Роскенуин

Светало. Воскресное утро. Огромный лайнер вынырнул из облаков, плывущих над Лондоном, сделал один круг, скорректировал курс захода на посадку и через несколько минут безупречно приземлился в Хитроу.

Дома.

Алек Хаверсток лишь с одной небольшой сумкой быстро прошел иммиграционный и таможенный контроль, вышел в зал прилета, оттуда – на улицу, в серую влажную прохладу английского летнего утра.

Огляделся, высматривая свою машину, нашел ее. Темно‑красный БМВ. Рядом стоял Роджерсон, работавший водителем в его компании. Роджерсон всегда строго соблюдал формальности, и, хотя это было воскресенье, его официальный выходной, он прибыл в аэропорт при полном параде: форменная фуражка, кожаные перчатки и прочее.

– Доброе утро, мистер Хаверсток. Как долетели?

– Спасибо, отлично. – Хотя он в самолете глаз не сомкнул. – Спасибо, что пригнал автомобиль.

– Не стоит благодарности, сэр. – Он взял у Алека сумку, поставил ее в багажник. – Бензобак полный, вам не придется делать остановку в пути.

– А как ты доберешься в город?

– На метро, сэр.

– Извини, что пришлось побеспокоить тебя в воскресенье. Я тебе очень признателен.

– Всегда готов, сэр. – Банкнота в пять фунтов, которой отблагодарил его Алек, мгновенно исчезла в его руке, одетой в перчатку. – Большое спасибо, сэр.

Светлело. Деревни, стоявшие по обеим сторонам от автострады, по которой он мчался, постепенно просыпались, оживали. К тому времени, когда он добрался до Девона, уже начали звонить церковные колокола. К тому времени, когда он переехал по мосту через реку Тамар, солнце уже поднялось высоко, а по дорогам во все стороны двигались воскресные потоки машин: все спешили кто куда.

Мили проносились почти незаметно. Шестьдесят, пятьдесят, сорок миль до Тременхира. Он достиг вершины возвышенности, и дорога потянулась вниз – к северным эстуариям, к песчаным дюнам, к морю. Он видел небольшие холмы, увенчанные монолитами и гранитными пирамидами, которые стояли там с сотворения мира. Дорога резко повернула на юг, к солнцу. Он увидел другое море – море, покрытое рябью солнечных бликов. Увидел яхты – должно быть, регата, – узкие пляжи с шумными счастливыми отдыхающими.

Поворот на Пенварлоу. Он покатил вверх по холму, по знакомым узким дорогам, в мгновение ока проехал через деревню, свернул в такие знакомые ворота.

Половина первого.

Ее он увидел сразу. Она сидела, подтянув ноги к подбородку, на ступеньках парадного входа Тременхира. Ждала его. Интересно, давно она так сидит? Он остановился, заглушил мотор. Она медленно поднялась на ноги.

Он отстегнул ремень безопасности, вышел из машины и встал у открытой дверцы, глядя на нее. Друг от друга их отделяло небольшое расстояние. Он увидел ее прекрасные серые глаза – лучшее, что досталось ей от матери. Она выросла, превратилась в высокую длинноногую девушку, но не изменилась. Ее волосы, некогда длинные и темные, теперь были короткими и выгоревшими, приобрели соломенный оттенок. Но она не изменилась.

– Не прошло и полгода, – промолвила она.

Жесткость этих слов нивелировала дрожь в ее голосе. Он захлопнул машину и раскрыл объятия.

– Папа! – воскликнула его дочь, бросаясь к нему. Она расплакалась у него на груди.

Позже он пошел наверх искать жену. Она была в их спальне. Сидела за туалетным столиком, расчесывая волосы. В комнате было прибрано, свежо, постель заправлена. Корзину Люси уже унесли. Их взгляды встретились в зеркале.

– Дорогой.

Она выронила щетку, повернулась и упала ему в объятия. Он поднял ее на ноги, и они долго стояли в тесной близости. Держа в объятиях хрупкую фигурку жены, он чувствовал биение ее сердца. Он поцеловал ее душистые волосы, погладил.

– Лора, родная моя.

– Я специально не пошла вниз, – глухо произнесла она ему в плечо. – Хотела, чтоб сначала ты увиделся с Габриэлой. Чтобы она первая встретилась с тобой.

– Она меня ждала, – сказал он. – Сожалею, что так случилось с Люси.

Он почувствовал, как она мотнула головой, молча, не желая говорить о трагедии из опасения, что не выдержит и заплачет.

Он не сказал: «Я куплю тебе другую», ибо это было бы все равно что сказать убитой горем матери: «Я куплю тебе другого ребенка». Для Лоры другой такой никогда не будет. Быть может, со временем у нее появится новый щенок, но это не будет вторая Люси.

Через несколько минут он бережно отстранил ее от себя, посмотрел ей в лицо. Она загорела, больной уже не казалась, но вид у нее был печальный. Он заключил в ладони ее лицо, большими пальцами водя по темным кругам под ее глазами, будто пытался стереть эти отметины.

– Ты говорил с Габриэлой? – спросила она.

– Да.

– Она тебе сказала?

– Да.

– Про ребенка? – Он кивнул. – Она ведь приехала к тебе, Алек. Вернулась домой, чтобы быть с тобой.

– Знаю.

– Пусть живет с нами, ладно?

– Конечно.

– Ей пришлось нелегко.

– Все плохое она пережила.

– Она – чудный человек.

Он улыбнулся.

– О тебе она сказала то же самое.

– Ты никогда не говорил о ней, Алек. Почему ты никогда не говорил со мной о Габриэле?

– Тебя это сильно беспокоило?

– Да. Из‑за этого я чувствовала себя посторонней. Мне казалось, ты думал, будто я недостаточно тебя люблю. Будто я не очень сильно тебя люблю, и поэтому ты не хочешь, чтобы Габриэла была частью нашей совместной жизни.

Он задумался над ее словами. Сказал:

– Это трудно объяснить. Давай присядем… – Взяв Лору за руку, он подвел ее к старому дивану у окна. Сел в уголке, усадил Лору рядом, не выпуская ее руки. – Постарайся меня понять. Я не говорил о Габриэле отчасти потому, что считал, что это несправедливо по отношению к тебе. С Эрикой мы давно расстались, и Габриэла уехала, оставила меня. Честно говоря, к тому времени как мы поженились, я уже потерял всякую надежду увидеться с ней снова. И я просто не мог говорить о ней. Не мог, и все. Расставание с ней, ее отъезд… Это было самое страшное событие в моей жизни. С тех пор я гнал это воспоминание, похоронил его глубоко в душе, будто убрал в коробку и плотно закрыл крышку. Только так я мог жить дальше.

