Глава шестая. Вхожу в дом; Сэм следом за мной

Вхожу в дом; Сэм следом за мной. Дверь не заперта, слышится гул посудомойки. Дед стоит за разделочным столом и нарезает картошку и лук. Он снял перчатки, и черные обрубки на месте пальцев сразу же бросаются в глаза. Четыре пальца, четыре убийства. Он – мастер смерти.

Одно из этих убийств спасло мне жизнь.

Дед поднимает глаза.

Сэм Ю, верно? – Спрашивает он. – Сосед по комнате.

Сэм кивает.

Ты приехал из Кэрни,

говорю я. – И готовишь ужин. Что происходит? Как ты узнал, что я приеду сюда на выходные?

А я и не знал. О твоей матери что‑нибудь слышно? – Спрашивает дед.

Не знаю, что и ответить.

Он фыркает. – Так я и думал. Не хочу, чтобы ты вмешивался в ее грязные делишки. – Он кивает на Сэма:

Парень умеет хранить секреты?

В данный момент он хранит почти все мои,

отвечаю я.

Почти все? – Уголок губ Сэма слегка приподнимается. Это самое близкое подобие улыбки, которое я видел за последние дни.

Тогда слушайте. Кассель, я знаю, она твоя мать, но ты ей ничем не поможешь. Шандра вляпалась по самые уши. Пусть сама и выпутывается. Понял меня?

Киваю.

Только не надо мне поддакивать, если не согласен,

говорит дед.

Я ничего такого и не делаю. Просто хочу попробовать найти одну вещь, которую она потеряла,

отвечаю я, косясь на Сэма.

Которую она украла,

говорит дед.

Украла у губернатора Паттона? – Сэм потрясен до глубины души.

Хотел бы я, чтобы ей стоило опасаться только этого идиота,

дед снова принимается резать овощи. – Посидите пока. Я готовлю бифштексы. На троих хватит с лихвой.

Качаю головой, иду в гостиную и бросаю рюкзак возле дивана. Сэм следует за мной.

В чем дело? – Спрашивает он. – О чем это он?

Мама кое‑что украла и пыталась продать хозяину подделку. – Пожалуй, лучше объяснить попроще. Подробности только запутают дело. Сэм знает, что отец Лилы – босс мафии, но вряд ли понимает, что кто‑то из родителей может быть смертельно опасным. – Этот тип жаждет получить оригинал, но мама не помнит, куда его подевала.

Сэм медленно кивает. – По крайней мере, с нею все в порядке. В бегах, наверное, но жива.

Ага,

я сам не очень в этом уверен.

До меня доносится запах лука, брошенного в кипящее масло на сковороде. Рот наполняется слюной.

Ну и дерьмовая у тебя семейка,

говорит Сэм. – До такого дерьма другим расти и расти.

Эти слова заставляют меня рассмеяться. – Моя семейка – сборище психов, до которых другим психам расти и расти. Раз уж о ней зашла речь, деда можешь не смущаться. Сегодня будем делать все, что душе угодно. Сбежим в стриптиз‑бар. Посмотрим порнушку. Пригласим девушек по вызову. Сгоняем в Атлантик‑Сити и просадим все деньги в рамми. Только скажи.

А в Атлантик‑Сити играют в рамми?

Скорее всего, нет,

признаю я. – Но там наверняка сыщутся ребятки, которые охотно перекинутся с нами в картишки и оставят без гроша.

Напиться хочу – в стельку,

мечтательно говорит Сэм. – Так, чтоб забыть не только сегодняшний день, а как бы даже последние полгода.

При этом я вспоминаю Баррона с его заклятьями памяти, и мне становится не по себе. Интересно, сколько бы сейчас заплатил Сэм, чтобы с ним такое проделали. Чтобы забыть Данику. Чтобы забыть, что он ее любил.

Или чтобы заставить ее забыть о том, что она его разлюбила.

Точно так же, как по просьбе Филипа Баррон заставлял Мауру – жену Филипа – забыть о том, что она хочет уйти от мужа. Но ничего не вышло. Они снова и снова начинали ссориться, и она охладевала к Филипу точно так же, как и в прошлый раз. Снова и снова. Пока не застрелила его.

Кассель? – Сэм трясет меня за плечо. – Есть кто на связи, прием?

