Оттиск и изначальное восполнение

Спустя несколько недель после отсылки «Наброска» Флиссу, од­ной «трудовой ночью» все элементы системы выстраиваются в «ма­шину». Это еще не пишущая машин(к)а: «Все встало на свои места, колесики приладились друг к другу, впечатление было такое, что это и впрямь машина, и она вот-вот заработает сама по себе»*. Вот-вот: через тридцать лет. Сама по себе: почти что.

* Письмо 32 (20-10-95). Машина: «Три системы нейронов, "свободное" и "связан­ное" состояние количества, первичный и вторичный процессы, главное и компромиссное русла нервной системы, два биологических правила внимания и защиты, призна­ки качества, реальности и мышления, состояние психосексуальной группы, сексуаль­ная обусловленность вытеснения, наконец определяющие факторы сознания как фун­кции восприятия — все это расставилось по местам и встает еще и сейчас. Естествен­но, меня распирает радость. Стоило бы, конечно, подождать с пару недель, прежде чем слать тебе...»

[262]

Проходит немногим больше года, и след начинает превращаться в письмо. В письме 52 (6-12-96) вся система «Наброска» перестраива­ется в абсолютно новом для Фрейда графическом понятийном плане. Неудивительно, что это совпадает с переходом от нейрологического к психическому. Центральное место в этом послании занимают слова «знак» (Zeichen),запись (Niederschrift),переписывание (Umschrift).Здесь не только недвусмысленно определяется сообщение между следом и запозданием (то есть таким настоящим, которое не способно к устро­ению, а изначально перестраивается из «знаков» памяти), но также и назначается место вербальному внутри расслоенной системы письма, причем вербальное нисколько над ней не доминирует: «Как ты зна­ешь, я работаю над гипотезой о том, что наш психический механизм составился в результате напластования различных слоев (Aufeinanderschichtung),иначе говоря материал, фактически присут­ствующий в форме следов-воспоминаний (Erinnerungsspuren),время от времени подвергается переустроению (Umordnung)согласно новым отношениям, переписыванию (Umschrift).Таким образом, существен­но новое в моей теории — это положение, что память присутствует не раз и навсегда, но повторяется, что она излагается (niederlegt)в раз­личного рода знаках... Я не могу сказать, сколько всего этих записей (Niederschriften).По крайней мере, три, скорей всего больше... отдель­ные записи разделяются (не обязательно топически) по своим нейрон­ным носителям... Восприятие. Это нейроны, в которых берет начало восприятие, с ними связывается сознание, но сами по себе они не удер­живают никаких следов события. Ибо сознание и память — взаимоис­ключающие вещи. Знак восприятия:первая запись восприятий; она со­вершенно неспособна достичь сознания и составляется по одновре­менной, мгновенной ассоциации... Бессознательное служит второй записью... Предсознательное. Третья запись, привязанная к вербаль­ным представлениям и соответствующая нашему официальному я...Это вторичное сознание мыслей является с запозданием по времени и скорей всего связано с галлюцинаторным оживлением словесных пред­ставлений».

Таков первый шаг в направлении к «Заметке». Теперь, начиная с «Traumdeutung» (1900), метафора письма захватит проблему психичес­кого аппарата в плане его структуры и одновременно проблему психи-

[263]

ческого текста в тане его материи. Взаимосвязь обеих проблем дол­жна заставить нас быть повнимательней: две серии метафор — текст и машина — в одно и то же время на сцене не появляются.

