выходят за рамки социаль­ной науки в моральную и эстетическую сферу»⁵⁰. На практике это ведет к идеалистическому истолкованию предмета исторической науки, серьезно подрывающему позитивное значение «сциентизации» буржуазной исто­риографии.

Следует отметить и другую сторону вопроса. В силу присущего буржуазной науке метафизического склада мышления «социологизация» и «математизация» исто­рии нередко оборачиваются явным пренебрежением к так называемой событийной истории. Отмежевываясь от традиционной историографии, приверженцы «новой экономической истории» вообще порою отказываются признавать всякое ее научное значение. Недаром один из ведущих представителей нового течения в западно­германской историографии В. Моммзен всерьез заду­мывается над тем, не отдать ли политическую историю вообще в руки дилетантов. «Может и должна ли исто­рическая наука,— задается он вопросом,— отныне от­граничиваться изображением долговременных структур­ных перемен и предоставить «histoire d'evenements», историю политических событий традиционного рода, ди­летантам?»⁵¹. Независимо от того, как в данном конкрет­ном случае решается этот вопрос, представляется знаме­нательной сама его постановка. Не удивительно, что она встречает резкие возражения со стороны представителей политической историографии, не без оснований опасаю­щихся за дальнейшую участь своей дисциплины в рам­ках социологизированной истории.

Эти возражения представляют для нас и более общий интерес, так как в них отражается реакция определен­ной части буржуазных историков против интеграционных процессов в современном буржуазном обществоведении, что и побуждает присмотреться к ним более вниматель­но. Подлинным манифестом этой реакции можно считать опубликованную западногерманским «Историческим журналом» статью К. Гильдебранда, направленную на защиту политической историографии ранкеанского тол­ка. Автор ее решительно отвергает претензии адептов «новой социальной истории» создать интегрирующую пауку, «которая стремится опекать все известные истори­ческие дисциплины, навязывая им свою собственную парадигму»⁵². Указывая далее на вред таких представ­лений для истории, К. Гильдебранд предпринимает раз­вернутую попытку обосновать традиционный для буржуазной литературы взгляд на историю как науку, изучающую особенное, индивидуальное, неповторимое. «Историческая наука,— подчеркивает он,— должна ис­ключительно высоко ценить значение особенных ситуа­ций, желания и решения отдельного человека и, не в последнюю очередь, неожиданные, «случайные» собы­тия. Ни одна другая наука не возьмет у нее уравнове­шивание этих величин. Это ее дело»⁵³.

Естественно, что при таком понимании предмета истории отпадает всякая необходимость в исторической теории. Более того, с точки зрения новоявленного аполо­гета идиографизма, она даже вредна, ибо ее претензия на всеобщую достоверность «в сущности означает упразднение истории, которую мы знаем» ⁵⁴. К. Гильдебранд не скрывает антимарксистской направленности своих построений. Образцом исторической теории, с ко­торой он сражается, является теория К. Маркса.

Словно для того, чтобы развеять последние сомнения в подлинном смысле своих взглядов, К. Гильдебранд иллюстрирует положение о «вреде» общей исторической теории на примере изучения истории немецкого фа­шизма. Кстати говоря, сам этот термин он берет в мно­гозначительные кавычки, подчеркивая тем самым его неправомерность. В действительности, по его убеждению, речь может идти лишь о «случае Гитлера», не поддаю­щемся объяснению в терминах общей исторической теории. Сочувственно цитируя «классическую», по его словам, формулу Ранке, что «из особенного можно осторожно и отважно поднять к общему», но «из общей теории нет пути к пониманию особенного», западногер­манский ученый предлагает рассматривать вопрос о политике и личности Гитлера как исходный пункт исторических исследований, которые «в свою очередь ведут к пониманию происхождения и условий так на­зываемого «фашистского» господства»⁵⁵.

Весь этот ход мыслей венчает сентенция о том, что «никакие исторические дисциплины не могут претендо­вать представлять собою всю историю, но все они долж­ны соединяться на почве антропологического измерения исторической науки»⁵⁶. Так замыкается круг. Критик оказывается на тех же исходных позициях, что и критикуемые. «Антропологическое измерение» выступает той основой, на какой соединяются практически все течения современной буржуазной мысли. Вот почему полемика между ними, какой бы острый характер она ни прини­мала, представляет собой, в сущности, борьбу оттенков и рамках одного и того же идеалистического понимания предмета истории. Отсюда проистекает и конечная не­состоятельность всех попыток реформировать буржуаз­ную историографию, под каким бы флагом они ни пред­принимались.

