I. Сила и значение 3 page

[27]

биография и психология нас здесь не интересуют: «движение к высше­му», тончайшее своеобразие схемы, есть не что иное, как корнелевское движение (р. 1). Продвижение вперед, ознаменованное «Сидом», ко­торый также стремится к высоте «Полиевкта», есть «продвижение вперед в корнелевском смысле» (там же). Бесполезно воспроизводить здесь анализ «Полиевкта»*, где схема достигает своего предельного совершенства и внутренней усложненности с мастерством, про кото­рое то и дело себя спрашиваешь, чье оно — Корнеля или же Руссе. Выше мы уже говорили, что в последнем слишком много от картези­анца и слишком мало от лейбницианца. Внесем уточнение. Он и лейбницианец тоже: он, похоже, думает, что для литературного произве­дения всегда должно найти некую линию, сколь бы сложной она ни была, которая передает единство, целостность его движения и точек его маршрута.

Действительно, в «Рассуждении о метафизике» (VI) Лейбниц пи­шет: «Предположим, например, что кто-нибудь сделал бы на бумаге множество точек наугад вроде тех, кто занимается смешным искусст­вом геомантики. Я утверждаю, что можно найти геометрическую ли­нию, понятие о которой будет постоянным и единообразным соответ­ственно некоторому правилу, и линия эта пройдет через все эти точки и в том же самом порядке, как их набросала рука.

Если бы кто-нибудь начертил с ходу линию, которая была бы то прямою, то шла по окружности или еще как-нибудь, всегда можно было бы найти понятие, или правило, или уравнение, общее всем точ­кам этой линии, в соответствии с которым должны произойти отме­ченные изменения в направлении. Нет, например, ни одного лица, контур которого не составлял бы части геометрической линии и не мог бы быть начерчен сразу же одним правильным движением».

* Воспроизведем хотя бы обобщающее заключение, итог эссе: «Путь и метамор­фоза, говорили мы после анализа первого и пятого актов, их симметрии и вариантов. Теперь следует указать на другое существенное свойство корнелевской драмы: движе­ние, которое она описывает, является восхождением к некоему расположенному в бес­конечности центру...» (Но что же станется в этой пространственной схеме с бесконеч­ностью, то есть с самой ее сутью - не только с «неотъемлемым своеобразием»,но и с качественным своеобразием движения?) «Можно еще уточнить его природу. Путь в виде поднимающихся вверх двух петель; подъем спиралью; две восходящие линии рас­ходятся, скрещиваются, отдаляются и снова сходятся, чтобы продолжиться в общей траектории за рамками пьесы...» (какое отношение к структуре имеет выражение «за рамками пьесы»?). «В первом акте Полина и Полиевкт встречают друг друга и разлу­чаются; они снова сходятся, теперь уже ближе и на более высокой ступени, в четвер­том акте, правда, для того, чтобы снова расстаться; они проходят еще одну ступень и вновь оказываются вместе в пятом акте, кульминационном моменте восхождения, после чего они устремляются в последний прыжок, который окончательно их соединяет в высшей точке свободы и торжества, в Боге» (р. 16).

[28]

Но Лейбниц говорил о божественном творении и разуме: «Я пользуюсь этими сравнениями, чтобы изобразить некое несовершен­ное подобие мудрости Божьей... Однако я вовсе не претендую на то, чтобы объяснить этим великую тайну, от которой зависит весь уни­версум.» Относительно качеств, сил и значений, относительно также не божественных творений, прочитанных конечными умами, это до­верие к математически-пространственному представлению кажется нам (в масштабах целой цивилизации, ибо речь здесь идет не о языке Рус­се, а о совокупности нашего языка и доверии к нему) аналогичным до­верию, например, канакских художников* к плоскостному представ­лению третьего измерения. Доверию, которое этнолог-структуралист анализирует, впрочем, с большей осторожностью и не так бойко, как

прежде.