«Сновидения обычно следуют древними торениями», — говори­лось в «Наброске». Так что топическую, временную и формальную регрессию сновидения впредь надлежит толковать как обратную до­рогу в ландшафты письма. И письмо это — не простое переживание, не отраженное от камня эхо заглушенной вербальности, но литогра­фия прежде слов: метафонетическая, нелингвистическая, алогическая. (Логика повинуется сознанию, или предсознательному, вместилищу словесных представлений; принципу идентичности, основополагаю­щему выражению философии присутствия. «Это было лишь логичес­кое противоречие, а значит не бог весть что», — читаем мы в «Челове­ке волков».) Сновидение переносится в лес письмен, вот почему Traumdeutung,толкование сновидений, в первую очередь, несомнен­но, должно стать чтением и расшифровкой. Перед тем как анализиро­вать сновидения Ирмы, Фрейд углубляется в проблематику метода. Одним из своих легко узнаваемых жестов он противопоставляет так называемой научной психологии старую общедоступную традицию. Как всегда, только затем, чтобы оправдать глубокую народную муд­рость. Конечно, и она заблуждается, когда, следуя «символической» процедуре, трактует содержание сновидения как неразложимую и не­членораздельную целостность, которую достаточно лишь заменить другой, понятной и временами вещей. Но Фрейд почти что принима­ет «другой популярный метод»: «Метод этот можно назвать „расшиф­ровкой" {Chiffriermethode),так как он рассматривает сновидение как своего рода тайнопись (Geheimshrift),в которой каждый знак при по­мощи фиксированного ключа (Schlüssel)может быть заменен другим знаком, чье значение общеизвестно» (G.W., и / iii, p. 102). Отметим ссылку на постоянный код: в этом слабость метода, но в принципе, Фрейд признает его достоинства, считая аналитичным и способным выложить по складам все элементы значения.

Любопытно, какой пример выбрал Фрейд для иллюстрации этого традиционного метода: текст фонетического письма загружен и фун­кционирует как дискретный, особенный, переводимый, непривилеги­рованный элемент в общем письме сновидения. Фонетическое письмо как письмо в письме. Предположим к примеру, говорит Фрейд, что мне приснилось присланное письмо (Brieflepistola),потом похороны. Открываем какой-нибудь Traumbuch,книгу, где переписаны ключи к снам, энциклопедию онирических знаков — тот словник сновидения, который Фрейд сейчас же и отвергнет. Здесь мы узнаем, что послание нужно переводить (übersetzen)как неприятность, похороны — как по­молвку. Таким образом, написанное буквами (litterae)письмо (epistola),

[264]

грамоту, составленную из фонетических знаков, перепись вербально­го дискурса можно переводить невербальным означающим, принад­лежащим, поскольку это определенный аффект, к общему синтаксису онирического письма. Вербальное загружено, и его фонетическая транскрипция опутана — вдали от центра — тонкой паутиной немого

письма.

Затем Фрейд заимствует другой пример у Артемидора Далдианца (II век), автора трактата по толкованию снов. Воспользуемся этим как предлогом и напомним, что в XVIII веке один неизвестный Фрейду английский теолог* уже обращался к Артемидору, и его замысел не­сомненно заслуживает сравнения с фрейдовским. Уорбертон описы­вает систему иероглифов и выделяет в ней — справедливо пли нет, здесь не столь важно — различные структуры (иероглифы в строгом смысле или иероглифы символические, каждая разновидность могла быть куриологической либо тропической, в зависимости от отноше­ния либо аналогии, либо части к целому), которые стоило бы систе­матически сопоставить с рабочими формами сновидения (сгущение, смещение, сверхопределенность). Уорбертон, стараясь привести в апо­логетических целях, в частности, в пику отцу Кирхеру доказательство «глубокой древности этой Нации», избирает для этого пример еги­петской науки, которая черпает все свои ресурсы в иероглифическом письме. Эта наука — Traumdeutung,известная также под именем онейрокритии. В конечном счете речь шла о науке письма в руках жрецов. По верованиям египтян, письмена подарены Богом, которым внуша­ются и грезы. Значит, толкователям только и требовалось, что чер­пать по примеру самих сновидений из общей сокровищницы тропов и куриологий. Там они находили готовый ключ к любому сну, а потом делали вид, что получили его гаданиями. Иероглифический код сам по себе имел ценность Traumbuch'а. Мнимый дар Божий, на деле со­ставленный историей, он сделался общественным достоянием, откуда онирический дискурс черпал и декорации, и текст сновидческой по­становки. Коль скоро сновидение построено как род письма, типы онирического переложения должны были соответствовать сгущени­ям и смещениям, уже осуществленным и зарегистрированным в систе­ме иероглифов. Сновидению остается просто манипулировать элемен-

* Уорбертон, автор «Божественном миссии Моисея». Четвертая часть этого тру­да в 1744 г. была переведена на французский под названием «Опыт о иероглифах Егип­тян, откуда явствуют начало и развитие языка и письменности, древность паук в Египте, и начало почитания животных». Этот труд, о котором мы еще поговорим в другом месте, оказал значительное влияние на современников. Им отмечена вся рефлексия эпохи на предмет языка и знаков. Составители «Энциклопедии», Кондильяк, а через его посредничество и Руссо, охотно черпали в нем вдохновение, заимствуя оттуда, в частности, тему изначально метафорической природы языка.

