Торение и различение

От «Наброска» (1895) до «Заметки о волшебном блокноте» (1925) наблюдается странная последовательность: разработка проблемати­ки торения все больше и больше соообразует ее с метафорикой пись­менного следа. Первоначальная система следов, действующая по мо­дели, которую Фрейд хотел бы признать естественной и где письмо совершенно отсутствует, переориентируется па такую конфигурацию следов, каковая может быть представлена уже только структурой и функционированием письма. В то же время непрестанно дифференци­руется и изощряет свою оригинальность структурная модель письма, к которой Фрейд обращается тотчас вслед за «Наброском». Самые разные механические модели будут испытываться и отвергаться вплоть до открытия Wunderblock,изумительно сложной машины письма, в которую спроецируется целиком весь психический аппарат. Здесь бу-

[255]

дет представлено решение всех предшествующих затруднений, и «За­метка», в знак упорства, достойного восхищения, очень четко отве­тит на вопросы «Наброска». Каждой своей деталью Wunderblock на­глядно реализует аппарат, который в «Наброске» Фрейд посчитал «на данный момент невообразимым» («Мы не можем на данный момент вообразить себе аппарат способный на выполнение столь сложной опе­рации») и восполнил нейрологической выдумкой, ни схему, ни замы­сел которой он в некотором смысле так никогда и не отвергнет.

В 1895-м вопрос стоял о том, чтобы дать объяснение памяти в сти­ле естественных наук, «предложить психологию, которая будет есте­ственной наукой, то есть представить психические процессы как ко­личественно определенные состояния специфических материальных частиц». А «одной из главных характеристик нервной ткани является память, то есть, в самом общем ключе, способность претерпевать ус­тойчивые изменения под действием одноразовых событий». И «лю­бая заслуживающая внимания психологическая теория должна пред­ложить объяснение "памяти"». Крест подобного объяснения, что и де­лает такого рода аппарат почти невообразимым, — необходимость учитывать одновременно, как это будет сделано тридцать лет спустя в «Заметке», устойчивость следа и девственность приемлющей субстан­ции, гравировку борозд и всегда нетронутую наготу восприимчивой или воспринимающей поверхности, здесь: нейронов. «Посему нейро­ны, как видно, должны поддаваться воздействию, но также оставать­ся неизменными, непредвзятыми (unvoreingenommen)».Отвергнув рас­хожее в то время разграничение между «клетками восприятия» и «клет­ками воспоминания», Фрейд выстраивает гипотезу «контактных решеток» и «торения» (Bahnung),прокладывания пути (Bahn).Что бы ни думать о верности этой гипотезы или разрывах с ней в последую­щем, она замечательна, если рассматривать ее как метафорическую модель, а не просто нейрологическое описание. Торение, проложен­ный, прослеженный путь, открывает путеводную тропу. Что предпо­лагает известное насилие и известное сопротивление взламывающей силе. Дорога должна быть пробита, проломлена, fracta,проторена. И должно быть два рода нейронов: проницаемые нейроны (ф), не оказы­вающие никакого сопротивления и потому не удерживающие ника­ких следов впечатлений, играют роль нейронов восприятия; другие нейроны (ψ) противопоставляют количеству возбуждения контактные решетки и таким образом удерживают впечатанный след: они «поэто­му доставляют возможность представить (darzustellen)память». Пер­вое представление, первая инсценировка памяти. (Darstellung — это представление в поистершемся смысле слова, по также часто и в зна­чении зрительного изображения, а иногда и театрального зрелища. Наш перевод будет меняться в зависимости от модуляций контекста.)

[256]

Только этим последним нейронам Фрейд приписывает психическое качество. Они «носители памяти и значит, вероятно, психических про­цессов вообще». Таким образом, память не просто одно из свойств психики среди прочих, она сама ее сущность. Сопротивление и тем самым открытость торению следа.

Однако если предположить, что Фрейд задумал здесь говорить обязательно на языке полного и наличного количества, если предпо­ложить, как, по крайней мере, кажется на первый взгляд, что он заду­мал пристроиться к простой оппозиции количества и качества (после­днее припасается тогда для чистой прозрачности восприятия без па­мяти), приходится признать, что понятие торения выказывает нетерпимость к такому замыслу. При равенстве сопротивлений торе­нию или эквивалентности сил торения между собой исчезла бы воз­можность предпочтения при выборе маршрутов. Память оказалась бы парализована. Различение между торениями — вот истинный исток памяти, а значит и психики. Только это различение и высвобождает «предпочтение пути» (Wegbevorzugung):«Память представляется (dargestellt)различиями между торениями ψ-нейронов». Поэтому не следует говорить, что торения без различения недостаточно для памя­ти; необходимо уточнить, что вообще нет чистого торения без разли­чения. След как память — не чистое торение, которое всегда можно восстановить в качестве простого присутствия, это неуловимое и не­видимое различие между торениями. Мы, таким образом, уже знаем, что психическая жизнь не есть ни прозрачность смысла, ни смутность силы, но различение в работе сил. Ницше так и говорил.

