О тройственности цели и предметов красноречия, выводимой из трех сил ума

§ 103. Главнейшею целью красноречия есть убеждение, основывающееся на умозаключении; но правильное умозаклю­чение, как известно, состоит из трех частей. Большое предложе­ние заключает в себе истины общие или правила, которые пре­имущественно назначаются для назидания разума. В меньшей посылке оратор занимается в особенности каким-нибудь лицом или предметом, описывая их внутренние и внешние качества чертами резкими и красками живыми. Из таковых описаний составляются картины, пленяющие воображение, а от картин непосредственно рождаются движения и страсти, которые обыкно­венно имеют место в заключении. Из сего явствует, каким образом на трех силах ума, сливающихся в полном ораторском сил­логизме, основываются три другие частные цели красноречия: учить, пленять и трогать. «Больше всех служат,— гово­рил Ломоносов,— к движению и возбуждению страстей живо представленные описания, которые очень в чувства ударяют, а особливо как бы действительно в зрении изображаются. Глубо­комысленные рассуждения и доказательства не так чувствитель­ны, и страсти не могут от них возгореться: и для того с высокого седалища разум к чувствам свести должно и с ними соединить, чтоб он в страсти воспламенился».

§ 104. Разбирая силы нашей души, мы заметили, что ум во всех действиях своих старается все встречаемые им противопо­ложности приводить в гармонию или к единству. Но гармония в понятиях называется истиною; гармония в формах и всех качествах, подлежащих воображению, образует красоту; и наконец, гармония в движениях души составляет основание нравственности. Следовательно, истина, красота и нрав­ственность, выводимые из трех сил ума, должны быть главными предметами красноречия; другими словами: оратор тогда только может научить, когда в мыслях его находится согласие или истина; он пленяет, когда представляет примеры или картины; и наконец, торжествует над сердцем слушателей, когда сам одушевлен справедливостью и честью.

§ 105. Из согласия помянутых трех предметов со внешними формами ораторского выражения образуется изящество, как главное единство, к которому ум оратора должен стремиться. Без сего согласия все усилия искусства тщетны, ибо там нет красноречия, где нет истины и нравственности; не действительна истина, не одушевленная движениями и картинами, и теряет силу самая нравственность, чуждая доводов, убеждающих ум, и украшений, пленяющих воображение.

§ 106. Если все способности нашей души сливаются, сосре­доточиваются и раскрываются преимущественно в умозаключе­нии оратора, то и самая речь его более или менее может вмещать в себе предметы отвлеченные, исторические и даже стихотворные. Из них первые имеют место в изложении законов и общих мыслей, которые в рассказе, а последние в картинах и движе­ниях, ибо, в собственном смысле, что значат все обращения оратора к предметам неодушевленным и к лицам усопших, все употребляемые им одушевления и заимословия, как не поэзия?

Глава XII

О соответствии трех родов красноречия трем главным действиям ума

§ 107., У древних было три рода красноречия: совещатель­ный (deliberativum), описательный (demonstrativum) и судебный (judiciale). В первом разбираемы были предло­жения общие, которые касались не одного лица, но целого государства и имели по большей части предметом своим опре­деление законов; например: «Позволяется ли убивать коварного человека?».— Во втором описывали хорошие или худые качества какого-нибудь лица; например: «Клодий есть коварный человек». Последний род состоял из двух первых и заключал в себе рас­суждение, похвалу или хулу и приговор; например: «Клодий заслужил насильственную смерть».— Неизвестно, глубокие ли размышления, образ делопроизводства или случай и сама при­рода побудили древних риторов разделить таким образом красно­речие, но легко приметить, что сии три рода совершенно соответ­ствуют трем главным действиям ума.

§ 108. Древние приписывали каждому из трех родов краснорения особое время; и, как говорит Квинтилиан, то, что не подле­жит рассмотрению судии, имеет предметом или прошедшее время или будущее; прошедшее мы хвалим или порицаем, о будущем совещаем¹. Равным образом и умозаключение, по замечанию логиков, выражает троякое состояние нашей души — прошед­шее, настоящее и будущее, из коих первому соответствует общее понятие, второму — среднее, или частное, третьему — особое. Большое предложение в правильном умозаключении состоит из обще­го понятия и среднего или из прошедшего и настоящего; меньшее предложение заключает в себе среднее понятие и особое, т. е. настоящее и будущее; а заключение составляется из особого понятия и общего или из будущего и прошедшего; следовательно, в большом предложении недостает будущего времени, в меньшем

Institut. orat.—L. III.— С. IV.