[265]

тами (στοιχεία, называет их Уорбертон, элементы или буквы), запер­тыми в иероглифической сокровищнице, примерно как письменная речь заимствует ресурсы из письменного языка: «И вопрос в том, ка­ковы основания и правила толкования, из которых исходили онейрокритики, когда, приснись человеку дракон, толкователь уверял его, что сие означает величество; змея — болезнь,., лягушки — самозван­цев». Как тогда поступали герменевты той эпохи? Они советовались с самим письмом: «Ранние снолкователи не были обманщиками или самозванцами, но, подобно первым официальным звездочетам, были суевернее своих ближних, и потому первые делались жертвами соб­ственных заблуждений. Но предположим даже, что были они запис­ные мошенники под стать любому из своих последователей; так и так для первого же представления им нужно было раздобыть подходящий для их промысла товар, а этим никак не могло быть буйное воображе­ние каждого в отдельности человека. Покупатели стали бы искать в основании их отгадываний какую-нибудь известную аналогию, кото­рой придавало бы почтенности долгожительство под сенью тайной премудрости, сами же отгадчики столь же естественно прибегли бы к признаному авторитету, дабы найти опору для своей науки. Но какая еще аналогия, какой же еще авторитет то мог быть, если не символи­ческие иероглифы,уже ставшие тогда чем-то священным и таинствен­ным? Видимо, здесь естественное разрешение нашей трудности. Сим­волическая наука... служила основанием для их толкований».

Здесь вмешивается фрейдовский разрыв. Несомненно, Фрейд ду­мает, что сновидение перемещается подобно первоначальному пись­му, инсценируя слова без своего порабощения ими; несомненно, он имеет в виду модель письма, несводимую к речи и содержащую, как и иероглифика, пиктографические, идеограмматические и фонетические элементы. Но он превращает психическое письмо в настолько изна­чальное изделие, что в сравнении с ним уже письмо, которое, казалось бы, возможно понимать в собственном смысле слова, письмо кодиро­ванное и видимое «в мире», оказывается не более, чем его метафорой. Психическое письмо, например письмо сновидения, которое «следует древними торениями», простой момент в регрессии к письму «первич­ному», не поддается прочтению ни в каком коде. Конечно, оно рабо­тает с массой элементов, которые были кодифицированы в ходе инди­видуальной либо коллективной истории. Но в его операциях, его лек­сике и синтаксисе неустраним чисто идиоматический остаток, который должен нести на себе все бремя толкования в общении между бессоз­нательными. Сновидец изобретает собственную грамматику. Нет ни­какого означающего материала или предварительного текста, исполь­зованием которых он бы ограничился,пусть даже он никогда не лиша­ет себя этого. Вот где сказывается, при всем их интересе,

[266]

ограниченность Chiffriermethoвe и Traumbuch. И обусловлена эта ог­раниченность настолько же общностью и жесткостью кода, насколь­ко и чрезмерным вниманием к содержаииям и недостаточным — к отношениям, ситуациям, процессам и различиям: «Мой метод не так удобен, как метод популярной расшифровки, когда содержание сно­видения переводят с помощью постоянного ключа; я, напротив, готов к тому, что одно и то же сновидение у различных лиц при разных об­стоятельствах может открывать совершенно различные мысли» (р. 109). В другом месте в подкрепление этого утверждения Фрейд счи­тает возможным привлечь китайскую грамоту: «Они [символы снови­дения] часто имеют сразу множество значений, и правильное толко­вание, как в китайском письме, добывается в каждом случае из кон­текста» (р. 358).