Следует оговориться. Порок буржуазной историо­графии, конечно, не в том, что она акцентирует внима­ние на изучение деятельности человека. В этом пункте, как уже подчеркивалось, никаких расхождений между марксистской и буржуазной науками нет. Но они появ­ляются сразу же, как только речь заходит о природе этой деятельности. Помещая в фокус своего понима­ния предмета истории человека, буржуазная наука на­меренно стремится биологизировать и психологизировать его деятельность, лишив ее социальных корней. Не гово­ря уже о психоисториках или представителях традицион­ной политической историографии, даже ученые, ратую­щие за социологизацию исторической науки и соответ­ственно этому настаивающие па расширении ее предмета, в конечном счете апеллируют к исторической личности, выступающей в их построениях не столько продуктом, сколько творцом социальных отношений.

О том, как это делается, дает представление написан­ная довольно давно, но не утратившая в этом смысле своего значения статья Т. Шндера «Структуры и лично­сти в истории». Начав с утверждения, что подлинным предметом истории являются структуры и унылой кон­статации того бесспорного факта, что феномен мировой социальной революции не может излагаться языком Нибура или Ранке и их методами, что вынуждает «к бес­пощадному выбрасыванию за борт дорогих, но ставших несостоятельными представлений», Т. Шидер тем не ме­нее фактически пытается сохранить эти представления, лишь слегка модернизируя их. Достигается это путем элементарной подмены понятий. Провозглашая, что ис­торики должны заниматься изучением структур, западно­германский ученый в то же время рассматривает эти последние как плоды творческой деятельности отдельных выдающихся личностей. Он говорит об исторических деятелях, создающих структуры, укрепляющих и разру­шающих их⁵⁷.

В приведенном ходе рассуждений словно в капле во­ды отразился коренной порок буржуазного понимания истории, который не могут скрыть никакие широкове­щательные декларации и модные термины. Обращаясь к исследованию социально-экономических отношений, используя при этом тончайшую методику, заимствован­ную из естественных наук, буржуазная историография остается на идеалистических позициях в главном — в истолковании предмета истории. Даже изучая мате­риальные условия жизни общества, она рассматривает их сквозь призму автономии исторической личности, навязывающей истории свою волю. Эта исходная пози­ция и объясняет конечную неудачу всех попыток буржу­азных ученых путем интеграции истории с социальными науками и усвоения ею количественных методов преодо­леть кризис ее теоретико-методологических основ.

Буржуазные исследователи, имеющие дело с челове­ком в истории, пытаются раскрыть его сущность (при­роду) как некую вневременную и вне историческую аб­стракцию. Таким образом, в их общих построениях неис­торическое (психологическое, биологическое и т. п.) определяет историческое, обусловливая научную несостоятелыюсть не только их понимания предмета истории, но и всей трактовки исторического процесса. Претензии познать сущность человека как ключ к пониманию исто­рии чем-то сродни поискам вечного двигателя. Прокла­мируемые едва ли ни с первых шагов историописания, они столь же настойчивы, сколь и бесплодны. Но если наука давно доказала теоретическую невозможность создания вечного двигателя, то призрак вечной и неиз­менной человеческой природы все еще довлеет над ума­ми буржуазных обществоведов. В тщетной погоне за ним буржуазная наука мистифицирует реальный исто­рический процесс.

Выступая в самых разнообразных вариациях, тема сущности (природы) человека обрекает буржуазную науку на бесплодное теоретизирование относительно психических качеств, определяющих человеческую инди­видуальность, а с ней вместе — и весь исторический про­цесс. «Но сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В своей действительности она есть совокупность всех общественных отношений»⁵⁸. Это положение К- Маркса и Ф. Энгельса указывает на единст­венно научный путь осмысления проблемы «человек н история». Будучи в своей сущности совокупностью об­щественных отношений, человек является одновременно и творцом и продуктом истории. Нет абстрактной челове­ческой сущности, как и пет абстрактного индивида. В каждый данный момент общественного развития «сущ­ность человека» в своих наиболее социально важных проявлениях обусловливается конкретными условиями места и времени, формирующими исторического челове­ка. Только изучая эти условия в их становлении и разви­тии, можно понять действительное место человека в ис­тории.

Таким образом, не природа человека определяет движение истории, а напротив, в процессе его формиру­ется человек как общественное существо. Но тем самым важнейшей предпосылкой изучения исторической дея­тельности человека является исследование обстоятельств, при которых она происходит. Сами же эти обстоятель­ства являются объективными по своей природе. Подчер­кивая эту диалектику субъективного и объективного в историческом процессе, К. Маркс писал: «Люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого»⁵⁹.

