Судебное красноречие

(1913 г.)

СПОСОБЫ ВЫЗВАТЬ УБЕЖДЕНИЕ, НАСТРОЕНИЕ И РАСПОЛОЖЕНИЕ СУДЕЙ И ПРИСЯЖНЫХ ЗАСЕДАТЕЛЕЙ

Задача судебного оратора во время речи состоит в том, чтобы склонить судей к решению или приговору, а присяжных заседателей к вердикту, для него желательному, в деле, по которому он выступает. Для успешного выполнения этой задачи ему необходимо знание ораторских способов и приемов, пригодных для того, иумение ими воспользоваться. Таких способов наблюдение указывает,— как то замечено было еще классическими ораторами Цицероном и Квинтилианом,— три: «ut probet, ut delectet, ut fleclat»¹, «ut doceat, moveat, delectet»².

Оратору должно или убедить, или взволновать, или пленить. Убеждают — доказательствами, взволновывают — возбуждением соответствующего настроения или чувства и пле­няют — своею личностью, т. е. чертами характера. В судебной речи в зависимости от самого дела и того, произносится ли она перед коронными судьями или присяжными заседателями, бывает часто достаточным применение одного из указанных способов, но еще чаще является необходимым воспользоваться двумя из них в разных комбинациях, а иногда и всеми тремя.

Несомненно, что доказательства в судебной речи, в особенности перед судьями коронными, являются краеугольным камнем всей речи, и без них самая речь немыслима. Материал для доказательств дает каждый процесс, и потому останавливаться на этом вопросе здесь нет необходимости. Следует лишь добросовестно изучить защищаемое дело во всех подробностях, и тогда, без сомнения, найдутся веские убедительные доказательства. Что же касается порядка распределения их в судебной речи, то в своем месте об этом будет нами сказано. Гораздо важнее является вопрос о создании судебным оратором речью у судей и присяжных заседателей соответствующего настроения, необходимого для достижения цели речи. Возникает вопрос этот, главным образом, если не исключительно, в отношении речей перед присяжными заседателями.

«доказать, усладить, склонить» (Цицерон), «поучать, возбуждать, услаждать» (Квинтилиан).

Если бы судьи — присяжные заседатели — были только людьми рассудка, оратору достаточно было бы для того, чтобы убедить их, выяснить перед ними путем доказательств пра­вильность отстаиваемого им положения. Но люди есть люди, и ничто человеческое им не чуждо: в своих решениях они руководствуются помимо рассудка различными душевными движе­ниями, чувствами, которые часто вызывают такое изменение в их уме, что «ум,— как говорит Жильбер,— начинает воспринимать явления иным образом, чем прежде». Если доказательства вразумляют, то порывы чувств подчиняют и порабощают.

Во всем ораторском искусстве едва ли есть что-либо более великое и важное. Чувство — это душа красноречия. «Легче,— говорит Лонжен,— следить за сверканием молнии, чем противить­ся страстному порыву чувств». Если оратору удастся вызвать подъем в душах присяжных заседателей и они, по его желанию, отдадутся ненависти и любви, негодованию или жалости, они не будут уже отделять себя от оратора, но обратят его дело как бы в свое собственное и дадут увлечь себя тому потоку, который, подхватив, унесет их туда, куда направит его оратор. Высокое красноречие на суде, то «красноречие, которому можно только поражаться, предполагает всегда порыв и огонь»,— говорит Блер. Огонь, волнующий и воспламеняющий душу, не отнимает у нее свойств, но придает им особую силу. Ум обретает новый свет, становится более проницательным, более острым и энергичным. Живое чувство возвышает человека над ним самим. Он начинает ощущать в себе новую силу, в нем загораются высокие мысли, встают огромные планы, и он решается на то, о чем в другое время не посмел бы и мечтать. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в умении судебного оратора вызвать чувство у присяжных кроется часто, а иногда и единственно, тайна его успеха, и все остальное без него может оказаться бедным, бесплодным и жалким. Самая же тайна — волновать других, главным образом, заключается в способности оратора волноваться самому. «Чтобы вызвать мои слезы — плачь сам»,— говорит Гораций.

