СТАТЬЯ II О красноречии Священных Писаний

Мы показали отчасти богатство мыслей, заключающееся в словах наших; видели превосходство их пред словами других языков. Из сего краткого показания можем посудить, какая разность в высоте и силе языка долженствует существовать между Священным Писанием на славенском и других языках: в тех сохранена одна мысль; в нашем мысль сия одета великолепием и важностию слов.

(...) Священные Писания равно необходимы нам, как для ду­ши нашей, так и для ума. Сколько полезны они для нравствен­ности, столько же и для словесности, ибо без чтения и упражнения в оных не познаем мы никогда высоты и силы нашего языка. Может быть, они становятся уже для нас темны; но сие то самое и пока­зывает падение словесности. Гомеров язык должен отчасу темнее становиться для тех новейших греков, которые никогда не читают творений сего бессмертнаго стихотворца; между тем, как оные по сие время не потемнеют для тех чужестранцев Гомеру, которые не могут никогда престать красотам его удивляться. Когда мы пределы языка и красноречия так стесним, что станем только то почитать хорошим, к чему разум и ухо наше от ежедневного употребления привыкли или что от частого повторения в чтении светских книг сделалось нам ясно, тогда мы некоторых кратких выражений (в которых часто вся сила и красота языка заключа­ется), некоторого особого словосочинения священных книг понимать не будем; следовательно, и красноречие их над нами не подействует. Например, когда мы вдруг прочитаем сей Ирмос: судилищу Пилатову предстоит хотяй беззаконному суду, яко судим судия, и от руки неправды защищается Бог, Его же трепещут зем­ля и небесная (Шестодн. л. 178), то не прежде выразумеем всю силу слов сих, как по некоем внимательном рассмотрении оных. Судилищу Пилатову предстоит хотяй — что такое хотяй? крат­кость выражения сего нас остановит. Но при малейшем внимании мы тотчас увидим, что оное значит по собственному свое­му произволению, ибо если бы Христос не хотел стоять пред судом Пилатовым, так бы и не стоял. Далее: беззаконному суду, яко судим судия. — Также и сие выражение затруднит нас: но с малейшим знанием языка и вниманием мы тотчас проницаем в нем следующую мысль: кто предстоит беззаконному суду? Судия всего мира! как предстоит? яко подсудимый! Не открывается ли уже нам красота мыслей в словах сих: судилищу Пилатову предстоит хотяй, беззаконному суду, яко судим судия? За сим прекрасным началом какой удивительный конец следует: и от руки неправды защищается Бог, Его же трепещут земля и небесная. Можно ли что-нибудь сильнее сего представить для возбуждения в нас любви ко Всевышнему Творцу? Какое величество и в каком

посрамлении! Судия всего мира предстоит, яко подсудимый, беззаконному суду Пилатову, и от руки неправды претерпевает самое поноснейшее поругание: ударение по ланитам! Кто претерпевает? Бог, котораго трепещут земля и небеса! По какой нужде претерпевает сие? Без всякой нужды, хотяй! для чего хогяй? для того, чтоб во удовлетворение истине и правосудию бесчестием и страданием своим искупить весь род человеческий от погибели! Ежели таковое изображение величия Божия, восхотевшего по безмерной благости и милосердию сойти для нас в самое уничиженнейшее состояние, ежели, говорю, таковое поразительное изображение не в силах поколебать души нашей, так она должна быть каменная, не имеющая ни чувств, ни разума.