Мы не противопоставляем здесь простым балансированием, урав­новешиванием или переворачиванием длительность пространству, качество — количеству, силу — форме, глубину смысла или ценнос­ти — поверхности фигур. Совсем наоборот. Вопреки этой простой аль­тернативе, вопреки простому выбору одного из членов или одного из рядов, мы полагаем, что следует изыскивать новые понятия и новые модели, некую экономику,ускользающую от этой системы метафизи­ческих оппозиций. Такая экономика уже едва ли будет энергетикой чистой и бесформенной силы. Рассмотренные различия окажутся тог­да разом и различиями места, и различиями силы. И если, как может показаться, мы противопоставляем здесь один ряд другому, объясня­ется это тем, что нам хочется выявить внутри классической системы некритически принятый известного рода структурализмом выбор в пользу другого ряда. Наше рассуждение неотъемлемо принадлежит системе метафизических оппозиций. О разрыве этой принадлежности можно объявить лишь некоторой организацией, некоторым страте­гическим обустройством, каковое внутри этого поля и его собствен­ных возможностей, обращая против себя свои же стратагемы,порож­дало бы своего рода силу распада,распространяющуюся по всей сис­теме, расчленяющую ее по всем направлениям и повсеместно ее

о-граничивающую.

Если предположить, что, избегая «абстракционизма», мы придер­живаемся, как в теории стремится Руссе, единства формы и смысла, следовало бы сказать, что устремленность к высшему, к «последнему прыжку, который... их соединяет... в Боге» и т. п., устремленность стра­стная, качественная, насыщенная и т. п. обретает в спиральном дви­жении свою форму. Но чего стоит тогда утверждение, что это един-

* Ср., например: Leenliardi M. L'Art océanien. Gens de la Grande Terre, p. 99; Do Kamo, p. 19—21.

[29]

ство — которое дает к тому же полномочия любой метафоре подъе­ма — является характерным отличием,идиомой Корнеля? И если в этом и заключается суть «корнелевского движения», где же место са­мому Корнелю? Почему в «Полиевкте» больше красоты, чем в «пути в виде поднимающихся вверх двух петель»? Сила произведения, сила гения, как и сила того, что вообще порождает, сопротивляется гео­метрической метафоре и образует собственно объект литературной критики. Похоже, Руссе в другом смысле, нежели Ж. Пуле, порой «уде­ляет мало внимания искусству».

Если только он не считает, что всякая линия, всякая пространствен­ная форма (но всякая форма пространственна) a priori прекрасна, если только он тем самым не полагает, как известного рода средневековая теология, что форма трансцендентально прекрасна, поскольку она есть и наделяет бытием, а Бытие Прекрасно, так что, как говаривали, даже чудовища прекрасны в своем бытии благодаря линии, форме, кото­рая свидетельствует о порядке тварной вселенной и отражает боже­ственный свет. Formosus значит прекрасный.

Не об этом ли говорил и Бюффон в «Дополнении к естественной истории» (т. XI, р. 410): «Большинство монстров наделено симметри­ей, кажется, что рассогласованность частей произошла упорядочен ­но»?

Руссе же, похоже, утверждает в своем теоретическом «Введении», что прекрасна не всякая форма, а лишь та, которая согласуется со смыс­лом, та, которая нами понимаема, поскольку изначально согласна со смыслом. Откуда тогда в очередной раз это предпочтение геометрии? И если в крайнем случае предположить, что красота может быть гео­метром охвачена или исчерпана, то в случае с возвышенным — а счи­тается, что Корнель возвышен — геометр вынужден пойти на наси­лие.

К тому же не теряем ли мы нечто, с чем стоит считаться, во имя сущности, эссенции «корнелевского движения»? Действительно, во имя подобного эссенциализма или телеологического структурализма мы сводим все, чему нет дела до геометрическо-механической схемы, к несущественной видимости: и это не только пьесы, которые не подда­ются кривым и завиткам, не только сила и качество, которые и обра­зуют собственно смысл, но и длительность,каковая в движении явля­ется чисто качественной инородностью. Руссе понимает театральное или романическое движение так, как Аристотель понимал движение вообще: как переход к действию, при котором желаемая форма оста­ется в покое. Все выглядит так, словно в динамике корнелевского смыс­ла и в каждой корнелевской пьесе все одушевляется ради конечного умиротворения, умиротворения структурной Ενέργεια: ради «Полиевкта». Вне этого умиротворения, до и после него, само движение в

[30]

чистой своей длительности, в трудах своего установления является не более чем бросовым наброском. Даже злоупотреблением, ошибкой или грехом в отношении «Полиевкта», «первой непогрешимой удачи». Руссе замечает по поводу слова «непогрешимый»: «"Цинна" в этом отношении еще грешит» (р. 12).

