Я люблю тебя, ветер!

Тогда Веспасиан велел расставить кругом метательные машины, которых войско имело в числе 160 штук, и стрелять в тех, которые занимали стены. Катапульты бросали свои копья, баллисты – камни весом в один талант [~ 26 кг], пылающие головни и густые кучи стрел, которые… сделали стену недоступной для иудеев. […] Действие [баллист] губило многих сразу, тяжесть извергнутых ими камней срывала брустверы со стены, разбивала углы башен. […] О мощи боевых орудий можно судить по некоторым случаям, имевшим место в ту ночь. Одному из людей Иосифа, стоявшему на стене, камнем сорвало голову, причем череп был отброшен на расстояние трех стадий от туловища [~ 540 м]… Так велика была сила баллист.

Иосиф Флавий. «Иудейская война»

Они летели в темноте, чуть выше электрических столбов. Справа ровно лежал залитый светом карандаш шоссе. Если где-то над ними и скользил ведьмарь на гиеле, то яркое шоссе «забивало» его взгляд и он не разглядел бы в темноте мышастую кобылу и двух ее наездников.

Сидеть впереди Родиона Афанасию было непривычно. Машинально он порывался хвататься за поводья, и получалась ситуация двух водителей, вырывающих друг у друга руль. Вспыльчивый Родион уже раза три давал ему сзади по ребрам и раза два получал сдачи: один раз локтем, в другой раз – более эффективно – затылком.

Летели они не на красавце Цезаре, который поднял бы их играючи, а на Дельте. Под весом двух экипированных шныров старушка едва встала на крыло. Страшно было подумать, что произойдет, если они столкнутся с гиелами. Перегруженной кобыле, да еще проигрывающей по высоте, от них не уйти.

– Все равно для ночных вылазок Дельта – лучший вариант. Попробуй ее разгляди, – сказал Родион, когда в два часа ночи они шли по пегасне, подсвечивая себе фонарем.

– Арап тоже не особо заметный, – сказал Афанасий, любивший этого нервного жеребца.

Но Родя решительно завернул к Дельте, которая, увидев его фонарь, шумно и тоскливо вздохнула.

– Пусть так, но Арап над Москвой никогда не летал. Запсихует еще, зацепит крылом провод и – «прощай, седло! здравствуй, асфальт!» – заявил он.

Над окраинами Москвы они пронеслись без приключений. Ночь была безлунная. Фонарный свет жался к земле. Сложности начались ближе к центру, который был освещен гораздо лучше окраин. Дом Долбушина просматривался издали. Облизанный прожекторами, он казался слепящим столбом света.

– Ничего не забыл? Повтори! – потребовал Родион.

– Закрепляюсь на кондиционере, спускаюсь к окну. Если стекло не бронированное – проникаю в квартиру, ищу кабинет Долбушина, захватываю системный блок и бумаги. Возвращаюсь к окну, связываюсь с тобой через кентавра, и ты меня забираешь. Закладку бросим уже после, с седла, – заученно ответил Афанасий.

– А если стекло бронированное? – спросил Родя.

– Ну если так – пробиваю через льва дыру, швыряю атакующую закладку и стараюсь, чтобы меня самого не накрыло, – бодро отозвался Афанасий.

Старушка Дельта начала снижаться. Дом Долбушина находился прямо под ними. Афанасий видел его нарядную, с кучей построек крышу, по которой ползала черная муха. Когда они опустились ниже, муха превратилась в человека. Это был один из охранников горного Карлсона.

Он задрал голову, и Афанасий разглядел белое пятно лица. Ему казалось, что охранник сейчас засуетится, но он спокойно отвернулся и продолжал прохаживаться по крыше.

– Он нас не видит. Его прожектора слепят, а мы в темноте, – пояснил Родя.

Дождавшись, пока охранник окажется у дальнего края крыши, он резко послал Дельту вниз. Кобыла заржала, слегка сбитая с толку. Чего от нее хотят? Если надо идти в нырок, то высота не та. А если просто снижаться, почему ее заставляют падать, да еще с такой ношей на спине? Но все же она повиновалась: рука у Роди была твердая.

Секунду спустя они оказались в столбе окружающего дом света. Замелькали, смазываясь, окна. Афанасий понятия не имел, как Родион ориентируется. Убежденная, что они идут на посадку, Дельта направлялась к круглой автостоянке внизу, а ей почему-то отворачивали морду и заставляли ее держаться до опасного близко с домом. Ей это совсем не нравилось.