Отсутствие какого бы то ни было исчерпывающего и абсолютно непогрешимого кода означает, что в психическом письме, предвеща­ющем тем самым смысл всякого письма вообще, различие между оз­начающим и означаемым никогда не радикально. Бессознательный опыт, еще до сновидения, которое следует древними торениями, не заимствует, но производит собственные означающие, не сотворяет, конечно, их во плоти, зато порождает их значимость. Отныне это, соб­ственно говоря, уже не означающие. И возможность перевода, если и не упраздняется вовсе — ведь теперь опыт непрестанно растягивает дистанцию между точками тождественности или примыкания озна­чающего к означаемому, — все же, как видно, принципиально и ре­шительно ограничивается. Возможно, именно это подмечает — под иным углом зрения — Фрейд в статье «Вытеснение»: «Вытеснение ра­ботает в высшей степени индивидуально·»(G.W., х, р. 252). (Индивиду­альность — ни здесь, ни в первую очередь — не относится к индивиду, но означает индивидуальность каждого «отпрыска вытесненного, у которого может быть своя особая судьба».) Перевод, система перево­да имеют место лишь тогда, когда постоянный код позволяет заме­щать или преобразовывать означающие, сохраняя одно и то же озна­чаемое, всегда присутствующее,несмотря на отсутствие того или ино­го конкретного означающего. Коренная возможность подстановки и замещения, таким образом, молчаливо подразумевается парой озна­чаемое/означающее, а значит, и самим понятием знака. Даже если вслед за Соссюром различать означаемое и означающее лишь как две сто­роны одного листа, это мало что меняет. Изначальное письмо, если таковое имеется, должно производить пространство и тело самого

листа.

Могут сказать: все равно Фрейд только и делает, что переводит. Он верит в общий характер и закрепленность некоторого кода онирического письма: «Познакомившись с необыкновенно расточительным

[267]

применением символики для представления сексуального материала в сновидении, мы неизбежно задаемся вопросом, а не обладает ли боль­шинство этих символов наподобие стенографических "штампов" од­ним и тем же раз и навсегда установленным значением, так что возни­кает даже искушение набросать какой-нибудь новый "снотолковник" по методу расшифровки» (ii/iii, p. 356). И Фрейд действительно никог­да не переставал предлагать коды и правила самого общего характе­ра. А подстановка означающих вообще, кажется, основное занятие психоаналитического толкования. Все так. Но это не мешает Фрейду обозначить существенную ограниченность подобной операции. Точ­нее, двойную ограниченность.

Во-первых, если обратить внимание на словесное выражение, ка­ким оно очерчено в сновидении, можно заметить, что его звучание, само тело выражения, не стирается, не отступает перед означаемым, во всяком случае не дает беспрепятственно в себя проникнуть или пре­ступить себя, как в сознательном дискурсе. Оно выступает само по себе, являя ту действенность, что сулил ему Арто на сцене жестокости. И словесное тело не дает перевести или перенести себя в другой язык. Как раз его перевод и упускает. Опустить тело — это вообще основ­ное, что питает перевод энергией. Если он вновь водружает тело, это уже поэзия. И раз для любой сцены сновидения тело означающего составляет идиому, в этом смысле сновидение непереводимо: «Снови­дение настолько тесно связано с его словесным выражением, что, как справедливо замечает Ференци, в каждом языке есть и свой собствен­ный язык снов. Как правило, сновидение непереводимо на другие язы­ки, да и такая книга, как эта, мне думается, тоже». И это правило дей­ствительно не только для конкретных национальных языков, но a fortiori также для любой индивидуальной грамматики.

С другой стороны, эта как бы горизонтальная невозможность пе­ревода без потерь коренится в другой невозможности — вертикаль­ной. Мы говорим здесь о становлении бессознательных мыслей со­знательными. Если сновидение невозможно перевести на другой язык, объясняется это также и тем, что внутри самого психического аппара­та нет и не может быть отношения простого перевода. Напрасно, уве­ряет Фрейд, говорим мы о переводе или переписывании, когда хотим описать переход бессознательных мыслей через предсознательное в сознание. Здесь опять-таки метафорическое понятие перевода (Übersetzung)или переписывания (Umschrift)опасно не столько своей ссылкой на письмо, сколько тем, что оно предполагает текст уже в наличии, неподвижным, как незыблемое присутствие изваяния, камен­ной стелы или архива, означаемое содержание которого может безо всякого ущерба быть перенесено в стихию другого языка — предсознательного или сознания. Итак, чтобы сохранить верность Фрейду

[268]

одних разговоров о письме недостаточно: так можно предать его боль­ше, чем когда-либо.