– Но теперь‑то крышку можно открыть.

– Габриэла сама ее открыла. Сбежала. Освободилась. Вернулась домой.

– О Алек.

Он поцеловал ее. Сказал:

– Знаешь, мне так тебя не хватало. Тебя не было со мной, и для меня Гленшандра утратила свое очарование. Я с нетерпением ждал окончания отпуска, чтобы вернуться домой, к тебе. А в Нью‑Йорке мне все казалось, что я вижу тебя всюду – в ресторанах, на тротуарах. Я смотрел, девушки оборачивались, и я видел, что они ничуть не похожи на тебя, что у меня просто разыгралось воображение.

– Ничего, что ты уехал из Нью‑Йорка, не закончив свои дела? Когда… Люси умерла, я сказала Джеральду, что ты мне нужен, но у меня и в мыслях не было, что он вызовет тебя сюда.

– В Нью‑Йорке остался Том. Он вполне справится и без меня.

– Ты получил мое письмо?

Он покачал головой.

– А ты, значит, мне написала?

– Да, только оно все равно не успело бы дойти. В нем я выразила свое сожаление, что не поехала с тобой.

– Я не обиделся.

– Не люблю общаться по телефону.

– Я тоже. Пользуюсь ими все время, но если нужно поговорить по душам, телефон не подойдет.

– Алек, дело не в том, что я не хотела лететь за океан или чувствовала себя не совсем окрепшей. Просто… Я не могла… – Она помедлила, а потом выпалила: – Как представила, что мне целую неделю придется торчать в Нью‑Йорке в обществе Дафны Боулдерстоун… Это было выше моих сил.

На секунду Алек опешил, а потом расхохотался.

– Я думал, ты собиралась признаться в чем‑то ужасном.

– А это разве не ужасно?

– Что ты терпеть не можешь Дафну Боулдерстоун? Дорогая, так она всех напрягает. Даже собственного мужа. Она кого хочешь с ума сведет…

– Алек, дело даже не в этом. Понимаешь… Она всегда… В общем, при ней я всегда чувствую себя идиоткой. Дурой набитой. В тот день, когда она пришла ко мне, она все трындела и трындела про Эрику, про ее шторы и прочее, про то, как она была лучшей подругой Эрики. И что после продажи «Глубокого ручья» все изменилось, и что она была твоей подругой еще до знакомства с Томом, и что первая любовь не забывается, и…

Алек ладонью прикрыл ей рот. Она подняла глаза, увидела его глаза, смотревшие на нее одновременно с сочувствием и насмешливым изумлением.

– В жизни не слышал более путаной речи. – Он убрал свою руку. – Но я тебя прекрасно понимаю. – Он поцеловал ее в губы. – Прости. Это была глупость с моей стороны. Как вообще я мог вообразить, что ты захочешь провести неделю в обществе Дафны?! Просто мне очень хотелось, чтобы ты была со мной.

– Они как будто члены одного клуба, Боулдерстоуны и Энсти. И мне в этом клубе нет места…

– Да, знаю. Я был очень невнимателен. Порой я забываю, что мы гораздо старше тебя. Мы дружим с ними так давно, что порой в их компании я забываю о главном.

– О чем, например?

– Ну, не знаю. Например, о том, что у меня красавица жена. И красавица дочь.

– И чудный внук или внучка.

Он улыбнулся.

– И об этом тоже.

– Тесновато нам будет на Эбигейл‑кресент.

– Пожалуй, я достаточно пожил на Эбигейл‑кресент. По возвращении в Лондон мы поищем дом побольше. С садом. И там, я уверен, мы все вместе заживем счастливо.

– Когда мы уезжаем?

– Завтра утром.

– Я хочу домой, – сказала Лора. – Ева с Джеральдом невероятно добры, но я хочу домой.

– Да, кстати… – Он глянул на часы. – Я виделся с ними перед тем, как подняться к тебе. Обед в половине второго. Ты хочешь есть?

– Я так счастлива, что у меня всякий аппетит пропал.

– Так не бывает, – возразил Алек. Он встал, поднял ее на ноги. – Посмотри на меня. Мне не терпится отведать холодный ростбиф с молодым картофелем, что приготовила Ева.

– …Вот такие дела. После того, как Сильвия получила то первое письмо, мы все пришли к выводу – хотя очень не хотелось в это верить, – что виновата Мэй. Сочинила его в момент полнейшего помутнения рассудка. Она стара и время от времени ведет себя очень странно. Тогда мы сочли, что это вполне разумное объяснение. Но когда Габриэла показала второе письмо, то, что было адресовано тебе, Ивэн предположил, что анонимки состряпала Друзилла, та девушка, что живет в одном из домиков во дворе. На вид она вполне милое существо, но, как верно заметил Ивэн, мы ее совершенно не знаем. Она поселилась здесь только потому, что ей больше некуда было податься. И мне кажется, она неравнодушна к Ивэну. – Джеральд пожал плечами. – В общем, не знаю, Алек. Теряюсь в догадках.

– А потом еще Люси!

– Да. А этому ужасу я и вовсе не могу найти объяснения. Мэй, даже если она совсем спятила, никогда, ни за что не решилась бы на такое. А Друзилла – матерь человеческая. Чтобы она загубила чью‑то жизнь… Это исключено.

– Ты уверен, что собаку отравили?

– Абсолютно. Тут двух мнений быть не может. Поэтому я и вызвал тебя из Нью‑Йорка. Испугался за Лору, как только увидел собаку.

Было три часа пополудни. Они сидели в кабинете Джеральда, куда удалились сразу же после обеда. Похоже, они достигли конца пути.

Письмо и конверт лежали на столе между ними. Алек взял письмо в руки и еще раз прочитал его. Черные неровные слова впечатались в его память, будто фотография, но его все равно одолевало желание снова прочитать их хотя бы еще один раз.

– Первого письма у нас нет?

– Нет, оно у Сильвии. Она не отдала. Я велел ей его сохранить.

– Пожалуй, я сначала повидаюсь с ней, а потом уже будем решать. В любом случае, если придется предпринимать дальнейшие шаги, нам потребуется вещественное доказательство. Пойду, пожалуй, навещу Сильвию. Как ты думаешь, она сейчас дома?

– Позвони ей, – посоветовал Джеральд.

Он снял трубку, набрал номер, передал трубку Алеку. Тот услышал гудки, затем бодрый сипловатый голос Сильвии:

– Алло.