Обоснованная К. Марксом диалектическая поста­новка вопроса о соотношении объективных и субъек­тивных факторов в общественном развитии составляет необходимый отправной пункт анализа всего комплекса вопросов, относящихся к определению предмета истори­ческой науки. Его содержание образует исследование двух взаимосвязанных проблем, определяемых как: I) закономерности общественного развития и 2) исто­рическая деятельность человека. Для историка-маркси-ста взаимосвязь этих проблем означает, что изучение исторической деятельности людей будет научно плодо­творным лишь в свете исследования закономерностей общественного развития, ибо она не только происходит в рамках этих последних, но и в немалой степени опре­деляется ими. Воплощая в себе материальные условия жизни общества, эти закономерности олицетворяют объ­ективные факты исторического процесса.

С другой стороны, марксисты всегда подчеркивали ак­тивную преобразующую роль исторической деятельности людей. Определение предмета марксистской историче­ской науки предполагает выяснение подлинного характе­ра взаимодействия между этой деятельностью и объек­тивными законами общественного развития, в рамках которых она протекает.

Поскольку всякое явление, представляющее интерес для историка, выступает результатом этого взаимодейст­вия, необходимо возникает вопрос о мере сочетания в круге проблем, составляющих предмет исторической науки, общего и особенного. Как мы видели, в буржуаз­ной науке традиционно гипертрофируется значение осо­бенного, воплощающегося в деятельности исторической личности. В противоположность этому в марксистской историографии всегда подчеркивается определяющая» в последнем счете роль общего в познании конкретного многообразия исторической действительности. Соответ­ственно этому и в истолковании предмета исторической пауки и в историографической практике делается по­следовательный упор на познание закономерностей об­щественного развития, выяснение которых дает ключ к пониманию «особенного» и «неповторимого», заключен­ного в каждом историческом явлении.

Едва ли могут быть сомнения в справедливости такого подхода, научная плодотворность которого убеди­тельно подтверждается лучшими достижениями маркси­стской историографии. Неоспоримой заслугой марксизма является теоретическое и конкретно-исследовательское обоснование необходимости изучения исторической дея­тельности людей в органическом единстве с исследова­нием социальных и экономических структур, в рамках которых она происходит. Только такое понимание пред­мета истории сделало возможным действительно научное изучение прошлого человеческого общества, позволив обнаружить в его бесконечном многообразии общие зако­номерности и ведущие тенденции исторического развития.

Таким образом, в самом предмете своем история Сближается с социологией (историческим материализ­мом) ⁶⁰. Это сближение, отражая общие интеграционные тенденции, присущие современной науке, является, не­сомненно, научно-прогрессивным фактом в развитии марксистского обществоведения, способствуя взаимному обогащению обеих дисциплин. Вместе с тем оно порож­дает свои проблемы, важнейшей из которых представля­ется разграничение предмета этих наук. Конечно, такое разграничение всегда будет в известном смысле услов­ным. Социология, изучая общие законы развития обще­ства, неизбежно вторгается в сферу истории, ибо только на ее материале эти законы могут быть познаны. Точно так же историк неминуемо обращается к категориям исторического материализма, раскрывая глубинное со­держание их явлений и процессов. Более того, весьма перспективными в научном отношении являются обла­сти, пограничные между историей и социологией.

Работа на стыке этих дисциплин, в которой перепле­таются данные и методы как истории, так и социологии, открывает особенно большие возможности для познания диалектики общего и особенного в общественном процес­се в ее конкретно-историческом воплощении и обнаруже­ния на этой основе закономерностей исторического

развития.

Классический пример тому — знаменитые историко-социологические исследования основоположников марк­сизма-ленинизма, представляющие собою неразрывное единство исторического и социологического подходов к рассмотрению сложнейших явлений общественной жиз­ни. Было бы непозволительным педантизмом пытаться определить, относится ли, например, «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» к числу «чисто» исторических или «чисто» социологических трудов К. Маркса.

Но если применительно к каждой отдельно взятой работе, созданной на стыке истории и социологии, мы не всегда можем, да и должны пытаться точно классифици­ровать ее дисциплинарную принадлежность, то совсем по-иному обстоит дело с определением предмета самих этих дисциплин. Их близость только усиливает необхо­димость четкого осмысления специфики каждой из них. В особенности это относится к истории. Чрезмерный ак­цент в формулировках ее предмета на социологических категориях чреват опасностью стирания специфики исто­рии как науки, изучающей закономерности общественно­го развития в их конкретно-историческом проявлении.