Что объясняется нам в последней главе «Traumdeutung». Теперь речь идет о том, чтобы завершить чисто и сугубо топическую метафо­ру психического аппарата, призвав на помощь силу и двоякого рода процессы или типы прохождения возбуждения: «Попытаемся же те­перь подправить некоторые представления [интуитивные иллюстра­ции: Anshauungen],которые могли по недоразумению возникнуть, пока мы под двумя системами в ближайшем и грубом их смысле понимали две локальности внутри психического аппарата, представления, оста­вившие свой осадок хотя бы в выражениях "вытеснить" и "проник­нуть". Если, таким образом, мы говорим, что бессознательная мысль стремится к переводу (Übersetzung)в сферу предсознательного, чтобы затем проникнуть в сознание, то не хотим этим сказать, что должна быть образована вторая мысль на новом месте, как бы перепись (Umschrift),наряду с которой продолжает присутствовать и оригинал; представление о перемене места мы хотим отделить и от проникнове­ния в сознание»*.

Прервем на какой-то момент нашу цитату. Итак, сознательный текст не есть переписывание, поскольку нечего было перекладывать или переносить — не было наличного где-то еще в бессознательном виде текста. Ведь значение наличного, присутствия может к тому же опасно подействовать и на понятие бессознательного. Итак, нет нуж­ды в разыскании бессознательной истины, будто бы сначала записан­ной где-то еще. Нет написанного и наличного где-то текста, способ­ного дать развернуться, оставаясь при этом неизменным, какой-либо обработке или овременению (последнее, если дословно следовать Фрейду, принадлежит к сознанию), которые были бы по отношению к нему внешними, как бы плавая на его поверхности. Нет вообще на­личного, настоящего текста, нет даже прошедше-настоящего текста, текста сейчас прошлого, но когда-то бывшего настоящим. Текст не­мыслим в форме присутствия — как изначальной, так и измененной. Бессознательный текст уже соткан из чистых следов, из различений, где соединяются смысл и сила, этот текст нигде не присутствует, он составлен из архивов, которые всегда уже переписаны. Изначально оттиснуты. Все начинается с воспроизведения. Всегда-уже: это храни­лища смысла, который никогда не присутствовал, чье означаемое на­стоящее всегда восстанавливается с запозданием, nachträglich,задним числом, восполнительно: nachträglich означает и эту добавочность. Позыв восполнения тут изначален, он углубляет выемку того, что с

* Р. 615. В «Я и Оно» (G. W.,xiii, гл. 2) также подчеркивается опасность топичес­кого представления психических фактов.

[269]

запозданием восстанавливается в качестве настоящего. Восполнение кажется добавкой полного к полному, но это также придача недоста­ющего. «Восполнять: 1. добавлять то, чего не хватает, дополнительно доставлять необходимое», — говорит Литтре, сомнамбулически под­чиняясь странной логике этого слова. По этой логике и следует мыс­лить возможность подхода задним числом, а также, наверное, и отно­шение первичного ко вторичному па всех вообще уровнях. Заметим: Nachtrag имеет также точный смысл, когда речь заходит о грамоте: приложение, приписка, постскриптум. Называемый наличным текст поддается расшифровке не иначе, как внизу страницы, в примечании, в постскриптуме. До этого возвращения присутствующее настоящее — только призыв примечания. Что настоящее как таковое не изначаль­но, но восстановимо, что оно не абсолютная, полностью живая и кон­ституирующая форма опыта, что нет чистоты живого настоящего — вот ключевая для истории метафизики тема, которую Фрейд призы­вает нас осмыслить в рамках неравной самой вещи понятийности. И это, несомненно, единственная мысль, что не исчерпывается ни в ме­тафизике, ни в науке.