Преформизм, телеологизм, сведение на нет силы, ценности и дли­тельности составляют единое целое с геометризмом, составляют струк­туру. Фактическую структуру, которой на том или ином уровне под­чинены все эссе этой книги. Все, что в раннем Мариво не предвещает схемы «двойного регистра» (повествование и взгляд на повествова­ние) является «рядом юношеских романных опытов», в которых «он предуготовляет не только зрелые романы, но и драматургическое твор­чество» (р. 47). «Истинный Мариво тут еще почти что отсутствует» (курсив наш). «В нашей перспективе необходимо усвоить только одно...» (там же). Следом идет анализ и завершающая цитата: «Этот набросок диалога через голову персонажей, через нарушенное пове­ствование, в котором чередуются присутствие и отсутствие автора, является наброском подлинного Мариво... Таким образом за первой зачаточной формой складывается характерная для Мариво комбина­ция зрелища и зрителя, видимого и видящего. Мы увидим, как она будет совершенствоваться...» (р. 48).

Трудности возрастают, как и наша сдержанность, когда Руссе уточ­няет, что эта «постоянная для Мариво структура»*, оставаясь неви­димой или скрытой в юношеских произведениях, как «намеренное развенчание романической иллюзии» «принадлежит к бурлескной традиции» (р. 50, ср. также р. 60). Своеобразие Мариво, который «вос­принимает» от этой традиции лишь «свободный ход повествования,

* Вот несколько формулировок этой «постоянной структуры»: «Где же подлинная пьеса? Она состоит в наложении и переплетении двух планов, в переносах и обменах, которые устанавливаются между ними и доставляют нам тончайшее удовольствие бинокулярного внимания и двойного чтения» (р. 56). «...С этой точки зрения любую пьесу Мариво можно определить так: двухуровневый организм, два плана которого постепенно сближаются друг с другом вплоть до полного соединения. Пьеса заверша­ется, когда уровни смешиваются, то есть когда группа рассматриваемых героев начи­нает смотреть на себя так, как раньше смотрели на нее персонажи-зрители. Действи­тельная развязка — это не свадьба, которую нам обещают под занавес, это встреча сердца и взгляда» (р. 58). «...Нам предлагается следить за развитием пьесы в двух реги­страх, которые представляют его в виде двух параллельных, но смещенных кривых, отличающихся друг от друга значимостью, языком и функцией: одна набросана на­скоро, другая очерчена во всей ее сложности, первая дает почувствовать направление, по которому будет развиваться вторая, являющаяся ее глубинным отголоском и ко­нечным смыслом. Эта игра внутренних отражений придает пьесе Мариво ее строгую и гибкую геометрию, тесно связывая в то же время оба регистра даже в любовных пери­петиях» (р. 59).

[31]

показывающий одновременно и работу автора, и его размышления о своей работе...», состоит «в критическом сознании» (р. 51). Идиома Мариво заключается, следовательно, не в описанной структуре, а в намерении, одушевляющем традиционную форму и созидающем но­вую структуру. Истина восстановленной таким образом общей струк­туры не описывает организм Мариво в его собственных линиях. И тем более в его силе.

И однако: «Выделенная таким образом структурная характерис­тика — двойной регистр — представляется в виде некоей констан­ты... Она в то же время отвечает (курсив наш) знанию самого себя, каким обладает человек у Мариво: незрячее "сердце" в поле созна­ния, сводящегося к зрению» (р. 64). Но каким образом традицион­ная для этой эпохи «структурная характеристика» (если предполо­жить, что в таком виде она достаточно определенна и оригинальна, чтобы быть эпохальной) может «отвечать» сознанию «человека у Мариво»? Отвечает ли структура исключительному в своем роде за­мыслу Мариво? Не является ли Мариво здесь скорее удачным приме­ром — и тогда следовало бы показать, чем он удачен — литератур­ной структуры эпохи? а через нее и структуры самой эпохи? Нет ли тут массы нерешенных методологических проблем, предваряющих индивидуальное структурное исследование, монографию о том или ином авторе или произведении?