прошедшего, а в заключении настоящего. И так недостающее время делается предметом исследований (quaestio) оратора; в первом случае он ищет будущей пользы и блага Отечества; во втором — разбирает действия и поступки какого-нибудь лица, в третьем — старается узнать, прав или не прав обвиняемый.

§ 109. Выше замечено, что большая и меньшая посылка при полном раскрытии умозаключения могут обращаемы быть в новые силлогизмы; согласно сему, независимо от главного су­дебного рода, предполагается возможность полного раскры­тия главных сил ума и в прочих родах; как в совещательной первой речи Цицерона против Верреса и в похвальной его же за Марцелла.

§ ПО. Сии три рода красноречия у древних почитались основанием всех прочих родов сочинений; самый круг действий писателя они ограничивали только время родами: или изложе­нием мыслей и советов, или похвалою и порицанием худого, или защищением правды и опровержением лжи. Сие учение древних достойно внимания и наших риторов; тем более, что существенные законы искусства не изменяются ни отношениями народов, ни временем.

Глава XIII Об ораторском изобретении и расположении

§ 111. Подлежащее и сказуемое предложения суть два пре­дела, в которых заключается вся ораторская речь и далее коих она не должна простираться. Связь и отношение сих двух от­дельных понятий познаются только в то время, когда найдено будет третье, общее им обоим и называемое обыкновенно сред­ним термином. Но чем обширнее значение сказуемого, тем более потребно средних терминов, через которые ум или речь оратора должны восходить и нисходить. Например: «Клодий заслужил насильственную смерть; потому что он имел намерение убить Милона и строил ему ковы; а кто строит нам ковы, тот враг наш; кто нам враг и нападает на нас, того убить и самые законы не возбраняют».

§ 112. Итак, все правила изобретения заключаются в искусст­ве находить и раскрывать средние понятия или термины. Самые места общие, преподаваемые обыкновенно в риториках, суть не что иное, как средние термины или отвлеченные понятия, общие всякому содержанию речи. Цицерон называет их седалищем доводов (sedes argumentorum) и советует своему оратору преимущественно ими руководствоваться.

§ 113. Древние преподавали одни и те же общие места в риторике и диалектике, ибо они вполне понимали отношение между умозаключением и ораторскою речью. Некоторые из них даже и самый способ изобретения полагали в знании диалек­тики.

191 § 114. Обыкновенно в речи считается четыре части: прис­туп, предложение, рассуждение и заключение; но приступ есть объяснение предложения; заключение есть следст­вие рассуждения или краткое обозрение всех доводов, рассеян­ных в пространстве речи. Следовательно, главных частей только две: предложение и рассуждение, состоящее из до­водов.

§ 115. При сем надобно заметить, что ораторская речь в расположении своем следует порядку не простого логического силлогизма, но превращенного, т. е. заключение ставится напе­реди и занимает место предложения; меньшая посылка скры­вается в рассказе и в частных доводах; большая служит связью частных доводов с предложением или темою.

§ 116. Сила и самая форма логического силлогизма опреде­ляются качеством общего предложения; напротив того, оратор­ская речь изменяет свой вид по свойствам вопроса, предлагаемого на разрешение. И потому вопрос, состоящий из одной части, требует и в речи одного только простого силлогизма; но вопрос сложный, составленный из многих частей, столько же требует и силлогизмов.

Примечание. Возьмем в пример следующее предло­жение: Архий есть гражданин, и хотя бы не был гражданином, достоин быть принят в сословие граждан. Поелику в сем предложении скрываются два вопроса, то и вся речь разде­ляется на два силлогизма: 1) по закону Сильвана и Карбона, всякий имеет право на гражданство, кто приписан был к одному из союзных городов, кто во время издания сего закона жил в Италии и в течение шестидесяти дней объявил о себе Прето­ру.— Архий приписан был к союзному городу Гераклее; во время обнародования помянутого закона жил в Италии и в течение определенного срока дал знать о себе Претору и пр. (Num.— 6.— 11). 2) Ученые и одаренные отличными талантами стихотворцы достойны звания гражданина, как по важности своего сана, так по удовольствию и пользе, которые они нам доставляют (Num. 12.— 16.).— Архий есть стихотворец ученый и одаренный отличными талантами (Num. 12.).