– Прости, старушка! – внезапно пробормотал Родион и резко задрал лошади голову.

Дельта рефлекторно раскинула крылья. Афанасий увидел, как ее маховые перья прогнулись, сопротивляясь ветру. Левое крыло почти задевало дом. От седла до стены было чуть больше трех метров.

– Давай! Пег не вертолет – на одном месте не зависает! – яростно крикнул Родион.

Афанасий вскочил на седло и, убедившись, что петля зацепилась за кондиционер и затянулась, прыгнул. Дальше начались сплошные неудачи. Во-первых, Дельта задела его крылом. Во-вторых, с самим прыжком Афанасий запоздал. Хорошо еще, что веревку он держал не в руках, а был в страховочной системе.

Вместо того чтобы бесшумно спружинить ногами о подоконник, Афанасий врезался в окно плечом и лопатками. Стекло не осыпалось. Даже не треснуло. Удар получился таким сильным, что на несколько мгновений Афанасий утратил ощущение реальности. Казалось, память торопливо щелкает фотоаппаратом, чтобы обрадоваться и удивиться когда-нибудь после.

Афанасий видел, как Дельта, крылу которой он помешал, запрокидывается в воздухе, но с усилием выравнивается и Родион, припавший к седлу, небольший и ловкий, как монгольский наездник, уводит ее в тень соседнего дома.

Афанасия снова развернуло и приложило носом к стеклу. За стеклом кто-то стоял и внимательно смотрел на него. Кто это, Афанасий разглядеть не мог: свет был потушен, но очертания фигуры угадывались.

«Почему же они не стреляют? А, ну да! Бронированное стекло!» – понял Афанасий и поспешно вскинул нерпь, собираясь атаковать его львом и вбрасывать внутрь закладку. Однако у беспокойной веревки оказались свои планы. Она вновь протащила его куда-то, царапая о дом.

Афанасий с отчаянием выбросил руку и, зацепив пальцами оконный проем, стал медленно подтягивать себя к нему. Это было ужасно неудобно, потому что другая рука могла только отталкиваться от дома. Афанасий запоздало разобрался, в чем была их ошибка. Кондиционер висел не над самым окном, а где-то метром левее. Разумеется, веревке хотелось принять вертикальное положение и навеки разлучить его с окном.

Чтобы использовать льва, Афанасию нужно было коснуться стекла нерпью, но как это сделаешь, когда нерпь на левой руке, он же еле-еле зацепился за окно пальцами правой?

Белая фигура за окном пришла в движение. Окно открылось.

«Ну вот и конец!» – подумал Афанасий. Он разжал руку и повис на страховке, неловко замахиваясь атакующей закладкой.

– Получай, сволочь! Это тебе за Яру! – заорал он.

Человек, открывший окно, смотрел на Афанасия с недоумением. Это и была Яра.

* * *

С появлением камня жизнь Полины изменилась. Внешне она осталась такой же, но ее внутреннее наполнение стало иным. Она ощущала себя квелым городским цветком, который долго стоял на темном окне и о котором, наконец, вспомнили и переставили его на солнце. И вот, разбуженный его лучами, цветок еще ничего не понимает, но уже очнулся и вбирает листьями нечто новое, тревожащее, радостное.

Память по-прежнему дремала, опекаемая фельдшером Уточкиным, но сердце пришло в движение. Полина перестала шить «лилипутам» штанишки и, выпросив у Андрея арбалет, долбила мимо мишени до тех пор, пока живший на верхнем этаже шоумен не прислал дочь попросить, чтобы «они прекратили ремонт, потому что у него раскалывается голова».

– И отваливается нос! – шепотом добавил Андрей, потому что нос у шоумена был третий за год. Его планомерное перетекание из уточки в орла крайне развлекало жильцов дома.

Долбушин почти не заходил в бывшую комнату дочери. Теперь там обитала ненавистная закладка, и ручка зонта всякий раз обжигала ладонь, когда он проходил по коридору. Целыми днями Долбушин где-то пропадал и возвращался домой поздно.

Поселившийся у них Белдо облюбовал себе кухню, хотя пустых комнат было море. Днем куровед спал, а ночью оживлялся. Вызывал духов и танцевал с ними. Духи, напуганные близостью закладки, являлись неохотно, танцевали без задора и расколотили Долбушину всю посуду. Заканчивалось все обычно тем, что часа в четыре на кухню приходил хмурый Андрей, грозил кулаком и говорил танцующему с духами Белдо: «Тиграныч! Завязывай! Сил уже нет!»