Оратору не удается возбудить речью негодования у присяжных, если они не заметят негодования в нем самом, не удастся внушить им скорби, если не почувствуют они его скорби. Подобно тому как самому горючему материалу, чтобы вспыхнуть, необходимо соприкосновение с огнем, так людям, даже наиболее склонным к волнению, необходимо быть воспламененными оратором. Зажигают только огнем и все окрашивают лишь той краской, какой само окрашено.

Для того же, чтобы быть способным самому волноваться, оратор должен соединять в себе живое воображение, чуткость сердца и наблюдательность ума. Живым воображением предметы отсутствующие, явления, нами не видимые, рисуются в уме нашем, точно они находятся перед глазами нашими, и нам кажется, что мы не только видим их, но что мы их почти осязаем. Душа человече­ская так создана, что она не способна вспыхнуть порывом по поводу явлений отвлеченных. Мы отдаемся чувством только тому, что имеет реальное бытие и жизнь или кажется нам имеющим его. Понятие преступления, например убийства, нас не возмущает до чувства крайнего, страстного негодования, но нас не может не охватить оно тогда, когда убийство совершается перед нами или когда перед глазами нашими предстают в речи все реальные подробности его: и внезапность нападения на жертву, и нож у горла, и прерывистость дыхания, и судороги. Своим воображени­ем судебный оратор творит то, свидетелем чего он не был, и рисует перед взором присяжных картину, которая должна вызвать у них яркое чувство и которая создана им на основании холодных бесстрастных записей протоколов осмотра и следственного производства.

Однако одного воображения для судебного оратора недоста­точно. Оно может создавать успех его речи только тогда, когда его поддерживает и, так сказать, оживляет другая способность, еще более ценная — ораторская чуткость. Та чуткость, которая является естественной наклонностью сердца — непосредственно воспринимать впечатления радости, горя, страдания и любви. Тот, у кого такой чуткости нет, не сможет, как бы он искусно ни притворялся, какую бы маску на себя ни надевал, ни сам проникнуться чувством, ни, тем более, у других вызвать его. Его воображение останется в этой области бессильным. Кто не чуток и считает себя оратором,— тот жестоко ошибается: он только пустой и холодный декламатор. Только сердце — источник красноречия: «pectus est quod disertos facit»'. Высокие порывы в речи рождаются только из глубины чувств, и это мы наблюдаем у всех великих художников судебного слова. Своим сердцем они чувствуют судьбу защищаемых ими лиц и, искусные в постигании нравов и характеров, проникновением, точно перевоплощаются в них и сами, как бы испытывая их чувства своими, умеют вызвать в других то, что переживают сами.

«душа (сердце) делает красноречивым...» (Квинтилиан).

Но сколь ни важны для судебного оратора воображение и чуткость, отдаться ему в их власть было бы слишком риско­ванным, если бы их не направляли и ими не руководили ра­зум и наблюдательность, которые, как испытанные проводни­ки, не дадут оратору уклониться в речи в сторону от верного пути.

Чтобы речью вызвать чувства, судебному оратору нужно знать природу и характер их, ибо каждому из них, несомненно, свойственны свой способ выражения, свой язык, своя речь. Лучшее средство научиться выражать их — это наблюдать каждое в себе, ибо все люди носят в самих себе более или менее развитые зародыши их, из которых вырастают приблизительно одинаковые у всех чувства. Но одни подчиняются им, другие борются с ними, и в этом лежит различие характеров. (...)

Переходим теперь к выяснению вопроса, каким образом можно проникать в сердца тех, кого судебный оратор хочет взволновать. Ответ на этот вопрос дают нам следующие наблюдения.

I. Судебному оратору прежде всего надлежит рассмотреть, насколько самый предмет его речи подходит для возбуждения чувства. Возбуждать большие чувства в пустом, незначительном процессе — значило бы поднимать «бурю в стакане воды». Это вызвало бы скорее смех. Мартиал обратил в смешную сторону этот общий многим судебным ораторам недостаток. «В моем деле,— говорит он своему адвокату,— нет вопроса о насилии, об убийстве или об отравлении; дело идет всего-навсего о трех козах, которых у меня украли. Я обвиняю в этом своего соседа, и надо выяснить судье, что я имею для того основания. А вы говорите о сражении при Каннах и о войне с Митридатом; ради Бога, г. адвокат, скажите слово о моих трех козах».