Если геометризм особенно очевиден в эссе о Корнеле и Мариво, то по поводу Пруста и Клоделя верх берет преформизм. И на сей раз больше в органицистской, нежели в топографической форме. К тому же именно здесь он более всего плодотворен и наиболее убедителен. Прежде всего потому, что материал, которым он позволяет овладеть, богаче и глубже освоен. (Да будет нам позволено ко всему прочему заметить: по нашему ощущению, лучшее в этой книге приходится не на метод, а на качество внимания.) Но также и потому, что эстетики Пруста и Клоделя глубоко согласованы с эстетикой Руссе.

У самого Пруста — представленные нам доказательства не должны оставить по этому поводу ни тени сомнения, если таковое нас еще пре­следовало — структурная потребность была постоянной и сознатель­ной, что проявляется в чудесах симметричности (не истинной, не лож­ной), повторяемости, кругообразности, обратного освещения, наложе­ния одного на другое без совпадения первого с последним и т. д. Телеология является здесь не проекцией критика, а темой автора. Вов­леченность конца в начало, странные отношения между субъектом, ко­торый пишет книгу, и ее сюжетом, между сознанием рассказчика и со­знанием героя — все это напоминает стиль становления и диалектику местоимения «мы» в «Феноменологии духа». Как раз о феноменологии некоего духа и идет здесь речь: «Можно различить и другие основания

[32]

той важности, которую Пруст придавал этой кругообразной форме романа, конец которого замыкается на начале. На последних страни­цах книги мы видим, как соединяются друг с другом и герой с рассказ­чиком, проделав долгий путь в поисках друг друга, идя порой совсем рядом, чаще всего вдали один от другого; они сходятся в момент раз­вязки, когда герой вот-вот станет рассказчиком, то есть автором своей собственной истории. Рассказчик — это открывшийся самому себе ге­рой, тот, кем герой на протяжении всей своей истории хочет, но никог­да не может быть; теперь он занимает место героя и сможет взяться за построение завершающегося произведения и прежде всего — написать то "Комбре", которое лежит у истока как рассказчика, так и героя. Ко­нец книги делает возможным и понятным ее существование. Роман за­думан таким образом, что конец порождает начало» (р. 144). Наконец, критический метод и эстетика Пруста не остаются за рамками произве­дения, они в самом сердце творчества: «Пруст превратит эту эстетику в реальный сюжет своего романа» (р. 135). Равно как у Гегеля философс­кое, критическое, рефлексивное сознание — не просто взгляд на ход и плоды истории. В первую очередь речь идет оего собственной истории. Мы не ошибемся, сказав, что в качестве концепции произведения эта эстетика полностью соответствует эстетике Руссе. И является она, если так можно выразиться, практическим преформизмом: «Последняя глава последнего тома, отмечает Пруст, была написана сразу же после первой главы первого. Все, что между ними, написано потом».

Под преформизмом мы понимаем именно преформизм: противо­стоящую эпигенетизму хорошо известную биологическую доктрину, в соответствии с которой совокупность наследственных характерис­тик заключена в зародыше в активном состоянии и уменьшенном виде, тем не менее соответствуя формам и пропорциям будущего взрослого существа. В центре этого вызывающего сегодня улыбку преформизма лежала теория вложения. Но чему тут улыбаться? наверняка, взросло­му существу в миниатюре, но также и тому, что естественная жизнь наделяется чем-то большим, нежели конечная цель: деятельным про­видением и сознающим свои плоды искусством. Но когда речь идет об искусстве, которое природе не подражает, когда художником явля­ется человек, а плоды приносит именно сознание, преформизм уже не вызывает улыбки.