– Сильвия, это Алек.

– Алек! – обрадовалась она. – Привет! Вернулся?

– Ты будешь у себя в течение ближайшего часа?

– Конечно. Я всегда дома.

– Тогда, может, я навещу тебя, не возражаешь?

– Прекрасно. Я буду в саду. Входную дверь оставлю открытой. Пройди через дом. До встречи.

На улице усыпляющую жару воскресного дня смягчал дувший с моря прохладный бриз. Было очень тихо, в саду и во дворе Тременхира ни души – редкий случай. Ивэн куда‑то повез Габриэлу на своей машине. Они взяли с собой термос с чаем и купальные принадлежности. Еву с Лорой – обе казались обессиленными – их мужья уговорили прилечь отдохнуть.

Даже Друзиллы не было. Утром Ивэн видел, как во двор, дребезжа, въехала маленькая машина с открытым верхом. За рулем сидел один из таинственных друзей Друзиллы – рослый мужчина с бородой библейского пророка. На заднем сиденье стоял, будто сидящий прямо человек, огромный черный футляр с виолончелью. Мужчина о чем‑то поговорил с Друзиллой, потом они вместе сели в машину, Друзилла посадила Джошуа на колени – и уехали. Она прихватила с собой свою флейту: наверно, будут выступать на каком‑нибудь концерте. Ивэн проследил за их отъездом и обо всем увиденном доложил остальным домочадцам за обедом.

Ева разволновалась.

– Может, у Друзиллы появилась новая любовь.

– Я бы на это не рассчитывал, – сказал Ивэн. – Эксцентричности им обоим не занимать, но они выглядели вполне уравновешенными, когда уезжали. Наверняка собрались где‑то выступить. Будут исполнять красивую музыку, но не ту, что ты имеешь в виду.

– Но…

– На твоем месте я не стал бы торопить события. Сейчас Джеральду только не хватало, чтобы в Тременхире поселился бородатый виолончелист.

Ладно, бог с ней, с Друзиллой. Да и с остальными тоже. Алек вышел за пределы Тременхира и зашагал по дороге в направлении деревни. По тенистой улице машины не сновали, но откуда‑то из долины донесся лай собаки. У него над головой трепетали на ветру макушки деревьев.

Сильвию он нашел, как она и обещала, в саду. Она возилась на клумбе с розами, и, когда он шел к ней по саду, ему вдруг подумалось, что Сильвия, худенькая, с загорелыми руками и копной седых кудряшек на голове, будто сошла с рекламы некоей компании по страхованию жизни с надписью: «Доверьте нам свои деньги, и вам гарантирована обеспеченная старость». Рядом не хватало только симпатичного седовласого мужа, срезающего увядшие цветы и улыбающегося во весь рот, потому что его не тревожили финансовые проблемы.

Только мужа и не хватало. Алек помнил Тома, и тот не был ни симпатичным, ни седовласым. В памяти Алека Том сохранился опустившимся человеком с шаркающей походкой, бегающими глазками, багровым лицом и трясущимися руками. Дрожь в его руках унималась лишь тогда, когда он крепко сжимал в них стакан.

– Сильвия.

Она обратила к нему свое лицо. На ней были темные очки, поэтому глаз ее он не видел. Но она сразу же улыбнулась, выражая радость от встречи с ним.

– Алек!

Сильвия осторожно выбралась с клумбы и подошла к нему. Он чмокнул ее в щеку.

– Какой приятный сюрприз! Я и не знала, что ты вернулся из Нью‑Йорка. В прошлый раз, когда ты привозил Лору, нам ведь так и не удалось повидаться.

– А я сейчас Тома вспомнил. Кажется, я не написал тебе, не выразил свои соболезнования, когда он умер. И в прошлый раз не было времени поговорить. Но поверь, я глубоко тебе сочувствую.

– Не бери в голову. Бедняга Том. Поначалу как‑то необычно было без него, но, пожалуй, я уже привыкаю.

– Сад у тебя великолепный, как всегда.

На траве лежал садовый инвентарь. Грабли, мотыга, ножницы, небольшая садовая вилка. Тачка была заполнена сорняками, завядшими головками роз и обрезками веток.

– Трудишься как вол.

– Зато при деле. Все лучше, чем сидеть сложа руки. Но теперь я устрою себе перерыв, пообщаюсь с тобой. Только схожу вымою руки. Чаю хочешь? Или чего покрепче?

– Нет, спасибо. А с этим что? Давай уберу куда надо.

– Ты просто ангел. Отнеси в сарай, если не трудно. – Сильвия направилась к дому. – Я быстро.

Алек собрал инвентарь и отнес его в небольшой сарай, что стоял в уголке сада, прячась за шпалерой, увитой ломоносом. За сараем он увидел горку компоста и остатки костра, в котором Сильвия сожгла садовый мусор. Алек прикатил тачку, опрокинул ее содержимое на навозную кучу и затем аккуратно прислонил ее к задней стенке сарая.

Поскольку руки его были испачканы в земле, он вытащил носовой платок и стал стирать грязь. Его взгляд, направленный вниз, упал на пепелище, и он увидел, что Сильвия, помимо садового мусора, сжигала в костре старые газеты, картонные упаковки и письма. В черной золе светлели полуобгорелые обрывки бумаги. Обрывки бумаги. Он замер на месте. Через какое‑то время убрал платок в карман, нагнулся и поднял один клочок. Уголок – обугленный по длинному краю треугольник.

Алек зашел в сарай. Там царили чистота и порядок. Инвентарь с длинными черенками стоял у одной стены, небольшие инструменты висели на крючках. Глиняные цветочные горшки, сложенные стопкой один в другой; коробка с белыми пластмассовыми этикетками. На уровне его глаз висела полка, на которой стояли в ряд пакеты и бутылки. Семена луговых трав, подкормка для роз, бутыль с денатуратом. Банка с машинным маслом, средство для отпугивания насекомых. Пакет с препаратом для ускорения образования компоста. Его взгляд продолжал скользить по полке. Большая зеленая бутылка с белым колпачком. Джин «Гордонз». Думая о бедняге Томе, он взял бутылку с полки, прочитал этикетку. Бутылка была наполовину полная. Пребывая в задумчивости, он поставил ее на место, вышел из сарая и побрел к дому.

Едва он ступил в гостиную, Сильвия появилась в противоположных дверях. Она втирала в руки крем. Свои темные очки она так и не сняла, зато причесалась и надушилась. В нос ему ударил тяжелый мускусный аромат.

– Я так рада тебя видеть, – сказала она.

