Умозрительные и опытные основания словесности

(1834 г.)

Г л а в а X

Об основании ораторского искусства

§ 97. Из предыдущих замечаний явствует, что различные роды и степени словесности проистекают от различных действий души. Красноречие есть высший талант, объемлющий все тоны слова, начиная от простой прозы до поэзии: следовательно, и источником своим должно иметь высшую способность умствен­ную, в которой сосредоточиваются все дары душевные. Так думали Аристотель, Цицерон и прочие древние риторы, припи­сывая всю силу убеждения ораторского одним умозаключениям.

§ 98. Самый план и ход мыслей оратора в те минуты, когда он готовится говорить перед судиями и народом, служат доказательством, на чем основывается будущее торжество его. Сперва произносит он втайне свое мнение; потом требует отчета от самого себя, почему он так думает. Если первые ответы его неудовлетворительны, он, согласно учению Цицерона (Orator, с. XV, 126), приводит их к вопросам постоянным и вечным, т. е. к истинам общим. Таким образом оратор, отвечая на собственные вопросы и разрешая самим им предложенные возражения, неприметно из простого предложения составлят полный трех­членный силлогизм, из силлогизма пятичленный довод (quinque partita argumentatio), о котором предлагали правила Аристотель и Феофраст и который вообще был весьма уважаем древними. Цицерон также употреблял его не без цели, ибо он сам доказы­вает его важность в своем сочинении об изобретении (I, 34). Сей отзыв его повторен и в приписываемой ему Риторике к Гереннию (II, 18).

§ 99. Выше замечено, что суждение или предложение в собственном смысле не что иное есть, как скрытое умозаключение или следствие скрытого силлогизма; следовательно, при рассматривании частей пятичленного довода могут возникнуть новые вопросы, из решения коих должны составиться новые умозаключения. Таков ход мыслей оратора; он не прежде оста­навливается, как по открытии доводов очевидных, кои не тре­буют уже никаких новых пояснений.

§ 100. Но все сии подчиненные доводы суть лишь части одного главного умозаключения или различные способы прояв­ления одного и того же ума; следовательно, и самая ораторская речь (oratio) не что иное есть, как ум в действии,— ум, посте­пенно раскрывающийся и облекаемый в слово (ore expressa ratio). Вот из каких стихий составлялись грозные тучи Периклова красноречия, разражавшиеся над Грециею молнией и громами! Ими Демосфен разрушал замыслы Филипповы, и вития римский торжествовал столь долгое время на торжищах, в сонмах народных и в Сенате.

Примечание. Чтобы определить с точностью основание и весь ход мыслей оратора, поставим себя на место Римского витии в то время, когда на стогнах Рима уже все было в смятении при разнесшейся молве о смерти Клодия, убитого Милоном; когда тело Клодиево выставлено было в святилище храма и толпы народа с ужасом смотрели на глубокие раны сенатора, никто не смел, защищать убийцу; один Цицерон, решившись спасти честь его от поношения, соображает об­стоятельства, мыслит и произносит втайне следующий при­говор: «Клодий достоин смерти». Сказав сие, Цицерон спра­шивает самого себя: «Почему Клодий достоин смерти?— Потому, что он известен своим вероломством и коварством, а человек, строющий ковы другим, рано или поздно должен воспринять заслуженное им наказание». И так в сих вопросах и ответах уже скрывается следующее полное умозаключение: «Человек коварный достоин смерти; Клодий есть коварный человек: следовательно, он заслужил сию насильственную смерть, в которой обвиняют Милона». Но римский оратор предвидел, что обвинители Милона, судии и самый народ, могли спросить его: «Почему почитает он коварного человека достой­ным смерти? И чем можно уличить Клодия в коварстве?». На первый вопрос он отвечает следующее: законы двенад­цати таблиц не возбраняют убивать ни татя, ни злоумышлен­ника, покушающегося причинить нам насилие, да и самый закон естественный повелевает силу отражать силою (oratio pro Milone, Num. 8, 9, 10, 11—23). Ответ Цицерона на другой вопрос состоит в исчислении обстоятельств, предшествовавших убийству: «Путешествие, час и место битвы и самый умысел Милона,— умысел, неоднократно самим Клодием перед нами открытый,— все обличает его в коварстве». Но сего не довольно для оратора, который еще не раскрыл умысла Клодиева о убиении Милона. Сие важное обстоятельство требует новых пояснений и новых доводов. Во-первых, говорит Цицерон, по

убиении Милона, Клодий надеялся быть претором и носить сие звание при таких слабых консулах, которые не осмелились бы поставить преграду его дерзким и злонамеренным поку­шениям против Республики (Num. 32). Во-вторых, обличает Клодия непримиримая его ненависть к Милону, бывшему защитником Цицерона, врагом всех злодеев и личным его обвинителем (Num. 36). Наконец, против Клодия свидетельствуют собственные его качества и поведение, ибо он во всех своих действиях не знал иного права, кроме силы. Он изгнал Цицерона не судом, а силою; он умышлял против жизни Гортенсия и самого Вибиена; был сообщником Катилины; строил ковы Цицерону и самому Помпею; убил Папирия и недавно покушался снова на жизнь Цицерона (Num. 37); он на все отваживался, смеялся над законами, пренебрегал судилища и не боялся наказаний (Num. 44).

§ 101. «Но что значат холодные доводы в устах оратора? Сгроможденная из умозаключений речь не похожа ли более на словопрения схоластиков, нежели на очаровательное искусство витии?».— Сие возражение с первого взгляда кажется справед­ливым; но, чтобы отвечать на оное, надобно прежде вникнуть в свойства силлогизма логического и силлогизма ораторского. Первый имеет основанием своим истину уже доказанную и известную; и потому бывает прост, сух и точен, не требуя ни­каких доводов и распространений; напротив того, последний основывается на одних правдоподобных предположениях, име­ющих нужду в доказательствах. Первый назначает место каж­дому предложению и понятию; последний не знает никаких уз и является под различными формами умозаключений. Ораторский силлогизм в основании своем есть то же, что и логический; но его форма теряется в обширных пределах речи.— Самые подчиненные его доводы всегда скрываются или в виде периодов и фигур или в обилии выражений и круглоте речи; одним словом: искус­ство его состоит в том, чтобы не видно было искусства. Примером может служить Цицеронова речь за Секста Росция, вся состоящая из умозаключений. Вот почему стоик Зенон называл диалектику рукою сжатою, а риторику раскрытою и распростертою.

§ 102. Нет сомнения, что действие ума свойственно всем людям и заключается во всех способностях души; но у одних оно более, у других менее ограничено; одни руководствуются только чувствами, другие умозрением. Оратор занимает среднее место между первыми и последними; долг его — действовать на целый сонм народа, на слушателей просвещенных и необразо­ванных; и посему истины частные утверждает он общими и незыблемыми, а истины отвлеченные объясняет доводами чувст­венными; из областей метафизики он быстро переходит к картинам

воображения, а от картин к самым чувствам, ибо по закону природы от живых представлений всегда рождаются в душе более или менее живые движения.

Глава XI