Между тем имеющиеся в современной марксистской литературе взгляды на соотношение истории и социоло­гии не всегда в должной мере учитывают это обстоя­тельство. Действительно существующее между ними об­щее подчас гипертрофируется до такой степени, что вообще исчезает всякое качественное различие между предметами обеих наук. В заостренной форме такую точку зрения выразил Б. Ф. Поршнев, отказавшись «про­вести какую-либо демаркационную линию между исто­риком и истматчиком-социологом в том смысле, что последний разрабатывает, исследует социологические законы, а историк —нет». Усматривая функцию истори­ческой науки в открытии закономерностей общественного развития, Б. Ф. Поршнев расценивал всякое конкретно-историческое исследование как некий эксперимент, на пути создания общесоциологических построений и уста­навливал между учеными, занимающимися социологиче­скими проблемами, и теми, кто проводит конкретно-исто­рические исследования, такое же соотношение, какое су­ществует между физиками-теоретиками и физиками-экс­периментаторами ⁶¹.

Смешение предмета истории и социологии создает опасность «социологизирования» истории в дурном смысле этого слова, появления в историографической Практике трудов, в которых социологическая схема омертвляет реальную историческую жизнь, стирает ее красочное многообразие, индивидуальную неповтори­мость ее конкретных проявлений, обесцвечивает исто­рию. В таких работах история становится безликой,;i место реальных людей с их реальными чувствами, мыслями, делами занимают мистифицированные социо­логические категории, выступающие в одинаковом обличье в самых разнообразных исторических условиях.

Разумеется, в такой схематизации истории менее всего повинен сам Б. Ф. Поршнев, конкретно-истори­ческие работы которого отличаются мастерским иссле­дованием реальной исторической действительности во всем ее неповторимом своеобразии; и вместе с тем они отнюдь не являются простым «экспериментом» на пути создания общесоциологических построений, обладая важным самостоятельным значением. Достаточно вспом­нить его известное исследование о Фронде, впервые в исторической литературе показавшее действительный размах классовой борьбы во французском обществе пер­вой половины XVII в.⁶². Конечно, этот замечательный труд внес свой вклад в обоснование и развитие общесо­циологической теории феодализма. Но было бы неспра­ведливо только к этому сводить его место в науке. Он имеет большое значение именно как самостоятельное исследование (а отнюдь не эксперимент!), не только восстановившее действительный масштаб народных движений во Франции первой половины XVII в., но и раскрывшее подлинную природу такого важного исто­рического явления, каким была Фронда.

Такой же характер носят и другие значительные про­изведения марксистской историографии, убедительно свидетельствующие о том, что история имеет свой собст­венный предмет, не сводимый к предмету никакой другой науки, в том числе и социологии. История не является вспомогательной дисциплиной социологии, и степень ее зрелости не может измеряться одной только мерой ее «социологизации».

Неправомерная «социологизация» истории, доводя­щаяся до утраты последней собственного предмета ис-следования, нередко осуществляется под флагом повы­шения теоретической вооруженности исторической науки, усиления в ней социологического элемента. Со­циология действительно играет большую роль в истори­ческом познании. Но эта роль может быть по-настоящему эффективной лишь в том случае, если история сохраняет самостоятельность в качестве науки, обладающей собст­венными предметом и методами исследования. Именно с этих позиций и следует подходить к вопросу о значении социологии для истории.

Социологический элемент необходимо присутствует в марксистской историографии, составляя одно из важнейших условий ее научности. Исторический мате­риализм выступает в отношении исторической науки (как и всех других общественных дисциплин) в качестве об­щей теории и методологии, формирующей всеобщие принципы подхода к осмыслению конкретных историче­ских явлений и процессов⁶³. Эти принципы играют роль общих методологических ориентиров в безбрежном океа­не событий прошлого, позволяющих обнаружить объек­тивные связи между ними, установить определенные закономерности в той о'бласти, которая на первый по­верхностный взгляд представляется сферой произволь­ной деятельности человека. Лишенная таких ориентиров, история, по существу, теряет право именоваться наукой, превращается в унылую бессистемную опись того, что имело место в прошлом. Какой бы частной проблемой ни занимался историк, он неминуемо должен обращаться к общесоциологическим категориям для ее осмысления как определенного звена исторического процесса, ибо только в таком контексте может быть до конца понято ее объективное содержание.