Λόγos σπερματικos

уже в своей стихии, он уже не

занесен извне, будучи антропоморфическим понятием. Судите сами: обнаружив в композиции у Пруста настоящую необходимость повто­рения,Руссе пишет: «Что бы ни думалось об искусственности введе­ния в роман "Любви Свана", о ней быстро забываешь, настолько креп­ка и органична та связь, что соединяет часть с целым. Стоит завер­шить чтение "Поисков", и сразу замечаешь, что речь никоим образом не идет об эпизоде, который можно обособить; без него целое оста-

[33]

лось бы непонятным. "Любовь Свана" — это роман в романе или кар­тина в картине,., он напоминает не те истории в историях, которые множество романистов XVIII или XIX веков включали в свои книги, а, скорее те внутренние истории, которые можно прочесть в "Жизни Марианны", у Бальзака или Жида. Пруст помещает на одном из вхо­дов своего романа маленькое выпуклое зеркало, которое отражает роман в миниатюре» (р. 146). Метафора и процедура вложения здесь напрашивались сами собой, даже и оказавшись в конечном итоге за­мещенными более изощренным, более адекватным образом, означа­ющим, правда, в сущности то же самое отношение вовлеченности. Вовлеченности на сей раз отражающей и представляющей.

По тем же самым причинам согласуется эстетика Руссе и с эстети­кой Клоделя. Притом прустовская эстетика получает определение в начале эссе о Клоделе. И за всеми различиями очевидны сходства. Они собраны воедино в теме «структурной монотонии»: «Вновь подумав о монотонии произведений Вентейля, я объяснял Альбертине, что ве­ликие литераторы всегда писали одно единственное произведение или, скорее, по-разному преломляли одну и ту же красоту, приносимую ими в мир» (р. 171). Клодель: "Атласный башмачок" — это "Златоглав" в иной форме. Он итожит одновременно и "Златоглав", и "Полуденный раздел". Даже заключает "Полуденный раздел"»... «Поэт лишь разви­вает предустановленный замысел» (р. 172).

Эта эстетика, которая сводит на нет длительность и силу как раз­личие между желудем и дубом, у Пруста и Клоделя не самостоятельна. Она передает определенную метафизику. «Время в чистом состоянии» Пруст называет также «вневременным» или «вечным». Истина време­ни времени не принадлежит. Смысл времени, чистая временность не принадлежит времени. Аналогичным образом (лишь аналогичным) время как необратимая последовательность есть, согласно Клоделю, не что иное, как феномен, кожный покров, поверхностный образ сущ-ностной истины Вселенной, какою ее мыслит и творит Бог. Истина эта — абсолютная одновременность. Подобно Богу, Клодель, созда­тель и сочинитель, «предпочитает вещи, существующие совместно» («Поэтическое искусство»)*.

* Процитировано на стр. 189. Руссе справедливо замечает: «Подобное заявление, не являясь единичным, подходит ко всем планам реальности. Все подчиняется закону композиции,это закон художника, равно как и закон Творца. Ибо вселенная — это одновременность, через которую удаленные друг от друга вещи ведут согласное суще­ствование и образуют гармоническое единство; объединяющей их метафоре в отно­шениях между людьми соответствует любовь, связь разлученных душ. Таким обра­зом, клоделевская мысль естественно полагает, что два существа, разделенные рассто­янием, соединяются одновременностью и тогда звучат словно две ноты одного аккорда — вроде Пруэз и Родриго — "в неугасимом отношении"».

[34]

Через целый ряд опосредований эта метафизическая направлен­ность оправдывает в конечном итоге все эссе о Прусте, все разборы «основополагающей сцены клоделевского театра» (р. 183), «чистого состояния клоделевской структуры» (р. 177) в «Полуденном разделе», и всего этого театра, в котором, по словам самого Клоделя, «мы в свое удовольствие перебираем время, словно клавиши аккордеона» и где «часы длятся, а дней не видно» (р. 181).