Что скорее различия, нежели полноты превращают количество в ψυχή и μνήμη, постоянно затем подтверждается в самом «Наброске». Повторение не прибавляет никакого количества наличной силы, ни­какой интенсивности,оно перепечатывает то же самое впечатление: вместе с тем в его власти торить. «Память, иначе говоря продолжаю­щая действовать сила (Macht)опыта, зависит от фактора, который называется количеством впечатления, и от частоты повторения одно­го и того же впечатления». Число повторений, таким образом, при­бавляется к количеству (Qη) возбуждения, и эти два количества отно­сятся к двум совершенно разнородным типам. Есть лишь дискретные повторения, и действуют они как таковые только за счет раздвигаю­щей их диастемы. Наконец, торение может восполнить действующее в настоящий момент количество или прибавиться к нему только пото­му, что оно, конечно, аналогично количеству, но также и совсем дру­гое: «количество может заместить количество плюс проистекающее из него торение». Но не будем торопиться определять это в отношении чистого количества другое как качество: так можно преобразить мнезическую силу в наличное сознание и прозрачное восприятие палич-

[257]

ных качеств. Итак, ни различие между полными количествами, ни за­зор между повторениями идентичного, ни само торение не позволяют мыслить себя в рамках оппозиции количества и качества*. Память отсюда не выводится, она ускользает от хватки «натурализма», точно так же как и «феноменологии».

Все эти различения в производстве следа могут быть перетолкованы как моменты различания. Согласно мотиву, который и дальше не пере­станет управлять фрейдовской мыслью, это движение описывается как усилие жизни, защищающей саму себя, откладывая па потом опасную нагрузку, то есть образуя запас (Vorrat).Угрожающая трата, угрожаю­щее присутствие откладываются с помощью торения или повторения. Разве это уже не тот обходной путь (Aufschub),которым с реальностью устанавливается отношение удовольствия («Jenseits», цит. выше)? Разве это уже не смерть в основании жизни, способной защититься от смерти только ее экономикой — различанием, повторением, запасанием? Ведь повторение не добавляется к первому впечатлению, не привносится из­вне, его возможность уже здесь — в сопротивлении, оказанном в первый раз психическими нейронами. Даже сопротивление невозможно, если изначально не продолжается и не повторяется противоборство сил. За­гадочной становится сама идея первого раза. То, что мы пытаемся здесь выразить, по-видимому, не вступает чуть дальше в противоречие со сло­вами самого Фрейда: «...торение, возможно, есть результат разового (einmaliger)прохождения какого-то большого количества». Даже не пред­полагая, что это утверждение постепенно подводит к проблеме филоге­неза и наследственных торений, все же можно утверждать, что повторе­ние началось, стоило первый раз установить контакт между двумя сила­ми. Жизни уже угрожает исток памяти, которая ее основывает, и торение, которому она противится, взлом, сдержать который она может только его повторяя. Торение ломает — вот почему в «Наброске» Фрейд при­знает привилегию боли. В каком-то смысле не может быть торения без боли в начале, и «в русле боли остаются особенно богатые торения». Но сверх какого-то количества боль, этот угрожающий исток психики, нуж­но, как и смерть, отложить, иначе она может «расстроить» психическую «организацию». Несмотря на загадочность «первого раза» и изначаль-

ного повторения (прежде, конечно же, всякого разграничения между «нор­мальным» и «патологическим» повторением), важно, что Фрейд припи­сывает всю эту работу первичной функции и исключает всякую возмож­ность ее производности. Отнесемся с вниманием к этой непроизводности, даже если она лишь усугубляет трудность понятия «первичности» и вневременности первичного процесса, и пусть даже трудность эта в даль­нейшем должна будет беспрестанно сгущаться. «Здесь почти невольно вспоминается остающееся в силе, несмотря на все видоизменения, изна­чальное стремление системы нейронов, избежать перегруженности коли­чеством (Οη), или уменьшить ее насколько возможно. Под давлением жизненных требований нейронная система была вынуждена приберечь некоторый запас количества. Для этого ей потребовалось увеличить чис­ло своих нейронов, и последние должны были быть непроницаемыми. Теперь она по крайней мере отчасти, избегает заполнения, загрузки ко­личеством (Οη), устанавливая торения. Отсюда видно, что торения слу­жат первичной функции».