Тиграныч «завязывал» и начинал хныкать, что он одинок и его никто не понимает. Без Млады и Влады старичку было тоскливо: некого стравливать, не на ком срываться. Знатный куровед попробовал приспособить для этих целей Андрея, но тот был всегда сердит и вдобавок вооружен до зубов. Тогда Белдо додумался вызвонить себе Птаха.

Выдернутый из привычной машины, Птах в квартире ощущал себя неуютно. Здесь нечем было рулить, некуда ехать и вдобавок не имелось под рукой бардачка, наполненного всевозможной всячиной. Да еще Белдо непрестанно брюзжал и требовал от Птаха эмоциональности, с которой у бедняги обстояло совсем худо. Ту же, что имелась, он в основном использовал на дорогах, колотя ладонью по гудку.

Временами Птах подходил к кухонному окну и с тоской смотрел на свой припаркованный внизу автобус. Но все же куда чаще у окна своей комнаты стояла Полина. Она проводила у него долгие часы, точно в этой рамке с подвешенной на ниточке луной, двумя крышами и отрезком проспекта скрывалась какая-то невыразимая тайна.

Долбушин запрещал ей бывать на улице, но она уламывала Андрея, и он таскался за ней по бульварам, распугивая прохожих, ибо профессия Андрея была крупными буквами написана у него на лбу. Позади обычно крался Белдо и люто ревновал. Ему почему-то казалось, что все обязаны интересоваться не хорошенькой и одновременно загадочной девушкой, у которой есть личный охранник, а пожилым сухофруктом с алым платочком в кармане.

А тут еще Полину начало неотступно преследовать ощущение близости любви. Причем любви не потенциальной, которая когда-то там способна сложиться при определенных обстоятельствах, а любви уже осуществившейся. Она знала, что ее любят и – главное – что она любит сама. Почти задыхаясь от этого ощущения, она оглядывалась, но видела только Андрея и Белдо. Андрей бычился и смотрел на прохожих, как на потенциальную мишень, даже в животе беременной женщины подозревая связку противотанковых гранат. Белдо же пританцовывал и распугивал детей серийными улыбками.

«Нет, это не они! И, понятно, не Долбушин!» – думала Полина и, возвращаясь домой, снова замирала у окна. Это было странное, невыносимое в своей пронзительности чувство. Она знала, что любит, но не знала кого.

– Я тебя люблю! – распахивая окно, говорила она ветру.

А ветер играл со шторами, опрокидывал на туалетном столике флаконы с духами и отмалчивался.

В ту ночь, когда Афанасий спрыгнул с седла Дельты и повис у ее окна, Полине глухо не спалось. Она шаталась по бесконечным комнатам долбушинской квартиры и забредала на кухню, где дедушка Белдо тиранил придирками опухшего Птаха.

Полине становилось невыносимо. Она проходила мимо кабинета Долбушина, под дверью которого желтой полосой пробивался свет. Что делал Долбушин в кабинете, она не знала, но чувствовала, что он сидит за столом и смотрит в одну точку.

Наконец около трех Полина вернулась в комнату Ани, остановилась у окна и готова была одетой броситься в постель, когда внезапно рядом мелькнуло огромное крыло. В следующую секунду что-то дважды ударилось в стекло, и она увидела парня в кожаной куртке, который, раскачиваясь на веревке, пытался вцепиться в раму.

Первой мыслью Полины было позвать на помощь, но, посмотрев на его белые от напряжения пальцы, она пожалела его и открыла окно. Увидев ее, парень испугался, чем-то замахнулся и… внезапно застыл, смешно болтаясь на пристегнутой к страховке веревке.

– Только не ври, что ты мойщик окон! – сказала Полина.

Не дотянувшись до парня, она бросила ему провод от фена и, когда он поймал его, за провод добуксировала его до подоконника. Он перелез и поспешно отстегнул страховку. Сделано это было крайне вовремя. Кондиционер уже висел на честном слове и на единственном болте.

* * *

Афанасий стоял и смотрел на Яру. Он и узнавал ее, и одновременно не узнавал.

Та Яра, которую он порой видел во сне, носила в основном камуфляжные брюки и шныровскую куртку. Эта же девушка была в дорогой дизайнерской одежде с ярлычками Лауры Бзыкко. На одно такое платье можно было снарядить и вооружить пятерку шныров.