Разумеется, мы не будем разбирать ради них самих ни эту метафи­зику, ни эту теологию времени. Легко согласиться, что направляемая ими эстетика является при прочтении Пруста или Клоделя оправдан­ной и плодотворной — это их эстетика, дитя (или мать) их метафизи­ки. Столь же легко согласятся с нами и в том, что здесь идет речь о неявной метафизике любого структурализма или любого структура­листского жеста. В частности, структуралистское прочтение всегда подразумевает, всегда обращается в собственном своем моменте к этой теологической одновременности книги и, не получая к ней доступа, полагает, что лишилось самого главного. Руссе: «Во всяком случае, развертывающееся в длительности чтение, дабы стать целым, должно идти так, чтобы произведение одновременно присутствовало в нем во всех своих частях... Книга, подобная "картине в движении", открыва­ется не иначе, как следующими друг за другом отрывками. Задача требовательного читателя — перевернуть эту естественную тенденцию книги так, чтобы та целиком предстала перед взором духа. Нет друго­го способа полного прочтения кроме того, в котором книга превра­щается в одновременную сеть взаимных отношений: только тогда и возникают неожиданности...» (р. XIII). (Какие неожиданности? Ка­ким образом одновременность может сохранить неожиданности? Речь здесь идет, скорее, об упразднении неожиданностей неодновременно­го. Неожиданности возникают из диалога между неодновременным и одновременным. Достаточно сказать, что успокоительна сама струк­турная одновременность.) Ж.-П. Ришар: «Трудность любого струк­турного обзора объясняется тем, что необходимо постепенно, после­довательно описывать то, что фактически существует разом, одновре­менно» (цит. соч., р. 28). Итак, Руссе говорит о том, что при чтении трудно получить доступ к одновременному, которое составляет исти­ну; Ж.-П. Ришар — что при письме трудно обозреть одновременное, которое составляет истину. И в том, и в другом случае одновремен­ность — миф, возведенный в идеальный регулятор всеобъемлющего чтения или описания. Поиски одновременного объясняют саму зача-рованность пространственным образом: не является ли пространство «порядком сосуществования» (Лейбниц)? Но говоря вместо простран­ства «одновременность», пытаются сконцентрировать время, вместо того чтобы о нем забыть. «Длительность принимает тогда иллюзор-

[35]

ную форму однородной среды и связующим звеном между этими дву­мя терминами — пространство и длительность — является одновре­менность, которую можно определить как пересечение времени с про­странством»*. В этом влечении к плоскостному и горизонтальному для структурализма невыносимо как раз богатство, следствие объема,все то в значении, что не может быть развернуто в одновременности формы. Но случайно ли, что книга — прежде всего объемный том?**. А смысл смысла (в общем смысле смысла, а не сигнала) — это беско­нечное следствие? Нескончаемое послание от означающего к означа­ющему? И его сила — своего рода чистая и бесконечная двусмыслен­ность, не оставляющая никакой передышки, никакого покоя означен­ному смыслу, побуждая его — в собственной экономике — снова значить и различать?За вычетом неосуществленной Малларме Книги,самотождественности записанного не существует.

Неосуществленной:это не значит, что Малларме не преуспел осу­ществить Книгу, которая бы составляла с собой единое целое — Мал­ларме просто этого не хотел. Он разосуществил единство Книги, по­шатнув категории, в которых, как считалось, ее можно совершенно спокойно осмыслять: рассуждая о «самотождественности» Книги, он подчеркивает, что Книга — это разом «то же самое и другое», будучи «сложена сама с собой». Здесь она не только предлагает себя «двойно­му истолкованию», но через нее, говорит Малларме, «Я, так сказать, десятки раз сею то там, то здесь весь этот двойной том»***.

Вправе ли мы возводить эту метафизику и эстетику, которые столь хорошо подходят к Прусту и Клоделю, в общий метод струк­турализма?*** * Именно так, однако, поступает Руссе, когда решает, как мы, по крайней мере, попытались показать, свести к недостой­ной случайности или отходам все то, что остается необъяснимым в

* Bergson,Essais sur les données immédiates de la conscience.

** Для представителя литературного структурализма (и, возможно, структурализ­ма вообще) книжная буква — движение, бесконечность, подвижность и неустойчи­вость накрученного на самого себя в свитке, в томе смысла — еще не заняла место (но может ли она это сделать?) буквы развернутого, установленного Закона: предписания на Скрижалях.