Возьмем другой Ирмос: страхом к Тебе яко рабыня, смерть повелевшися приступи Владыце живота, тою подающаго нам бесконечный живот и воскресение. (Там же.) Без сомнения, сии первые слова: страхом к Тебе яко рабыня, смерть повелевшися приступи Владыце живота покажутся нам темны; но вникая в оные, мы скоро увидим, что смысл их есть следующий: смерть, по повелению Твоему, со страхом, яко рабыня приступила к Тебе Владыке живота, и тогда тотчас почувствуем, что не можно ничего приличнее и лучше сказать, говоря о смерти Богочеловека — Христа. Из сего мы удобно видим, что не токмо в ясных Священно­го Писания местах, но и в самых тех, которые по причине песнопевного расположения слов их кажутся быть темными, открываются однако ж великие красоты, как скоро оные с вниманием рассмотрены будут. Высоких творений невозможно с такою же легкостью читать, с какою пробегаются простые стишки или повести и рассказы, служащие пищею одному любопытству, а не уму. Глубокомысленный писатель требует и в читателе глубокомыслия. Отсюду происходит, что духовные творения наши весьма полезны тому, кто в красноречии желает упражняться. Они принуждают его о каждом выражении, о каждом слове размыш­лять, умствовать, рождают в нем чувство, рассудок, вкус и часто научают его тому, чего он прежде не знал и чего никакие книги иностранные показать ему не могли. Когда я в Иове (гл. 15) прочи­таю сие изречение о злом человеке: посечение его прежде часа растлеет, и леторасль его не облиственеет, тогда научаюсь, конечно, сему новому для меня, сему прекрасному выражению: и леторасль его не облиственеет. Когда там же прочитаю вопрос сей: егда первый от человек рожден ecu? или прежде холмов сгустился ecu? Тогда опять нахожу новое для меня выражение сгустился. Оно подает мне повод к размышлению. Не лучше ли, думаю, поставить здесь сотворился, сделался, составился, произшел? Нет, продол­жаю думать, в первом вопросе, где человек сносился с человеками, сказано рожден; но во втором вопросе, где человек сносится с холмом, надобно сыскать и слово обоим им, но более холму приличное; а потому сотворился, сделался нехорошо; составился, произшел, хотя и лучше, однако сии глаголы не показывают, не

457изображают мне той густоты, какую глаз мой видит в холме; и так все сии слова испортят выражение: или прежде холмов сгустился ecu. Когда в главе шестнадцатой прочитаю: да приидет мольба моя ко Господу, пред Ним же да каплет око мое, тогда хотя и знаю много других выражений, подобных последним в сей речи словам, таковых, как станем плакать пред ним, рыдать, проливать слезы, однако чувствую, что все сии выражения не так сильны, не так важны, как выражение да каплет око мое пред Ним! Сколько найду я подобных мест, из которых обогащаюсь мыслями и научаюсь знать силу слов и языка! Что может быть поразительнее и ужаснее сих выражений, какими удрученный всеми злосчастиями Иов описывает свое состояние: тлею духом носим — прошу же гроба и не улучаю. Молю болезнуя, и что сотворю? — Дние мои прейдоша в течении, расторгошася же удове сердца моего. Нощь в день преложил — ад ми есть дом, в сумрац же постлася ми постеля: смерть назвах отца моего быти, матерь же и сестру ми гной. Где убо еще есть ми надежда? и проч. Какое сближение самых любезней­ших предметов с самыми ужаснейшими? Могилу почитать домом своим! Мрак постелею! Смерть отцом! Гной матерью и сестрою! Но таков есть образ смерти. Истина представлена здесь в самом только ужаснейшем виде, впрочем, не престает быть истинною.

(...) Наконец, обратимся ли от Библии к молитвам нашим, к священным обрядам, сколько и там найдем сильных, красноречи­вых мест? Что может быть печальнее сего размышления о смерти при погребении человека: плачу и рыдаю, егда помышляю смерть, и вижду во гробех лежащую, по образу Божию созданную нашу красоту, безобразну, безславну, не имущую вида. О чудесе! что сие еже о нас бысть таинство? Како предахомся тлению? Како сопрягохомся смерти? Во истину Бога повелением, и пр. Во многих риториках читаем мы примеры известного в красноречии украше­ния, называемого займословием, которым влагается речь в уста мертвого; но где найдем пример жалостнейший сего при погребении пения: зряще мя безгласна, и бездыханна предлежаща, восплачите о мне братия и друзи, сродницы и знаемии: вчерашний бо день беседовах с вами, и внезапу найде на мя страшный час смертный: но приидите вcu любящии мя, и целуйте мя последним целованием. К судии бо отхожду, иде же несть лицеприятия, раб бо и владыка вкупе предстоят, царь и воин, богатый и убогий, в равном достоинстве: кийждо бо от своих дел или прославится, или постыдится, и проч.? Каждая речь, каждое слово пронзает сердце.

Но неужели могу я исчислить все красоты в Священных Писаниях, в нравоучительных духовных творениях, в житиях Святых отец, в сочинениях Димитрия Ростовского, в проповедях Феофановых, Платоновых и проч.? Не достанет моих на то ни сил, ни разума, ни жизни! Итак, оставим сие великое море тому, чей ум, для обогащения своего, хочет в нем плавать, странствовать, собирать и обратимся к третьему нашему рассуждению.