§ 117. Выше замечено, что все частные силлогизмы подчи­няются одному главному: сие подчинение их основывается на самой сущности ума, который не терпит ни малейшей разности и старается приводить все части к возможному единству.

Примечание. Образцом ораторской силлогистики может служить речь за Росция Америна. Основание ее есть сле­дующее:

Большая посылка: подозрение в убийстве может иметь место только в таком случае, когда есть и повод к учению сего преступления и предполагаются все возможные к тому способы.

Меньшая посылка: Росций не имел ни причины, ни возможности убить отца своего, а враги и обвинители его имели и то и другое.

Заключение: следовательно, не на Росция, а на самих обвинителей должно падать подозрение в убиении отца его.

Сие заключение ставится на место предложения и излага­ется в начале речи. Меньшая посылка распространяется в рассказе, где Цицерон, описав вражду обвинителей Росция с отцом его и все обстоятельства убийства, предшествовавшие и последовавшие, обращает подозрение на сих обвинителей (Num. 15.— 35.). Большая посылка опускается, потому что она не требует никаких доказательств; и, как говорит Аристо­тель, ее дополняет сам слушатель в уме своем. Из первой же части меньшего предложения первая мысль (т. е. Росций не имел никакого повода к убиению отца) излагается сле­дующим силлогизмом: Отцеубийство есть столь важное преступ­ление, что мы вправе требовать от обвинителя самых сильных и ясных доказательств (Num. 37.).

А обвинитель Еруций ссылается на одни маловажные и вымышленные обстоятельства, ибо он не уличил Росция ни в расточительности, ни в ненависти его к отцу своему (Num. 36.— 58.).

Следовательно, Росций не имел никакого повода к убиению отца своего (Num. 61.— 70).

Второй член предыдущей части меньшего предложения (т. е. Росцию не было возможности убить отца) предлагается в следующей дилемме: Если Росций имел возможность лишить отца жизни, то он или сам убил его или употребил для сего посторонних людей, свободных или рабов своих, но сам он не мог убить его, потому что не был в Риме; не употреблял и рабов своих, потому что обвинители запрещают требовать их к до­просу (Num. 74.— 77.).

Первый член последующей части меньшего предложения (т. е. обвинители имели повод к убиению) излагается в виде следующего силлогизма: Кто мог ожидать большей корысти от убийства, на того должно падать большее подозрение в сем преступлении, а Т. Росций большую мог получить корысть, нежели С. Росций.

Второй член последующей части меньшего предложения (т. е. обвинители имели возможность и способы учинить убийст­во) состоит в исчислении всех признаков сего преступления; причем оратор поставляет на вид дерзость Т. Росция, упоми­нает о вестнике, явившемся немедленно после убийства к Росцию Капитону, и распространяется о вероломстве Капитона относительно послов, назначенных к Силле и пр. (Num. 93.—141.).

7 Зак. 5012 Л. К. Граудина

193 § 118. Большая посылка в ораторской речи весьма часто предлагается без доказательств, ибо доказывать мысль извест­ную и не подлежащую никакому сомнению, по словам Квинтил-лиана, значит освещать светлое солнце слабым блеском лампа­ды. Вообще в расположении речи надлежит стараться, чтобы слушатель нимало не примечал искусства и намерения; для сего Цицерон советует сколько возможно избегать однообразия, которое он называет матерью пресыщения.

Глава XIV

О главных условиях ораторского выражения: в повествовании и драме

§ 119. В умозаключении душа сначала обращается к самой себе и бывает в непосредственном общении с собою; потом созерцает предметы внешние, действующие как бы на сцене и перед нашими глазами; отселе и самый способ выражения бы­вает или повествовательный или драматический. Оратор, основывающий речь на умозаключении, употребляет оба способа: он повествует, когда излагает обстоятельства дела и сообщает свое мнение; он вводит действие, когда заставляет говорить лица мертвые и отсутствующие и самые вещи оду­шевленные. Например, в первой филиппике мы видим не Демосфе­на, но самих афинян, расхаживающих по торжищу и вопро­шающих друг друга: «Что говорят нового?», «Справедливо ли, что Филипп умер?», «Нет, но он болен». Мы видим также и слы­шим не оратора, говорящего за Милона, но самого Милона, держащего дымящийся кровью меч и на стогнах вопиющего: «Приближьтесь, граждане, и внемлите: я убил П. Клодия; и от неистовых его покушений, кои мы не могли обуздать ни властью законов, ни важностью судилищ, я сим железом и сею рукою оградил ваши главы; да утвердятся мною единым во граде правота, справедливость, законы, свобода, стыд, целомудрие».