Несомненно, жизнь защищается повторением, следом, различани­ем. Но подобная формулировка требует осторожности: нет изначально наличной жизни, которая бы потом принялась защищаться, отклады­ваться, запасать себя в различании. Последнее составляет сущность жизни. Точнее, поскольку различание не сущность, не что-либо, оно не есть жизнь, коль скоро бытие определяется как усия,присутствие, сущ­ность/существование, субстанция или субъект. Прежде чем определять бытие как присутствие, необходимо помыслить жизнь как след. Это единственное условие, при котором можно сказать, что жизнь есть смерть, что повторение и потусторонье принципа удовольствия изна­чальны и соприродны тому, что они преступают. Написав в «Наброс­ке», что «торения служат первичной функции», Фрейд предвосхитил наше удивление от «По ту сторону принципа удовольствия». Он возда­ет должное двойной необходимости: признать различание в самом ис­токе и одновременно зачеркнуть понятие первичности — так что нас уже не удивит «Traumdeutung», где в параграфе о «запаздывании» (Verspätung)вторичного процесса, первичность определяется как «тео­ретическая функция». Задержка — вот что, оказывается, изначально*.

* Здесь больше чем где-либо, по поводу понятий различия, количества и качества, могло бы настоятельно потребоваться систематическое столкновение Ницше и Фрей­да. Ср. в качестве одного из множества примеров следующий фрагмент из «Nachlass»: «Наше "знание" ограничивается установлением "количеств"; но мы не можем поме­шать себе ощущать эти различия в количестве как качества. Качество есть перспек­тивная истина для нас;но не "в себе"... Когда бы мы десятикратно обострили или притупили свои чувства, мы погибли бы; то есть в связи с тем, что от этого зависит наше существование, мы даже количественные соотношения ощущаем как качества» (Werke,iii, p. 861).

[258]

* Эти понятия изначальных различания и задержки немыслимы под эгидой логи­ки тождественности и даже несовместимы с понятием времени. Сама нелепость, заяв­ляющая о себе в этих терминах,если только она определеным образом организована, позволяет заглянуть мысленно по ту сторону этой логики и этого понятия. Слово за­держка не следует понимать как отношение между двумя «настоящими», нужно избе­жать представления, будто просто в настоящем В происходит то, что должно было бы произойти в («предшествующем») настоящем А. Понятия изначальных «различания»и «задержки»были внушены нам прочтением Гуссерля (Введение в «Происхождение геометрии» (1962), р. 170—171).

[259]

Без этого различание было бы простой передышкой, которую позво­ляет себе сознание, самоприсутствие присутствующего настоящего. Так что откладывание, подразумеваемое различанием, не может означать запаздывания возможного настоящего, отсроченности действия или прерванности восприятия, которые уже возможны, сейчас возможны. Эта возможность делается возможной только благодаря различанию, которое поэтому следует представлять себе безотносительно к како­му-либо расчету или механике решения. Сказать, что оно изначаль­но, — это сразу и перечеркнуть миф о присутствующем начале. Вот почему необходимо понимать «изначальное» вычеркнутым,иначе раз­личание выводилось бы из непочатого истока, из начальной полно­ты. Неначало — вот что изначально.

Тогда, вместо того, чтобы отказываться от понятия «откладыва­ния» следует, быть может, переосмыслить его. Это мы и хотели бы сделать; и возможно это лишь в том случае, если различание опреде­ляется вне всякого телеологического или эсхатологического горизон­та. Что непросто. Заметим мимоходом: понятия Nachträglichkeit и Verspätung,направляющие понятия всей фрейдовской мысли, опреде­ляющие для всех прочих понятий, в «Наброске» уже присутствуют и названы по имени. Неустранимость определенного «с-запаздыванием» — таково, несомненно, открытие Фрейда. И это свое открытие он пускает в ход вместе со всеми следствиями и не только в рамках пси­хоанализа индивида. Подтверждение ему Фрейд надеялся найти в ис­тории культуры. В работе «Моисей и монотеизм» (1937) эффект за­паздывания и последействия распространяется на значительные исто­рические периоды (G.W., xvi, p.238-239). Кроме того, проблема латентности здесь весьма значимым образом связывается с пробле­мой устной и письменной традиций (р. 170 sq.).

И хотя торение ни разу не названо в «Наброске» письмом, проти­воречивые требования, на которые предстоит ответить «Волшебному блокноту», уже сформулированы здесь буквально в тех же самых вы­ражениях: «удерживать все, сохраняя способность воспринимать».