– Вообще‑то, это не светский визит, Сильвия. Я пришел по поводу письма, что ты получила.

– Того письма?

– Да, анонимки. Мне тоже такое пришло.

– Тебе… – На ее лице отразился ужас, едва смысл его слов дошел до нее. – Алек!

– Джеральд говорит, оно еще у тебя. Не возражаешь, если я на него взгляну?

– Нет, конечно. Джеральд велел сохранить это письмо, а то я давно бы его сожгла. – Она подошла к столу. – Оно где‑то здесь.

Сильвия выдвинула ящик, достала письмо, передала его Алеку. Он вытянул из коричневого конверта листок бумаги. Вытащил из кармана письмо, адресованное ему. Держа перед собой оба письма, сложил их веером, как пару игральных крат.

– Ой, совершенно одинаковые! Детская писчая бумага.

– Да, как и это, – сказал Алек.

Он показал ей обугленный клочок, что нашел на месте костра. Розовый, линованный, с наполовину сгоревшей тошнотворной феей.

– Что это? – Голос у нее был резкий, почти негодующий.

– Я нашел это в золе от твоего костра. Увидел, когда выбрасывал мусор из тачки.

– Я не просила тебя опустошать тачку.

– Откуда это?

– Понятия не имею.

– Сильвия, это та же самая бумага.

– Ну и что?

Все это время она крутила ладони, втирая крем. Теперь же неожиданно бросила свое занятие и подошла к камину. Нашла сигарету, закурила, спичку кинула на пустую решетку. Руки у нее дрожали. Она глубоко затянулась, выдохнула струйку дыма, потом повернулась к нему, сложив на груди руки, словно пыталась удержать себя в целости.

– Ну и что? – снова сказала она. – Я не знаю, откуда она взялась.

– А я думаю, что то первое письмо ты послала себе сама. Чтобы никто не заподозрил, что это ты отправила второе письмо, адресованное мне.

– Неправда.

– Должно быть, ты купила пачку детской писчей бумаги. Но тебе нужно было всего два листа. Поэтому остальное ты сожгла.

– Не понимаю, о чем ты.

– Ты хотела, чтобы все думали, будто это Мэй. Первое письмо ты отправила с местной почты. А вот второй раз поехала в Труро и отправила письмо оттуда. В среду. Мэй всегда ездит в Труро по средам. Оно пришло в Лондон на следующий день, но я к тому времени уже улетел в Нью‑Йорк и письма твоего не видел. Его нашла Габриэла. Она вскрыла его, потому что хотела выяснить, у кого гостит Лора, и подумала, что в письме, возможно, содержится нужная ей информация. Как оказалось, ты сообщила ей все, что она хотела знать, но узнала она это не самым приятным образом.

– Ты ничего не докажешь.

– Я и не собираюсь. Просто пытаюсь понять, зачем ты это сделала. Я думал, мы друзья. Зачем ты написала эту мерзкую чушь?

– Чушь? Откуда ты знаешь, что это чушь? Тебя здесь не было, ты их не видел, не наблюдал за ними. Они все время таскались вместе.

Она говорила, как Мэй, когда та находилась в особенно сварливом расположении духа.

– Зачем тебе понадобилось вбивать клин между мной и моей женой? Она ничего плохого тебе не сделала.

Сильвия докурила сигарету, со злостью затушила ее, швырнула в камин, взяла другую.

– У нее есть всё, – сказала она.

– У Лоры?

Сильвия снова закурила.

– Да. У Лоры.

Она принялась вышагивать по маленькой комнатке, все так же обнимая себя, будто пыталась согреться. Ходила туда‑сюда, как тигрица в клетке.

– Ты был частью моей жизни, Алек, мы росли вместе. Помнишь, когда мы все были детьми, ты, я и Брайан… Помнишь, как мы играли в крикет на пляже, лазали на скалы, купались вместе? Помнишь, как ты однажды меня поцеловал? Тогда меня впервые поцеловал мужчина.

– Я был тогда не мужчина, а мальчик.

– А после ты исчез на многие годы. Потом, когда развалился твой первый брак, ты приехал в Тременхир и я наконец‑то тебя увидела. Помнишь, как мы все ходили ужинать в ресторан. Ты, Ева, Джеральд, Том и я… И Том, как обычно, напился, и ты пришел сюда со мной, помог уложить его в постель…

Алек помнил. И это было не самое приятное воспоминание. Тогда он пошел с ней лишь потому, что было совершенно очевидно, что сама она не справится с пьяным мужем. Тот был высокий, ростом шесть футов, едва держался на ногах, в любой момент мог свалиться без сознания или заблевать все вокруг. Вдвоем они с горем пополам привели его домой, затащили наверх, уложили в постель. После сели в этой самой комнате, она налила ему выпить, и он – из жалости к ней – какое‑то время развлекал ее разговорами.

– Ты был так мил со мной в тот вечер. И тогда мне впервые захотелось, чтобы Том умер. Тогда я впервые заставила себя признать, что он уже не исправится, пить не бросит. А он и не собирался бросать. Ему оставалось только умереть. И я подумала тогда: «Если Том умрет – когда Том умрет, – у меня будет Алек, и Алек позаботится обо мне». Конечно, я фантазировала, но, прощаясь со мной в тот вечер, ты так нежно поцеловал меня, что моя фантазия сразу показалась мне вполне разумной и осуществимой.

Алек не помнил, чтобы он целовал Сильвию, но, возможно, так и было.

– Но Том не умер. Прожил еще целый год. К концу жизни превратился в тень, в пустое место, в полнейшее ничтожество. Кроме бутылки, ничего не видел. А к тому времени когда он скончался, ты уже снова был женат. И, увидев Лору, я поняла, почему ты ее выбрал. У нее есть всё, – повторила Сильвия, на этот раз сквозь зубы, с неистовой завистью в голосе. – Она молода, она красива. У нее дорогая машина, дорогие наряды и украшения, за которые любая женщина душу продаст. У нее есть деньги, чтобы покупать дорогие подарки. Подарки для Евы, а Ева – моя подруга. У меня сроду не было возможности подарить Еве что‑нибудь стоящее. Том оставил меня ни с чем, я едва свожу концы с концами, какие уж тут подарки. А с ней все носились, как с писаной торбой, боготворили, как святую. Даже Ивэн. Особенно Ивэн. Прежде он иногда захаживал ко мне, приглашал меня куда‑нибудь, если видел, что я хандрю, а с приездом Лоры будто напрочь забыл о моем существовании. Только на нее находил время. Они вечно где‑то шлялись вместе, тебе это известно, Алек? Бог знает, чем занимались, потому что, когда они возвращались в Тременхир, вид у обоих был таинственный и радостный. А твоя жена… Видел бы ты ее… Вся такая гладкая, довольная, как кошка. Все так и было, как я говорю. Это чистая правда… Любовью они занимались, не иначе. Она выглядела удовлетворенной… Вот как. Уж я‑то знаю, поверь мне. Она была удовлетворенной.