II. Если содержание речи дает материал для возбуждения чувства, оратор не должен сразу без всякой подготовки судей — присяжных заседателей — прибегать к тому; ему необходимо подойти к нему постепенно и ввести в него незаметно. Ему следует сначала привести факты, изложить свои соображения. Подго­товленный таким образом ум легче дает себя увлечь. Такова система больших судебных ораторов. Они умеют вызвать наибольший подъем речью, каждому душевному движению предпосылая факты и соображения, из которых оно логически вытекает. Они развивают чувства постепенно, усиливают его, доводят до высокой степени напряжения и, в конце концов, настолько овладевают слушателями, что как бы уничтожают самую личность их, заменяя ее своей. Оратор же, который без ясных для судей и присяжных мотивов неожиданно отдастся сильному волнению и будет стараться вызвать его у них, уподобиться «пьяному среди трезвых»,— как говорит Цицерон. Это будет гром не по сезону.

III. Судебный оратор не должен останавливаться слишком долго на каком-либо сильном чувстве в своей речи: оно не может быть продолжительно, для него есть определенная граница. Ничто ведь не высыхает скорее слез: Nil enim lacrima citius arescit (Цицерон). Необходимо давать отдых в движении его. Речь, в которой от начала до конца поддерживалось бы одно страстное чувство непрерывно и продолжительно, напоминала бы такую грозу, в течение которой беспрерывно гремел бы гром. В природе этого не бывает. Душа, как и тело, перестает реагировать на то, что ее долго поражает; она притерпевается к порывам, как тело к ударам.

IV. Но если большая ошибка — слишком долго поддерживать душевного подъема, после возбуждения, которое у них отняли, развитие слишком рано.

Часто бывает на суде, что оратор стал уже овладевать сердцами судей и присяжных, начал волновать их, но неожиданно, как бы опасаясь того пожара, который возник благодаря искрам, им брошенным, он угашает огонь, и присяжные после короткого душевного подъема, после возбуждения, которое у них отняли, испытывают неприятный осадок, точно после обмана, в какой их хотели ввести, и впадают в род какой-то апатии, одного из самых страшных врагов ораторского успеха.

Вот почему судебная речь, в которой чувство не доводится до его высоты, а умирает, не развившись, есть речь несовершенная, а иногда и слабая. Наблюдательность оратора должна указать ему точные границы в этом отношении.

V. Судебный оратор должен далее помнить, что все то, что не связано в речи с вызываемым им чувством, чуждо ему или мало к нему подходит, придает речи характер искусственности, неестественности, делающих ее холодной или комичной.

Если оратор речью стремится вызвать печаль, нельзя ему прерывать ее веселым отступлением: душа не может делиться между двух крайностей. Истинная сила чувства обусловливается его единством. В противном случае сердце остывает, ум успокаивается, и все успехи оратора останутся бесплодны.

VI. Наконец, последнее, что необходимо для судебного оратора, это — вникнуть в настроение судей или присяжных, которых он хочет взволновать. Иначе он рискует вызвать результат, противо­положный тому, который он желает. Присяжным, настроенным враждебно к подсудимому, невозможно сразу внушить расположе­ние к нему: надо успокоить их враждебность. Настроение слушателя — это характер его души в данный момент, и его нельзя внезапно изменить, но возможно, как и всякий характер, лишь постепенно перевоспитать. Прекрасным классическим примером в этом отношении навсегда останется речь Антония над трупом Цезаря, где ему удается мало-помалу настолько подействовать на римлян, что вместо страстной ненависти к Цезарю и ликова­ния по поводу его смерти они начинают испытывать злобу и не­нависть к его убийцам и даже решаются сжечь дом одного из них — Брута.

Заканчивая этот отдел, должно сказать, что воздействие на чувство является естественной принадлежностью красноречия в уголовном процессе, и самое название судебного оратора едва ли может подойти к тому, кто говорит исключительно для ума. Ему нужно было бы присяжных без сердца. А где сердце не затронуто и чувства молчат, там нет всего человека, и потому тот, кто речью подчинил только ум, но не взволновал души, не всегда одержал полную победу: ему остается победить другую половину слушате­ля, часто более сильную, всегда более активную — его душу. (...)

Печатается по изданию: Луцкий К. Л, Су­дебное красноречие.— СПб., 1913.— С. 3—9.