Еще та Яра была, что называется, «свой парень» и однажды зарядила Вовчику в челюсть. Эта не смогла бы даже сжать кулак, рискуя сломать длинные пунцовые ногти.

Но что больше всего сбивало его с толку – та кристальная, чуть вежливая, искренность неузнавания в глазах, которую невозможно подделать.

– Яра? – нерешительно окликнул Афанасий.

Девушка моргнула.

– Полина. А ты кто? – спросила она, разглядывая его.

– Афанасий. Шныр.

Этим словом Афанасий точно кольцо с гранаты сорвал. О шнырах Полина слышала от Ани и Андрея. Да и громадный столб воды, едва не утопивший «Гоморру», пока не забыла. Она вскрикнула и метнулась к двери. Афанасий не пытался ее остановить. Он лишь тянул к ней руку и жалобно шевелил в воздухе пальцами. Жест этот был так беспомощен, так откровенно безнадежен, что, не отпуская дверную ручку, Полина остановилась.

– Не уходи! – сказал Афанасий.

Полина насупилась.

– Хорошо. Сядь туда! – приказала она, показывая на дальний стул.

Он послушно сел. На самый край. Как бедный родственник.

– И не пытайся вскочить! Я сразу заору! – Полина осторожно закрыла дверь, но предусмотрительно осталась возле. – Значит, ты шныр? Из тех уродов, что всех взрывают?

Афанасий хотел возмутиться, но наткнулся взглядом на атакующую закладку, которая все еще была у него в руке.

– В какой-то мере ты права, – признал он.

Полина настороженно разглядывала его. Показывая, что не собирается вскакивать, Афанасий закинул ногу за ногу. Атакующую закладку, чтобы она не мозолила глаза, он сунул в капюшон спортивной пайты, поддетой под шныровскую куртку для утепления. Афанасий с детства любил таскать все в капюшоне. Особенно когда его посылали за хлебом. Сунешь батон в капюшон, а руки свободны.

– Ну давай! Говори что-нибудь! – потребовала Полина.

– Чего говорить?

– Оправдывайся! Говори, зачем залез в окно? Так и будешь сидеть на стуле и молчать?

– Так и буду, – заверил ее Афанасий. – Пока тебе не готовы верить, нет смысла что-либо доказывать.

– Тогда я сейчас закричу!

– Ну если тебе хочется!.. – согласился он.

Полина взялась за ручку и… отпустила ее.

– Еще успею, – буркнула она.

Афанасий тем временем окончательно убедился, что перед ним Яра. Ее голос, ее жесты, маленькая родинка, затерянная в правой брови, – всего этого не подделаешь. Но почему она у Долбушина и ведет себя здесь как хозяйка? Неужели произошло худшее: она слилась с закладкой и стала одной из ведьмарей? Но почему считает, что ее зовут Полина, и забыла его, Афанасия?

Внезапно Афанасий ощутил жар, охвативший его левую руку до локтя. Из рукава куртки потекло золотистое сияние. Такое настойчивое и яркое, будто он прятал там фонарь. Ничего не понимая, он привстал, огляделся. На покрывале, в каком-то шаге от него, открыто лежала зарядная закладка. Он потянулся к ней, но не успел. Полина бросилась животом на кровать и первой схватила ее.

– Только тронь! Это мое! – крикнула она.

Увидев, как она бесстрашно прижимает закладку к груди, Афанасий окончательно уверился, что Яра не предавала шныров.

– Это закладка с Воробьевых. Ул не успел ее защитить, – сказал Афанасий, зорко вглядываясь в Полину: не вздрогнет ли она, услышав знакомое имя.

Не вздрогнула. Только приподняла лицо.

Афанасий ощутил жгучий укол, как в нырке через болото. Поначалу всякое искушение всегда откровенно. Шерсть самообмана отрастает не сразу. Вот и Афанасий сразу понял, чего он хочет: скрыть Яру от Ула. Пустить историю по другому руслу. Он знал, что когда-то нравился Яре. Не так сильно, как Ул, но все же какой-то зачаток симпатии существовал. А значит, если допустить, что Яра никогда не узнала бы Ула, то, возможно…

Поняв, куда могут завести такие рассуждения, Афанасий спешно хлопнул дверью души, отрубив мысленной змее хвост. Но и рассеченная, она все равно корчилась и пыталась проползти.