Алек молчал. Внимал ей, полный печали и жалости. Смотрел на ее неприкаянную фигурку, без устали вышагивавшую по комнате. Слушал ее голос, теперь уже не низкий и сипловатый, а визгливый от отчаяния.

– Ты знаешь, что такое одиночество, Алек? Настоящее одиночество? Ты жил без Эрики пять лет, но ты не знаешь, что значит остаться в полном одиночестве. Все тебя чураются, будто боятся, что твое несчастье передастся им. Когда Том был жив, наш дом всегда был полон народу, друзья его наведывались, даже в конце, когда он уже был невыносим. Они приходили ко мне. А после его смерти перестали приходить. Отвернулись от меня. Боялись связать себя какими‑либо отношениями, боялись одинокой женщины. От Тома как от мужчины в последние годы его жизни толку было мало, но я… Справлялась. И не стыжусь этого, потому что мне нужна была хоть какая‑то любовь, элементарный физический возбудитель, иначе я просто не смогла бы жить. Но после того как он умер… Все меня жалели. Говорили об опустевшем доме, о пустом кресле у камина, но тактично воздерживались от упоминания об опустевшей постели. И это был самый худший из кошмаров.

Алек начал подумывать о том, что Сильвия, возможно, не совсем в своем уме.

– Зачем ты убила собаку Лоры? – спросил он.

– У нее есть всё… У нее есть ты, а теперь еще и Габриэла. Когда она сообщила мне про Габриэлу, я поняла, что навсегда тебя потеряла. Ты мог бы бросить ее, но дочь свою никогда…

– А собака чем тебе не угодила?

– Собака болела. И умерла.

– Ее отравили.

– Ложь.

– В твоем сарае я нашел бутылку из‑под джина «Гордонз».

Сильвия почти что рассмеялась.

– Должно быть, от Тома осталась. Он всюду их прятал. Его уж год как нет, а я до сих пор нахожу его заначки то тут, то там.

– Но в той бутылке был не джин. Паракват – судя по наклейке.

– Что еще за паракват?

– Гербицид. Смертельный яд. В магазине его просто так не купишь. Нужно специально выписывать.

– Наверно, Том где‑то достал. Я гербициды не использую. Ничего о них не знаю.

– Думаю, знаешь.

– Я ничего не знаю. – Она швырнула окурок в открытую дверь, ведущую в сад. – Говорю тебе: я ничего не знаю.

Казалось, она сейчас бросится на него. Он схватил ее за локти. Она вырвалась, рукой нечаянно задев свои темные очки, так что они слетели с ее лица. Он увидел ее глаза – необычного цвета, с расширенными зрачками. Взгляд пустой, невыразительный, даже не гневный. Жуткое зрелище. Будто он смотрел в зеркало, в котором ничего не отражалось.

– Это ты убила собаку. Вчера, когда все уехали в Гвенвоу. Пешком добралась до Тременхира. Дом был открыт. Мэй находилась в своей комнате. Друзилла с малышом – у себя или на заднем дворе. Тебя никто не видел. Ты просто поднялась по лестнице, вошла в нашу спальню. Налила, может, всего каплю параквата в молоко Люси. Больше и не требовалось. Она сдохла не сразу, но к возвращению Лоры уже была мертва. Неужели ты и в самом деле думала, Сильвия, искренне верила в то, что в смерти Люси обвинят Мэй?

– Она ненавидела собаку. Та наблевала в ее комнате.

– А про Еву ты не подумала? Сколько горя ты бы ей причинила? Более доброй, более верной подруги, чем Ева, на всем свете не найти. Но если б все пошло по‑твоему, Ева уже ничем не смогла бы помочь Мэй. Ты навоображала себе бог весть что и ради этого готова была обречь их обеих на мучения…

– Неправда… Мы с тобой…

– Никогда!

– Но я люблю тебя… Я сделала это ради тебя, Алек… Ты…

Теперь она кричала, своими тощими руками пытаясь обнять его за шею, поднимая к нему свое лицо в порыве карикатурной страсти. Ее открытый рот жадно искал физического успокоения своей жалкой нестерпимой потребности.

– Как же ты не понимаешь, болван, что я сделала это ради тебя?

Она льнула к нему как безумная, но он был гораздо сильнее ее, и эта отвратительная борьба фактически закончилась, едва начавшись. Он почувствовал, как она обмякла в его руках, осела и зарыдала. Он поднял ее на руки, перенес на диван, подложил ей под голову подушку. Она отвернулась от него и, издавая отвратительные звуки, давясь слезами, хватая ртом воздух, продолжала плакать. Он пододвинул к дивану стул и сел, глядя на нее, – ждал, когда закончится истерика. Наконец она, обессилев, затихла и дышала с трудом, глубоко. Глаза она не открывала. Выглядела она, как человек, переживший тяжелый припадок. Казалось, она только что вышла из комы и медленно приходит в себя.

Он взял ее руку.

– Сильвия.

Рука ее была как неживая. Сама она как будто и не слышала его.

– Сильвия. Ты должна показаться врачу. Кто твой врач?

Она сделала глубокий вдох, повернула к нему опухшее от слез лицо, но глаз так и не открыла.

– Я позвоню ему. Как его зовут?

– Доктор Уильямс, – прошептала она.

Он выпустил ее руку, прошел в прихожую, где стоял телефон. В ее записной книжке нашел нужный номер, записанный ее аккуратным почерком. Позвонил, молясь про себя, чтобы врач оказался на месте.

Его молитвы были услышаны: врач сам ответил на звонок. Алек четко и ясно объяснил, что произошло. Врач выслушал его и спросил:

– Что она сейчас делает?

– Лежит. Успокоилась. Но мне кажется, она серьезно больна.

– Да, – согласился с ним врач и продолжил: – Я боялся чего‑то подобного. С тех пор как умер ее муж, я периодически навещал ее. Она находилась в состоянии тяжелейшего стресса. Любой пустяк мог привести к нервному срыву.

– Вы приедете?

– Да, приеду. Прямо сейчас. Побудьте, пожалуйста, с ней до моего прибытия. Я постараюсь побыстрее.