§ 120. Если же оратор обращается к предметам неодушевлен­ным или уверенный в справедливости своего дела входит в сове­щание с теми лицами, перед которыми или против которых он говорит; или в нерешимости советуется с самим собою и с другими; или сам предлагает возражения противников и сам их разре­шает, сам вопрошает слушателей или самого себя и сам отвеча­ет — во всех сих случаях употребляется способ выражения смешанный, составляющийся из повествовательного и драмати­ческого, и преимущественно принадлежащий ораторам. Напри­мер, Цицерон в заключение речи за Милона восклицает: «О бедный я! о несчастный! ты, Милон, мог возвратить меня в отечество через сих, а я не могу умолить их, чтобы удержать тебя в отечестве? Какой ответ принесу я моим детям, которые почитают тебя вторым отцом? Что скажу тебе, о брат мой, тебе, ныне отсутствующему, но в то время делившему со мною все горести? Я не мог защитить Милона перед теми, через коих он даровал нам спасение? И.в каком деле не мог? В деле, приятном народу. Кого преклонить не мог? Тех, которые смертью Клодия успокоены. Кто был ходатаем? Я».

§ 121. Из сказанного видно, что все фигуры, украшающие речь оратора, бывают трех родов: одни из них имеют целью убеждение разума и в особенности приличествуют способу вы­ражения повествовательному, как то: противоположение, сравнение, разделение и т.п.; другие пленяют вообра­жение и дают движение способу выражения драматическому, например: одушевление, изображение, обращение и диалог; наконец, все прочие, в которых говорящий и повест­вует и действует, преимущественно принадлежат ораторскому выражению; к ним могут быть отнесены: восклицание, сомнение, занятие, вопрошение, повторение, пе­рерыв и пр.

§ 122. Самые тропы разделяются также на три разряда: синекдоха и метонимия принадлежат к действиям разума; метафора и аллегория рождаются от игры воображения; ипербола и ирония выражают внутренние движения и чувства.

Глава XV

Об отношениях ораторского слога к способам выражения прозаическому и стихотворному

§ 123. Душа наша, обращаясь на собственные действия, занимается соединением понятий общих и отвлеченных, но, со­зерцая предметы внешние, встречает одни представления особые. Понятия общие и отвлеченные не ограничиваются ни временем, ни местом, ни лицами; напротив того, представления предметов особых предполагают все ограничения сего рода. Например, в следующем предложении: Человек смертен: и подлежащее и сказуемое неопределенны. Но поставим себя на место человека и скажем: Мы смертны; тогда предмет предложения будет определен и одно сказуемое останется неопределенным. Что же надлежит сделать? Обратим прилагательное смертный в глагол умирать будущего времени; например: Мы умрем; ограничим самое время и скажем, что Мы сего дня вечером умрем; пред­ложение будет ясно и разительно. Наконец, заменим сие от­влеченное слово таким выражением, которое бы прямо ударяло в чувства; тогда все будет определено, и предмет, и место, и время; например: Сего дня вечером, сказал Леонид, мы будем ужинать у Плутона.

§ 124. Таким образом, понятия отвлеченные переменяются в чувственные; выражение повествовательное обращается в драматическое; воображение переходит в область фантазии: от­сюда происходят два способа выражения: прозаический и пиитический; прозе принадлежит язык неопределенный и от­влеченный; поэзии — определенный и чувственный; в прозе неизменяемые понятия разума выражаются знаками произвольны­ми; в поэзии произвольные идеи фантазии облекаются в образы постоянные, заимствуемые как бы из самой природы. Качества прозы суть ясность и точность; принадлежности поэзии — укра­шения и живопись.

§ 125. Из сих двух способов выражения составляется слог ораторский, занимающий между ними среднее место, подоб­но, как из ярких и тусклых красок составляется новая краска, не слишком блестящая и не слишком темная, ибо в ораторском слоге под цветами красноречия должна быть сокрыта истина, принадлежащая не фантазии, а разуму.

§ 126. Качества умозаключения ораторского, как замечено выше, суть здравый смысл, живость воображения и сила чувств. На сих качествах основываются все принадлежности слога эстетические, как неизменяемые, так и случайный, а равно и разделение его на простой, средний и высокий.

Глава XVI