В столовой всегда был бар. Вряд ли кто‑то его трогал с тех пор, как папа умер, а маму посадили в тюрьму. Путь к нему преграждали такие завалы, что мне с трудом удалось до него добраться. Я нашел в его дальнем углу пару бутылок вина, пару бутылок с жидкостью бурого цвета и этикетками, которые я не смог разобрать, а в ближнем – еще несколько, поновее. Горлышки бутылок покрыты пылью. Беру все это и выставляю в ряд на столе.

А что такое «Арманьяк»? – Кричу я Сэму.

Отличный коньяк,

отзывается дедушка из кухни. Чуть погодя он заглядывает в столовую. – А это еще что?

Мамина выпивка,

отвечаю я.

Дед берет одну из бутылок и изучает этикетку. Потом переворачивает. – Осадка много. Одно из двух: или ты такого вина еще не пробовал, или это просто уксус.

В результате мы имеем три бутылки возможно скисшего вина, «Арманьяк», почти полную бутыль виски, грушевую настойку с плавающими в ней бледными шариками плодов и целый ящик «Кампари»

ярко‑красного, пахнущего микстурой от кашля.

Мы садимся ужинать, и дед открывает все три бутылки вина. Наливает в стакан из первой. Вино темно‑янтарного цвета, почти как виски.

Дед качает головой:

Скисло. Выбрасывай.

Может, хотя бы попробуем? – Интересуюсь я.

Сэм боязливо косится на деда – словно бы ожидает выговора за наш набег на бар. Не считаю нужным ему сообщать, что большинство моих знакомых расходятся с законом во мнении по поводу того, с какого возраста можно пить. Сэм мог бы и сам припомнить поминки Филипа.

Дед смеется:

Пробуй, если хочешь, только смотри, не пожалей. Оно скорее для бензобака сгодится, чем для желудка.

Верю ему на слово.

Вино из следующей бутылки черное, почти как чернила. Дед отпивает глоточек и расплывается в улыбке. – Ну вот. Ребята, приготовьтесь смаковать. И не вздумайте выпивать залпом!

В глянцевых журналах, которые читает мама, когда выбирает мужчин, вкус вин расписывают так, что их и пить‑то не хочется: масло, свежескошенная трава, овес. Такие описания всегда меня смешили, но у этого вина и правда вкус слив и черного перца, с изысканной горчинкой, которую ощущаешь всем ртом.

Ух ты,

говорит Сэм.

Разделавшись с вином, принимаемся за виски. Сэм наливает себе полный стакан.

И что же случилось? – Спрашивает его дед.

Сэм легонько бьется лбом о стол, а потом в три больших глотка осушает стакан. Не сомневаюсь, он уже почти забыл о том, что нужно кого‑то опасаться. – Меня бросила девушка.

Гм,

дед кивает. – Та юная особа, что была с тобой на похоронах Филипа? Помню. Довольно милая. Да, жалко. Сочувствую, парень.

Я очень… я любил ее,

говорит Сэм. И снова наливает.

Дед идет в соседнюю комнату за «Арманьяком». – Но почему?

Она от меня скрывала очень важную вещь, я узнал и просто взбесился. А она извинялась. Потом я успокоился и был готов ее простить, но теперь уже бесилась она. И извиняться нужно было мне. Но я не стал. А когда все‑таки решился, у нее уже появился новый парень.

Дед качает головой:

Порой девушке нужно уйти, чтобы понять, чего она хочет.

Сэм наливает в стакан «Арманьяк», прямо в недопитый виски, и полирует все это «Кампари».

Не пей! – Предупреждаю я.

Сэм салютует нам стаканом и залпом выпивает адскую смесь.

Даже дед морщится. – Да ни одна девушка не стоит того похмелья, что ждет тебя утром!

Даника стоит,

заплетающимся языком произносит Сэм.

У тебя еще столько их будет! Ты пока молод. Первая любовь прекрасна, но недолговечна.

Исключений не бывает? – Спрашиваю я.

Дед серьезно смотрит на меня – обычно таким взглядом он требует особого внимания к своим словам. – Когда мы впервые влюбляемся, то любим не саму девушку. Мы любим свою влюбленность. При этом даже не понимая, какая она на самом деле, на что она способна. Мы влюблены в свое представление о ней и о том, кем мы станем рядом с нею. Как идиоты.

Поднимаюсь и начинаю составлять посуду в мойку. Не вполне держусь на ногах, но как‑то справляюсь.

Наверно, в детстве я любил Лилу именно так. Даже думая, будто убил ее, видел в ней идеальную девушку – само совершенство, до которого всем прочим как до Луны. Но когда она вернулась, пришлось увидеть ее такой, какова она есть – непростой, сердитой и настолько похожей на меня самого, что я даже представить себе не мог. Может, я и не представляю, на что Лила способна, но я все равно ее знаю.