– Конечно.

Алек вернулся к Сильвии. Казалось, она спала. Вздохнув с облегчением, он снял с кресла накидку и укрыл ее, подоткнув мягкую шерсть ей под плечи и ноги. Глядя на ее морщинистое лицо, истерзанное переживаниями и безысходностью, он думал, что она выглядит такой же старой, как Мэй. Даже старее, ибо Мэй, дожив до преклонных лет, сохранила чистоту души.

Наконец, услышав, что к дому подъехала машина, он оставил Сильвию и пошел встречать врача. Доктор привез с собой медсестру – суетливую женщину в белом переднике.

– Мне жаль, что так случилось, – сказал Алек.

– Мне тоже жаль. Спасибо, что позвонили. Спасибо, что не оставили ее без присмотра. Если будет нужно с вами связаться, где вас найти?

– Я остановился в Тременхире, но завтра утром возвращаюсь в Лондон.

– Ничего, при необходимости я всегда могу связаться с адмиралом. Вы сделали все, что могли. Теперь мы позаботимся о ней.

– Она поправится?

– Сейчас подъедет «скорая». Как я сказал, больше вы ничего не можете для нее сделать.

Алек медленно побрел в Тременхир. По дороге он невольно погрузился в воспоминания, но перед глазами стояла не недавняя безобразная сцена, а картины далекого прошлого, когда они с Брайаном, мальчишки, гостили у своего молодого лихого дяди Джеральда, впервые окунувшись в пьянящую круговерть взрослой жизни. «Вообще‑то, воспоминания – удел стариков», – думал Алек. Поэтому Мэй в малейших подробностях помнит пикники, устраивавшиеся для учеников воскресной школы, и рождественские праздники ее детства, но не может сказать, чем занималась накануне. На языке медиков, это явление называется атеросклерозом, но, возможно, физическое разрушение организма по старости лет – это лишь поверхностная причина. Возможно, это просто своеобразный уход от действительности, нежелание мириться с тем, что ты теряешь зрение, слух, тебе не подчиняются руки и ноги, пораженные артритом.

Как бы то ни было, в своих воспоминаниях Алек видел Сильвию четырнадцатилетней девочкой. Подростком, впервые осознавшим потенциал пьянящего возбуждения, возникающего при общении с представителями противоположного пола. Руки и ноги у нее были по‑детски длинные, худые, загорелые, но маленькие грудки уже выдавали в ней женщину; рыжевато‑золотистые волосы обрамляли ее лицо, в котором уже пробуждалась красота. Втроем они играли в крикет и лазили на скалы – резвились с невинностью, присущей их возрасту, а вот когда заходили в море, это было уже совсем другое дело, словно холодная соленая вода смывала с них застенчивость и робость, свойственные подросткам, переживающим период полового созревания. Они бросались на волны, ныряли, в воде и под водой соприкасаясь телами, руками, щеками. И когда Алек наконец‑то набрался смелости, чтобы поцеловать ее, запечатлеть свой первый по‑мальчишески неловкий поцелуй, она приблизила к нему свое лицо, приоткрыв рот, губами захватила его губы и его неловкость словно рукой сняло. Она многому его научила. Сколько же всего она могла дать.

Он не помнил, чтобы когда‑нибудь чувствовал себя таким усталым. Он никогда не искал утешения в алкоголе, но сейчас испытывал неодолимую потребность напиться. Правда, он понимал, что со спиртным придется подождать. Вернувшись в Тременхир, он вошел в дом через открытую парадную дверь и в пустом холле остановился, прислушался. Ни голосов, ни звуков. По парадной дубовой лестнице он поднялся наверх, по коридору дошел до их спальни и тихонечко открыл дверь. Шторы были все еще задвинуты, так что солнечный свет в комнату не проникал. На большой двуспальной кровати спала Лора, ее темные волосы разметались на белой подушке. Глядя на нее, он чувствовал, как его захлестывает волна любви и нежности. Теперь он точно знал, что в его жизни нет ничего важнее их брака, и ему мучительна была сама мысль, что он может потерять ее по той или иной причине. Возможно, они оба совершали ошибки, были слишком скрытны, с излишним уважением относились к тайнам друг друга, но отныне, поклялся он себе, они будут делиться всем, что преподнесет им судьба, – и плохим, и хорошим.

Во сне ее лицо было спокойно и невинно, и оттого она выглядела моложе своих лет. И ему вдруг пришло в голову – он осознал это с изумлением и благодарностью, – что она и впрямь невинна.

Из них всех она одна не ведала о злобных письмах. Не знала, что Люси отравили. И не должна об этом узнать, но это будет последний секрет, который Алек утаит от нее. Лора шевельнулась, но не проснулась. Он на цыпочках вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Евы и Джеральда в доме нигде не было. Разыскивая их, Алек через пустую кухню прошел во двор. Друзилла и ее приятель уже вернулись из своей поездки. Во дворе стояла та же машина. Она чем‑то напоминала очень древнюю швейную машину на колесах; все ее части были скреплены кусками веревки и проволоки. Друзилла с Джошуа и ее гость находились возле ее домика. На улицу вынесли кресло‑качалку, в котором и сидел парень, похожий на некоего древнего пророка. Джошуа ползал у его ног. Друзилла, сидя на пороге, играла на флейте.

Очарованный этой идиллией, Алек на некоторое время забыл про поиски, остановился и стал слушать. Музыка в идеальном исполнении Друзиллы переливалась и журчала, как струи прозрачной воды в фонтане. Он узнал мелодию «Жаворонка в чистом небе», старинной народной песни, популярной на севере Англии, которую Друзилла, вероятно, вынесла из своего детства. Песня была идеальным аккомпанементом к летнему вечеру. Друг Друзиллы, покачиваясь в кресле, смотрел, как она играет. Джошуа надоело возиться на земле, и он, хватаясь за коленки бородача, неуверенно поднялся на ножки. Парень нагнулся, посадил малыша – чумазого, с голой попкой – к себе на колени, заключив его в кольцо своей огромной руки.

«Возможно, Ивэн ошибся, – подумал Алек. – Может быть, Друзиллу с ее приятелем связывает не только прекрасная музыка». Алеку он показался вполне симпатичным парнем, и он про себя пожелал им удачи.

Последняя нота растворилась в воздухе. Друзилла положила флейту и, подняв глаза, увидела Алека.

– Отличное исполнение, – похвалил он. – Красивая музыка.

– Ты ищешь Еву?

– Да.

– Они в саду малину собирают.