*** Ср. об этой «самотождественности» книги Малларме: J. Scherer,le «Livre» de Mallarmé, p. 95 и разворот 94, a также р. 77 и разворот на р. 129—130. *** * Мы не будем настаивать здесь на такого рода вопросе. Вопрос банальный, но его очень трудно обойти, и он встает к тому же на каждом этапе работы Руссе, идет ли речь об отдельно рассматриваемом авторе или даже единичном произведении. Всякий ли раз имеется лишь одна основополагающая структура и как ее распознать и выде­лить? Критерий не может быть получен ни эмпирически-статистическим наблюдени­ем, ни сущностной интуицией. Перед структуралистской наукой, касающейся произ­ведений, то есть предметов, структура которых не является априорной, встает пробле­ма индукции. Существует ли материальное и priori произведения? Но постижение материального априори влечет за собой массу преюдициальных проблем.

[36]

свете «предустановленной» и воспринимаемой в своей одновремен­ности телеологической схемы. Даже в эссе, посвященных Прусту и Клоделю, в эссе, направляемых наиболее содержательной структурой, Руссе вынужден пойти на то, чтобы расценивать как «случайности роста» «каждый эпизод, каждого персонажа», в отношении которых следовало бы «признать возможную независимость» (р. 164) от «цен­тральной темы» или «общего устройства произведения» (там же); он вынужден пойти на то, чтобы столкнуть «истинного Пруста» с «ро­манистом», к которому он, впрочем, может «быть несправедлив», по­скольку, по Руссе, истинный Пруст тоже может пройти мимо «исти­ны» любви и т. д. (р. 166). Как «истинный Бодлер заключен, возмож­но, в одном единственном "Балконе", а весь Флобер — в "Госпоже Бовари"» (р. XIX), так истинный Пруст не может быть одновременно повсюду. Руссе должен также сделать вывод, что персонажи «Заложника» разобщены не «обстоятельствами», а, «вернее сказать», «требо­ваниями клоделевской схемы» (р. 179); должен не скупиться на чудеса изощренности, чтобы доказать, что в «Атласном башмачке» Клодель «не изменяет себе» и «не отвергает» свою «постоянную схему» (р. 183). Серьезнее всего, что этот «ультра-структуралистский», как мы выразились, метод, в некоторых отношениях противоречит, похоже, самому ценному и оригинальному намерению структурализма. В об­ласти биологии и лингвистики, где он поначалу и проявил себя, струк­турализм стремится главным образом сохранить связность и полноту любой целостности на ее собственном уровне. Первым делом он зап­рещает рассматривать в данной конфигурации то, что не завершено или ущербно, все то, в чем она предстает лишь как слепое предвосхи­щение или таинственное отклонение от ортогенеза, осмысляемого ис­ходя из некоего телоса или идеальной нормы. Быть структуралистом — значит прежде всего неотступно следовать за организацией смысла, самостоятельностью и собственно равновесием, удавшейся конфигу­рацией каждого момента, каждой формы; значит отказываться спи­сывать на нелепую случайность то, чего не позволяет понять некий идеальный тип. Даже патологическое не является простым отсутстви­ем структуры. Оно организовано. Его не понять как недостаточность, неполноценность или разложение прекрасной идеальной целостнос­ти. Оно не просто провал телоса.

Что правда, то правда, отказ от целесообразности является закон­ным правилом, методической нормой, применять которую структу­рализму трудно. Этот отказ — кощунственный по отношению к тело-су обет, которому работа никогда не верна. Структурализм жив раз­личением между своим обетом и делом. О чем бы ни шла речь — о биологии, лингвистике или литературе, — как можно воспринять це­лостность, не исходя из ее цели? из презумпции цели, по меньшей мере?

[37]

И если смысл является смыслом лишь в целостности, как возник бы он, не будь целостность проникнута предвосхищением цели, интенциональностью, которая притом не обязательно и не прежде принад­лежит сознанию? Если имеются структуры, то они возможны исходя из той основополагающей структуры, через которую открывается и себя превосходит целостность, обретая смысл в предвосхищении те-лоса, каковой следует понимать здесь в самой неопределенной форме. Эта открытость, конечно же, и дает свободу времени и генезису (даже сливается с ними), но она же рискует, оформляя становление, его зам­кнуть. Заглушить силу формой.