Коль скоро переход к сознанию — не производное пли повторяе­мое письмо, не переписывание, дублирующее бессознательное пись­мо, то производится он оригинально и в самой своей вторичности изначален и неустраним. Так как сознание для Фрейда — открытая внешнему миру поверхность, именно здесь и нужно не вяло пробегать метафору, принимая ее в банальном смысле, а. напротив, понять воз­можность письма, говорящего о своей сознательности и активности в мире (видимая наружность графики, литерности, становления литерности литературностью, и т. д.), на основе работы того письма, что циркулирует психической энергией между бессознательным и со­знательным. «Объективистское» или «мирское» рассмотрение пись­ма ровным счетом ничему нас не научит, если не соотносить его с пространством письма психического (мы могли бы назвать его транс­цендентальным, если вслед за Гуссерлем признаем психе регионом мира. Но коль скоро это и случай Фрейда, который стремится разом уважить и бытие-в-мире психического, его локально-бытие, и ори­гинальность его топологии, несводимой к обычной внутримирности, то следует, может быть, думать, что работа письма, как она здесь нами описана, стирает трансцендентальное различение между нача­лом мира и бытием-в-мире. Стирает, производя его: среду диалога и размолвки между гуссерлевским и хайдеггеровским понятиями бытия-в-мире).

На самом деле в отношении этого чуждого переписыванию пись­ма Фрейд добавляет одно существенное уточнение. Эта оговорка со всей очевидностью покажет: 1) опасность обездвижить, заморозить

[270]

энергию в бесхитростной метафорике места; 2) необходимость не от­вергать, а переосмыслить пространство или топологию этого письма; 3) что Фрейд, по-прежнему стремящийся представить психический аппарат при помощи искусственного монтажа, все еще не обнаружил механической модели, которая была бы адекватна графематической понятийности, уже используемой им для описания психического тек­ста.

«Если мы говорим, что предсознательная мысль вытесняется и принимается затем бессознательной сферой, то эти образные выраже­ния, заимствованные из круга представлений (Vorstellungskreis)о борь­бе за определенную территорию, могут побудить нас к предположе­нию, что действительно некоторое устройство (Anordnung)устраняет­ся из одной психической локальности и заменяется в другой локальности на другое. Вместо этого сравнения возьмем другое, бо­лее соответствующее реальному положению вещей: в определенное устройство вкладывается, либо изымается оттуда, заряд энергии (Energiebesetzung),так что психическое образование подпадает под власть некоторой инстанции либо вызволяется от нее. Здесь мы опять заменяем топический тип представления динамическим; не психичес­кое образование кажется нам чем-то подвижным (das Bewegliche),a его иннервация» (там же).

Прервем еще раз нашу цитату. Метафора перевода как переписы­вания оригинального текста отделила бы силу от протяженности, со­хранив простую внеположность переводимого и переводящего. Сама эта внеположность, статичность и топологичность этой метафоры обеспечили бы прозрачность нейтрализованного перевода — процес­са форономического, а не метаболического. Фрейд это подчеркивает: психическое письмо не дается переводу, потому что это единственная энергетическая система, как бы она ни подразделялась, и потому что она покрывает весь психический аппарат. Несмотря на различение инстанций, психическое письмо вообще — это не смещение значений в безоблачности неподвижного, предданного пространства и нейтраль­ной белизне дискурса. Дискурса, который мог бы быть зашифрован, не переставая при этом быть прозрачным. Здесь энергия не дает свес­ти себя на нет, и не ограничивает, а производит смысл. Разграничение между силой и смыслом производно по отношению к архе-следу, оно принадлежит к метафизике сознания и присутствия, точнее — присут­ствия в глаголе, в галлюцинации языка, определенного исходя из сло­ва, из словесного представления. К метафизике предсознательного, сказал бы, возможно, Фрейд, поскольку предсознательное — предпи­санное им вербальности место. Коли не это, разве научил бы нас Фрейд

чему-либо новому?