Эта встреча вселила покой в Алека. Тременхир не утратил своей магии, своего дара врачевать душу. И все же, когда Алек прошел в сад через дверь в стене и зашагал по тропинке между горшками с живой изгородью, он ощущал тяжесть на сердце, как человек, которому предстояло сообщить родным о трагедии. При его приближении они перестали собирать ягоды и повернулись к нему. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как он видел их в последний раз, однако понадобилось всего несколько минут, чтобы поведать им подробности печального происшествия в Роскенуине. Все трое они стояли на солнце в благоухающей безмятежности обнесенного стеной сада. Несколько жестоких мучительных предложений. И все. Рассказ окончен. Но они по‑прежнему были вместе. Трагедия никак не повлияла на их отношения. Алеку это казалось почти чудом.

Но Ева, разумеется, думала только о Сильвии.

– «Скорая»? Медсестра? Господи помилуй, Алек, что с ней будет?

– Думаю, ее положат в больницу. Ей нужно лечиться, Ева.

– Я должна поехать к ней… Должна…

– Дорогая. – Джеральд положил руку ей на плечо. – Пусть будет как будет. Успокойся. Ты ничего не можешь сделать.

– Но мы не можем ее бросить. Что бы она ни натворила, кроме нас, у нее никого нет. Мы не можем ее бросить.

– Мы ее не бросим.

Ева повернулась к Алеку, взывая к нему с немой мольбой во взгляде.

– Она больна, Ева, – сказал он. Та смотрела на него непонимающим взглядом. – У нее нервное расстройство.

– Но…

Джеральд перестал прибегать к эвфемизмам.

– Дорогая, она тронулась рассудком.

– Но… Это ужасно… Трагедия…

– Согласись, лучше уж так. Ведь альтернатива есть только одна, и она намного, намного хуже. Мы подозревали Друзиллу и Мэй. Двух совершенно невинных женщин могли обвинить в том, о чем они даже подумать не могли. Именно этого Сильвия и добивалась. Хотела не только разрушить брак Алека и Лоры, но еще и Мэй погубить.

– О Джеральд… – Ева прикрыла рукой рот, так и не закончив предложения. Ее голубые глаза наполнились слезами. – Мэй… Родная Мэй…

Она выронила корзину с ягодами, отвернулась от них и по тропинке кинулась к дому. Она убежала так внезапно, что Алек инстинктивно бросился за ней, но Джеральд схватил его за руку.

– Оставь ее. Сама разберется.

Мэй сидела за столом, вклеивала в альбом вырезки. «Как хорошо играет Друзилла, – думала она, – чудесная мелодия. Забавная девушка. Поклонник у нее новый появился». Правда, бородачи Мэй никогда особо не нравились. В воскресных газетах она нашла несколько интересных фотографий. На одной была запечатлена королева‑мать в шляпке из голубого шифона. У нее всегда такая хорошая улыбка. А вот смешной снимок: котенок в кувшине с бантиком вокруг горлышка. Жаль собачку миссис Алек. Такое было милое существо, хоть она и испачкала ковер.

Поскольку Мэй была туговата на ухо, она не слышала шагов Евы в коридоре. Вдруг дверь распахнулась, и вот она, Ева, уже в комнате. Мэй вздрогнула от неожиданности и, недовольная, сердито посмотрела на нее поверх очков, но не успела сказать и слова. Ева метнулась через комнату к своей старой няне, упала на колени подле нее.

– О Мэй…

Она заливалась слезами. Ее руки обхватили Мэй за талию, она зарылась лицом в ее усохшую грудь.

– Мэй, родная…

– Ну, что случилось? – спросила Мэй увещевающим тоном. Так она разговаривала с Евой, когда та в детстве плакала из‑за того, что разбила коленку или сломала куклу. – Ба‑а, ну и что тебя так расстроило? А слез‑то сколько – целое озеро. И из‑за чего, спрашивается? Ну, будет. – Ее скрюченная артритом рука поглаживала Еву по голове. Когда‑то у Евы были такие красивые белокурые волосы, а теперь вот все седые. – Ну, будет. – («Что ж, никто из нас не молодеет», – думала Мэй.) – Успокойся. Не плачь. Мэй с тобой, рядом.

Она понятия не имела, из‑за чего был весь переполох. Никогда не знала. Никогда не спрашивала, и ей никто никогда не рассказывал.

Домой

Лора находилась одна в своей спальне, укладывала последние вещи – опустошала выдвижные ящики, проверяла шифоньер, пытаясь вспомнить, куда положила свой красный кожаный ремень, может быть, уже сунула его в чемодан. Когда она уходила из кухни, Алек и Габриэла все еще завтракали – доедали тосты и допивали по второй чашке кофе. Как только они закончат и Алек снесет в машину их вещи, они тронутся в путь. Машина ждала перед парадным входом. Они уже почти попрощались с Тременхиром.

Она была в ванной, забирала свою губку, зубную щетку и бритвенные принадлежности Алека, когда в дверь спальни постучали.

– Войдите.

Она услышала, как открылась дверь.

– Лора.

Это была Габриэла. С туалетными принадлежностями в руках Лора вышла из ванной.

– Дорогая, я сейчас. Алек уже нервничает? Вот только разберу здесь и буду готова. Твой чемодан уже в машине? Не могу найти свой флакон «Элизабет Арден»… Или я его уже убрала?

– Лора.

Лора посмотрела на нее.

Габриэла улыбнулась.

– Выслушай меня.

– Слушаю, дорогая. – Лора положила туалетные принадлежности на кровать. – Что такое?

– В общем… Ты не очень обидишься, если я не поеду с вами? Если останусь здесь?

Лора растерялась, но виду не подала.

– Конечно, оставайся. Спешки никакой нет. Если хочешь погостить здесь еще, почему бы нет? Хорошая идея. Я сама должна была бы додуматься. Приедешь позже.

– Ты не поняла, Лора. Я пытаюсь сказать, что… Я, наверно, вообще не поеду в Лондон. В конечном счете, – добавила она без всякой на то необходимости.

– Ты не… – У Лоры голова пошла кругом. – Но как же ребенок?

– Наверно, буду рожать здесь.

– То есть ты намерена остаться у Евы?

– Нет. – Габриэла невесело рассмеялась. – Лора, ну что ж ты такая недогадливая? Вгоняешь меня в краску. Я остаюсь с Ивэном.

– С И…

Лора почувствовала, как у нее внезапно подкосились ноги, и опустилась на краешек кровати. К своему удивлению, она увидела, что Габриэла и впрямь покраснела. Румянец был ей к лицу.

– Габриэла!

– Это ужасно, да?