Различия в работе торения касаются не только сил, но и мест. И Фрейд уже хочет одновременно мыслить и силу и место. Он первым готов усомниться в описательной ценности этого гипотетического пред­ставления о торения. Разграничение между категориями нейронов «не имеет никакого достоверного основания, по крайней мере в том, что касается морфологии (то есть гистологии)». Оно указывает на топичес­кое описание, которое толком не укладывается во внешнее, знакомое и устроенное пространство, во внешнюю среду естественных наук. Вот почему под рубрикой «биологической точки зрения» «сущностное раз­личие» (Wesensverschiedenheil)между нейронами «замещается различи­ем среды назначения» (Schicksals-Milieuverschiedenheit):чистые разли-

[260]

чия, различения ситуации, соединения, локализации, структурных отношений, важнее опорных терминов, и для них относительность внешнего и внутреннего — всегда вопрос третейского суда. Мысль о различии не может ни обойтись без топики, ни принять расхожие пред­ставления о пространственном разнесении.

Трудность эта еще больше усугубляется, когда возникает необхо­димость объяснить чистые различия par excellence: различия качества, то есть, для Фрейда, сознания. Нужно дать объяснение «тому, что мы загадочным образом (rätselhaft)осознаем благодаря нашему "созна­нию"». И «поскольку сознание это не знает ничего из того, на чем мы строили до сих пор свои соображения, [теория] должна объяснить и само это незнание». Качества оказываются чистыми различениями: «Сознание дает нам то, что зовется качествами — множество инород­ных (anders)ощущений, чья инаковость (Anders)различается (untershieden wird)по своим отношениям к внешнему миру. В этой инаковости есть серии, сходства и так далее, но по сути нет количеств. Можно задаться вопросом, как рождаются качества, и где рождаются качества».

Ни вовне, ни внутри. Их не может быть во внешнем мире, где фи­зик знает одни количества, «массы в движении и ничего другого». Ни во внутренности психического, то есть памяти, потому что «воспро­изведение и воспоминание» «лишены качества (qualitätslos)».Посколь­ку об отказе от топического представления вопрос не стоит, «нужно найти в себе смелость и допустить существование третьей системы нейронов, своего рода нейронов восприятия, которая возбуждается наряду с прочими в процессе восприятия, но не при воспроизведении, и чьи состояния возбуждения как раз и дают различные качества, то есть сознательные ощущения».Предвосхищая вставной листок волшеб­ного блокнота, стесняющийся этого «жаргона» Фрейд пишет Флиссу (письмо 39, 1-1-96), что вставляет, «втискивает» (schieben)нейроны восприятия (ω) между нейронами φ и ψ.

От подобной дерзости рождается «неслыханная, кажется, труд­ность»: мы только что повстречались с проницаемостью и торением, которые получаются не из количества. Откуда же они тогда берутся? Из чистого времени, из того, что объединяет чистое овременение с разнесением: из периодичности. Только обращение к временности, причем временности прерывистой, периодической, позволяет разре­шить трудность, и надобно тщательно обдумать импликации такого решения. «Я вижу только один выход... До сих пор я рассматривал прохождение количества лишь как перенос количества (Οη) от одно­го нейрона к другому. Однако оно должно иметь и другую характери­стику, временной природы».

Если эта гипотеза прерывности «заходит дальше», как подчерки-

[261]

вает Фрейд, чем чисто «физическое объяснение», через периоды, так происходит потому, что здесь различения, интервалы, прерывистость регистрируются, «усваиваются» без своей количественной опоры. Ней­роны восприятия, «неспособные воспринять количества, усваивают период возбуждения». Различие чистое, опять-таки, и различение меж­ду диастемами. Понятие периода вообще предваряет и обусловливает оппозицию количества и качества, — со всем, чем она управляет. Ведь «ψ-нейроны тоже, конечно, имеют свой период, только он без каче­ства, верней сказать, монотонный». Как мы увидим, прерывность эта будет подхвачена в «Заметке о волшебном блокноте»: как и в «На­броске», это станет последним дерзким прорывом, размыкающим пре­дельную апорию.

В оставшейся части «Набросок» будет целиком зависеть от этой неустанной и все более радикальной апелляции к принципу различе­ния. Под показательной нейрологией, представляющей по своей роли искусственный монтаж, все время онаруживается настойчивый про­ект объяснить психику через разнесение, через топографию следов, через карту торений; проект разместить сознание или качество в про­странстве, структуру и возможность которого необходимо, следова­тельно, переосмыслить; описать «функционирование аппарата» через чистые различия и ситуации, объяснить, как «количество возбужде­ния выражается в ψ через усложнения, а качество — через топику».И природа этой системы различий и этой топографии настолько ориги­нальна, настолько не может позволить себе никаких упущений, что Фрейд без конца должен множить при монтаже своего аппарата «акты смелости», «странные, но неизбежные гипотезы» (по поводу «секретирующих» или «ключевых» нейронов). Когда же он откажется от нейрологии и от анатомических локализаций, топографическая оза­боченность не будет заброшена, а только претерпит некоторую транс­формацию. Тогда на сцену и выступит письмо. След станет граммой; среда торения — шифрованным разнесением.