Время собирать камешки

За Эмили Дикинсон водилось много странностей. Это ее неизменное белое

платье или замкнутый образ жизни, когда она даже с друзьями разговаривала

из-за полуоткрытой двери. Наконец, главное, -- поэтесса, впоследствии

признанная гением американской литературы, при жизни так и осталась

практически никому неизвестной. Впрочем, лучше, чем Оскар Уайлд об этом не

напишешь, а посему я хочу ограничиться в своем вступлении самыми

необходимыми замечаниями, касающимися странности ее стихов, да и то лишь в

той степени, в какой это затрагивает переводы.

Уже немало было написано об особенностях пунктуации в стихах Дикинсон.

Прежде всего -- об употреблении тире. Утверждалось, что тире для Дикинсон --

это более тонкий инструмент ритмического деления, дополнительное средство

смысловой структуризации, просто универсальный заменитель всех остальных

знаков препинания. В ее текстах при желании можно отыскать столь же много

примеров, подтверждающих любую теорию, сколь и случаев, говорящих о том, что

все эти тире свидетельствуют исключительно о психическом состоянии спешки и

нетерпения, что они являются своеобразными ускорителями письма и, я бы

сказал, мысли. Кроме того, давно подмечено, что поэты любят тире, в то время

как люди ученые предпочитают двоеточия.

Не больше смысла видится мне и в углубленном анализе употребления

строчной или прописной буквы в начале слов. Почему Бог или Смерть во всех

стихах написаны с прописной -- предельно ясно, но зачем в стихотворении 508

писать с прописной слово Куклы рядом со словом церковь, написанным со

строчной, объяснить невозможно ничем, кроме как небрежностью и той же

спешкой. Для переводчика в этих тире и заглавных буквах важно только одно --

они есть, и они сообщают стихам тот неповторимый вид, который они имеют.

Что же касается особенностей синонимических рядов в поэзии Дикинсон,

просодических характеристик, структур катренов, всевозможных синкоп,

ассонансов и диссонансов, а также сочетания новаторства и традиционности,

то, признаюсь, что это слишком специальная для меня тема. Рассуждения же о

способах адекватной передачи всего этого в русском переводе наводят на меня

тоску. Ее стихи написаны достаточно плохо, чтобы еще и нарочно коверкать их

по-русски ради сохранения какой-нибудь специфики синтаксических моделей.

Если бы я мог, я вообще написал бы все это иначе, лучше. Но я не могу.

Поэтому и занимаюсь переводами.

Нет у меня охоты рассуждать и о культурно-историческом значении поэзии

Эмили Дикинсон. Это тема слишком для меня общая. Для великих поэтов и без

того заготовлено много дежурных слов. Эмили Дикинсон говорила с вечностью!

По отношению к американке эта фраза встречается чаще всего. Я ничего не хочу

говорить о вечности. В любом случае, наиболее цитируемые строки Дикинсон --

о Письмах Миру, о Душе, Запирающей Дверь, об Экипаже Кавалера-Смерть --

кажутся мне ничуть не более глубокими, чем стихи о цветах и бабочках --

совсем простые и детские.

С моей точки зрение одно из главных достоинств ее стихов состоит в том,

что их очень много и они почти все одинаковые, как камешки на берегу моря.

По отдельности они имеют мало ценности. Но все вместе производят странный

эффект -- что-то вроде пустого пляжа, одинокой фигуры на берегу... Короче,

вечность.

Перевод -- это игра. Разумеется, во всякой игре есть смысл. Будь то

удовлетворение собственных амбиций или решение высоких задач

исследовательского или культурного свойства. Но и это игра. И подлинный

смысл ее играющему неведом. Лично мне всегда нравилось перебирать камешки на

берегу. Ходовой ценности в них -- никакой. Красивыми они становятся, только

если смочить их в море людской сентиментальности или поместить в аквариум --

в искусственный мирок с покупными золотыми рыбками. Причем самым красивым

все равно покажется бутылочное стеклышко.

Леонид Ситник

Date: 2015-10-21; view: 395; Нарушение авторских прав