– Ну что ты! Вовсе нет. Просто несколько неожиданно… Ведь вы едва знакомы. Ты его почти не знаешь.

– Поэтому и хочу остаться с ним. Чтобы мы узнали друг друга лучше.

– Ты уверена, что действительно этого хочешь?

– Да, уверена. И он тоже уверен. – Не дождавшись ответа, Габриэла села на кровать рядом с Лорой и сжалась в комочек. – Мы полюбили друг друга, Лора. По крайней мере, я так думаю. Точно не могу сказать, раньше со мной такого не случалось. Я вообще не верила в любовь. А любовь с первого взгляда, считала я, – сентиментальный вздор.

– Вовсе нет, – возразила Лора. – Я это знаю, потому что сама влюбилась в твоего отца с первого взгляда.

– Тогда ты меня понимаешь. Ты же не думаешь, что я веду себя как идиотка? Что у меня просто разыгралось воображение или что это как‑то связано с излишней активностью гормонов, вызванной беременностью?

– Нет, я так не думаю.

– Я очень счастлива, Лора.

– Ты выйдешь за него замуж?

– Наверно. Когда‑нибудь. Возможно, в один прекрасный день мы отправимся в деревенскую церковь вдвоем, только он и я, и вернемся мужем и женой. Ты не против, если мы так поступим, нет? Не обидишься, если мы не устроим большого семейного торжества, шумной свадьбы?

– Думаю, об этом ты должна спросить своего отца. С Алеком поговорить.

– Ивэн сейчас внизу сообщает ему все то, о чем я говорю тебе. Мы решили, что так будет проще. Для всех.

– Он знает про ребенка?

– Конечно.

– И ничего не имеет против?

– Нет. Говорит, узнав, что я беременна, он, как ни странно, еще больше проникся уверенностью в том, что хочет быть со мной.

– О Габриэла. – Лора привлекла к себе падчерицу, и впервые они обнялись крепко, целуя друг друга с подлинной нежностью и любовью. – Он особенный человек. Почти такой же особенный, как ты. Вы оба заслуживаете самого большого счастья.

Габриэла отстранилась от нее.

– Когда придет время рожать, ты приедешь в Тременхир? Мне бы хотелось, чтобы ты была рядом, когда родится мой малыш.

– Нет такой силы, что удержала бы меня в Лондоне.

– И ты не расстроена из‑за того, что я не еду с вами?

– Это твоя жизнь. И ты должна жить так, как хочется тебе. Просто помни, что у тебя есть отец, который всегда, если потребуется, поддержит тебя. И так было всегда, просто прежде ты этого не сознавала.

Габриэла широко улыбнулась.

– Пожалуй, – согласилась она.

Она все еще была в спальне, все еще машинально укладывала вещи, пребывая в некоем состоянии ступора, когда за ней пришел Алек. Услышав, как открылась дверь, она выпрямилась, стоя у чемодана: в одной руке – щетка для волос, в другой – флакон «Элизабет Арден», который она долго искала. С минуту они смотрели друг на друга через комнату. Молча. Не потому, что им нечего было сказать, – просто в словах не было необходимости. Он захлопнул дверь со стуком. Лицо его было серьезно, мрачно, уголки губ опущены, но глаза искрились весельем, выдавая его подлинный настрой. И Лора знала, что он смеется не над Иваном и Габриэлой, а над собой и своей женой.

Алек первым нарушил молчание.

– Мы с тобой, – сказал он Лоре, – прямо идеальный образчик многострадальных родителей, которые пытаются примириться с безумствами и непоследовательностью молодого поколения.

Она рассмеялась.

– Дорогой, как ни старайся, папаша викторианской эпохи из тебя не получится.

– Я хотел, чтобы ты поверила, будто я в ярости.

– Тебе это не удалось. Ты не против?

– Не против? Это еще мягко сказано. Меня будто всего избили, причем большинство ударов были нанесены ниже пояса. Ивэн и Габриэла. – Он вскинул брови. – Что ты на это скажешь?

– Думаю, – Лора сунула в чемодан духи и щетку, опустила крышку, – думаю, они нужны друг другу. – Она закрыла замки. – Думаю, они влюблены, но, помимо всего прочего, еще и нравятся друг другу.

– Они не знают друг друга.

– Не волнуйся, знают. Они подружились с первой минуты и последние два дня постоянно были вместе. Он – очень добрый парень, а Габриэла только с виду крутая, она нуждается в доброте. Особенно теперь, когда носит под сердцем ребенка.

– Это меня тоже немало удивило. Ему не важно, что она беременна от другого мужчины. Говорит, это лишний раз убеждает его в том, что он хочет жить с ней до конца своих дней.

– Алек, он ее любит.

Он улыбнулся, качая головой.

– Лора, дорогая, ты такая романтическая натура.

– Думаю, Габриэла тоже романтик, хоть и не хочет это признавать.

Алек задумался.

– Одно хорошо, – произнес он. – Если она остается здесь, мне не придется искать более просторный дом.

– И не рассчитывай.

– Ты о чем?

– Когда Габриэле придет время рожать, я приеду в Тременхир. Возможно, к тому времени я тоже буду беременна. Как знать?

Он снова улыбнулся, его глаза наполнились любовью.

– И то верно, – согласился он. – Пути Господни неисповедимы. – Он поцеловал жену. – Ну что, готова? Нас заждались внизу. Отец всегда говорил: собрался уходить, уходи. Не будем заставлять народ нас ждать.

Лора заперла последний из чемоданов, Алек подхватил их и направился к выходу. Она на мгновение задержалась, напоследок еще раз окинув взглядом комнату. Корзины Люси не было, Джеральд ее сжег. Люси покоилась в саду Тременхира. Джеральд предложил поставить на ее могиле небольшое надгробие, но Лора решила, это будет слишком помпезно, и Ева пообещала посадить на месте захоронения Люси розовый куст. Какой‑нибудь старинный сорт. Например, Perpétué et Félicité. Милые бледно‑розовые цветочки. Для Люси в самый раз.

Perpétué et Félicité. Она представила Люси, как та радостно несется к ней по газону: глаза блестят, уши струятся, хвост виляет. Хорошо, что она запомнила Люси такой. A Félicité означает счастье. Глаза Лоры заволокло слезами – она и теперь еще не могла думать о Люси без слез, – но она их смахнула, повернулась и вслед за мужем покинула их спальню.

Они пошли прочь от теперь уже опустевшей, погруженной в безмолвие комнаты, где лишь занавески чуть колыхались, раздуваемые летним утренним ветерком.