Сила производит смысл (и пространство) одной лишь способнос-

[271]

тью к «повторению», которая водворяется в ней изначально как ее смерть. Эта способность, иначе говоря неспособность, которой откры­вается и ограничивается работа силы, учреждает переводимость, де­лает возможным то, что зовется «языком», преобразует абсолютную идиому во всегда уже преступленную границу: чистая идиома не язык, она становится им только при повторении; повторение всегда-уже раздваивает острие первого раза. Вопреки видимости, это не проти­воречит тому, что говорилось нами выше о непереводимом. Тогда речь шла о том, чтобы вспомнить начало преступающего движения, нача­ло повторения и становления языком идиомы. Зациклившись на дан­ности или эффекте повторения,на переводе, на очевидности разгра­ничения между силой и смыслом, мы не только сбиваем оригиналь­ный прицел самого Фрейда, но и притупляем живость отношения к смерти.

И потому стоило бы поближе исследовать — здесь мы, конечно, не можем этого сделать — все, что предлагает осмыслить нам Фрейд относительно силы письма как «торения», психически повторяя этот некогда нейрологический термин: открытие своего собственного про­странства, пролом, пресекающий сопротивление проем просеки, вры­вающийся прорыв, пролагающий рутинy дороги (rupta, via rupta),на­сильственная запись формы, начертание (следа) различия в природе или материи, которые мыслимы как таковые только в своей оппози­ции к письму. Дорога открывается в природе или в материи, в чаще или лесу (гиле)и достигает здесь обратимости времени и простран­ства. Стоило бы совместно, в генетическом и структурном плане ис­следовать историю дороги и историю письма. На ум здесь приходят тексты Фрейда о работе мнезического следа (Erinnerungsspur),кото­рый, перестав быть следом нейрологическим, еще не стал «сознатель­ной памятью» («Бессознательное», G.W., х, р. 288), и странническая работа следа, прокладывающего, а не пробегающего свою дорогу, следа следящего, следа, который сам торит себе путь. Метафора про­торенного пути, столь частая в описаниях Фрейда, всегда сообщается с темой восполняющей запоздалости и восстановления смысла задним числом, после кротовьего путепроходства, после подземной страды впечатления. Впечатление оставило по себе работящий след, который никогда не воспринимался,чей смысл никогда не переживался в насто­ящем, то есть в сознании. Постскриптум, составляющий прошедшее настоящее как таковое, никогда не ограничивается, как, возможно, думали Платон, Гегель и Пруст, его пробуждением или откровением в его истине. Он его производит. Что такое фрейдовское сексуальное запаздывание: лучший пример или само существо этого движения? Ложный вопрос, без сомнения: предмет — гипотетически известный — вопроса, а именно сексуальность, определяется, ограничивается или

[272]

не ограничивается лишь возвратно, самим ответом. Ответ Фрейда, как бы там ни было, решителен. Возьмем, к примеру, человека волков. Восприятие первосцены — реальность это или фантазия, не суть важ­но — переживается во всем своем значении именно с запозданием, и половое созревание — не случайная форма этой задержки. «В возра­сте полутора лет он получил впечатления, запоздалое понимание ко­торых стало для него возможным ко времени сновидения благодаря его развитию, возбужденности и сексуальным опытам». Или уже в «Наброске», по поводу вытеснения при истерии: «Мы неизменно об­наруживаем, что вытесняется память, которая становится травмой лишь с запозданием (nur nachträglich).Причиной этому служит за­паздывание (Verspätung)половой зрелости в сравнении с развитием индивида в общем и целом». Это должно подвести если не к реше­нию, то по крайней мере к новой постановке пугающей проблемы овременения и пресловутой «вневременности» бессознательного. Здесь больше чем где-либо ощутим разрыв между интуицией Фрей­да и его понятиями. Вневременность бессознательного, конечно, определяется только в противопоставлении расхожему понятию вре­мени, понятию традиционному, понятию метафизики, времени ме­ханики или сознания. Наверное, следовало бы прочесть Фрейда, как Хайдеггер прочитал Канта: как и «я мыслю»,бессознательное вне-временно, конечно, только в сличении с вульгарным понятием вре­мени.

Date: 2015-10-18; view: 336; Нарушение авторских прав