За дверью послышались шаги. Полина узнала Андрея. Только он так топал.

– Эй! У тебя все в порядке?

Афанасий умоляюще посмотрел на Полину. После короткого колебания та метнулась к уже приоткрывшейся двери и прижала ее плечом.

– Не входи! Я переодеваюсь!

Дверь выжидательно остановилась, не продвигаясь ни вперед, ни назад.

– И часто ты вопишь, когда переодеваешься? Я думал, только Белдо у нас такой ушибленный! – проворчал наконец Андрей и ушел.

Полина осторожно отпустила ручку двери. Закладку она по-прежнему держала подальше от Афанасия.

– Она моя! Мне подарил ее Белдо, – упрямо сказала она.

– С каких это пор Белдо раздаривает шныровские закладки? Твой Белдо ведьмарь! Он прислуживает эльбам, получая от них псиос, – отозвался Афанасий презрительно.

– Каким еще эльбам? – Полине смутно вспомнилось, как Гай касался пальцем лба убитого берсерка. И тоже, кажется, речь тогда шла о псиосе.

– Долго объяснять. Если совсем просто: тебя посещали когда-нибудь внезапные дикие мысли? Опрокинуть ударом ноги детскую коляску, беспричинно нагадить лучшей подруге, украсть чужую, совершенно ненужную тебе вещь? Это тебя атакует охотящийся эльб.

Афанасий вспомнил, что его ждет Родион. Дорога каждая секунда. Надо выбираться отсюда вместе с Ярой. Вот только как? Согласится ли она добровольно или придется увозить ее силой, используя льва? Но старушке Дельте не выдержать троих. Значит, кому-то придется телепортировать. Лучше Яре. Тогда он успеет бросить атакующую закладку.

Афанасий быстро закатал рукав. Полина увидела нечто кожаное, сияющее.

– Расшнуруй!

– Зачем?

– Расшнуруй! – нетерпеливо повторил он.

После короткого колебания Полина сунула зарядную закладку в карман и расшнуровала нерпь. Первый раз в жизни Афанасий не досадовал, что шнуровка у нерпи такая длинная и с ней столько возни. Ощущать пальцы Яры на своей руке было очень приятно.

– Ну вот! Что дальше? – спросила она, роняя нерпь ему на колени.

– Дальше она твоя!

Нерпь на ее руке Афанасий шнуровал торопливо, через две дырки на третью. Полина не знала, что вместо ее руки он представляет скользкую мороженую рыбу, чтобы потом бесконечно не проигрывать этот момент в памяти.

– А поаккуратнее нельзя?

– Сойдет! И так не слетит, – сказал он, завязывая шнурок двойным узлом и затягивая его зубами.

– А ты как без нее?

– Я разберусь! – бодро пообещал Афанасий. – Ты мне веришь, что тебе надо отсюда уходить?

Полина колебалась. Афанасий больше не вызывал у нее страха, но здесь, у Долбушина, все было такое надежное, привычное. Этот же парень предлагал ей прыжок в неизвестность.

– Ну, допустим, верю, – сказала она осторожно.

– Отлично! Иди к окну! Коснешься сирина и представишь себя… ну хотя бы у той трубы на соседнем доме!

– И что я буду делать у трубы? – спросила Яра.

– Ничего. Просто телепортации в зоне прямой видимости самые безопасные. Там нерпь перезарядится – ведь закладка у тебя в кармане, – и с крыши на крышу ты сможешь прыгать хоть по всей Москве, – сказал Афанасий.

– Только перед первым прыжком посмотрите на подоконник! Возможно, ваше внимание привлечет маленький такой выжженный знак. Это предупреждение! Девчонка размажется если не по всей Москве, то по Центральному округу точно, – посоветовал кто-то.

В распахнутых дверях комнаты, покачивая зонтом, стоял Долбушин. Он был в строгом синем костюме. Узкие носки туфель щеголевато блестели. В комнату он предусмотрительно не проходил, помня, что зонт не переносит зарядной закладки. Сбоку от Долбушина, опустившись на одно колено, замер Андрей. Его шнеппер был нацелен точно в переносицу Афанасию.

– Не дергайся, а то мой палец тоже дернется! Я нервничаю, когда у моих куколок пытаются украсть подружку! – предупредил он.

– Но как ты… – озадачилась Яра.

– Зеркало! – подсказал Андрей. – Когда я приоткрыл дверь – оно оказалось прямо напротив. А ты – руки за голову! Живее!