Любовь меняет нас, но и то, как мы любим, тоже меняется.

Ну давай,

говорит Сэм, разливая ярко‑красный вермут по добытым невесть где чайным чашкам. – Продолжим.

Когда я просыпаюсь, во рту стоит ужасный вкус микстуры от кашля.

Кто‑то барабанит во входную дверь. Поворачиваюсь на бок и накрываю голову подушкой. Пусть себе стучат. Вниз ни за что не пойду.

Кассель! – Разносится по дому голос деда.

Чего? – Ору в ответ.

К тебе гость. Говорит, от правительства.

Со стоном вылезаю из постели. Вот она расплата за то, что не захотел открывать дверь. Натягиваю джинсы, протираю глаза, хватаю футболку и чистые перчатки. Заросшие щетиной щеки жутко чешутся.

Пока чищу зубы, пытаясь избавиться от вкуса вчерашней попойки, меня наконец накрывает ужас. Если дед догадается, что я собираюсь работать у Юликовой, даже не представляю, что он сделает. Для людей вроде деда это худшее из предательств. Как бы сильно он меня ни любил, он из тех, для кого долг важнее, чем чувства.

Тащусь вниз по лестнице.

Пришел агент Джонс. Удивительно. Ни его, ни агента Ханта я не видел с тех самых пор, как они направили нас с Барроном в Подразделение несовершеннолетних. Выглядит так же – темный костюм, зеркальные очки. Единственное отличие, которое я замечаю – его одутловатое лицо слегка порозовело на щеках, словно обгорело или обветрилось. Он стоит в дверях, прислонившись плечом к косяку, словно намерен войти любой ценой. Очевидно, дед не пригласил его в дом.

А, привет,

говорю я, подходя к двери.

Можно тебя на пару слов? – Он бросает мрачный взгляд на деда. – На улице?

Киваю, но дед кладет руку мне на плечо – перчаток на нем нет. – Ты никуда не должен с ним идти, малыш.

Агент Джонс смотрит на обнаженную руку деда как на ядовитую змею.

Все в порядке,

говорю я. – Он расследовал убийство Филипа.

Успешно – дальше некуда,

бурчит дед, но отпускает меня. Подходит к столу и наливает две кружки кофе. – С чем кофе пьешь, пиявка федеральная?

Спасибо, я не буду кофе,

отвечает Джонс и спрашивает, показывая на руку деда:

Где это вы так покалечились?

Кое‑кто пострадал еще больше,

дед вручает мне кружку.

Делаю глоток кофе и выхожу за Джонсом на проседающее крыльцо и дальше, во двор.

Что вам нужно? – Еле слышно спрашиваю я. Мы стоим возле его блестящей черной машины с тонированными стеклами. Холодный ветер проникает сквозь тонкую ткань моей футболки. Чтобы согреться, прижимаю к себе кружку, но кофе быстро остывает.

А что такое? Боишься, что старик прознает, что ты затеял? – Его улыбка лучится самодовольством.

Наверно, не стоило ожидать, что раз уж мы с Джонсом теперь на одной стороне, он станет вести себя как мой союзник.

Если вам есть что сказать, выкладывайте,

говорю я.

Джонс складывает руки на груди. В глаза бросается спрятанный под одеждой пистолет. Он ничем не отличается от всех мафиози, которых я когда‑либо знал, вот разве что не такой вежливый. – Юликова хочет тебя видеть. Велела извиниться, что беспокоит в выходные, но произошло кое‑что очень важное. Говорит, что ты должен об этом узнать.

Настолько важное, что даже вам не сказали? – Сам не знаю, зачем его дразню. Наверное, напуган – ведь Джонс вот так взял и выдал деду, что я связан с федералами. И еще я зол – и это такая злость, которая сжигает тебя изнутри. Такая злость, от которой глупеешь.

Джонс кривит губы:

Ну все. Садись в машину.

Качаю головой. – Вот еще. Не могу. Скажите ей, что я приеду позже. Нужно же мне придумать какой‑то предлог.

У тебя есть десять минут на то, чтобы все уладить с дедом, или я сообщу ему, что ты подставил родного брата. И сдал его нам.

Юликова вас об этом не просила,

отвечаю я. Меня охватывает дрожь – лишь отчасти от холода. – Если она узнает, что вы мне угрожаете, взбесится.

Может быть. А может, и нет. В любом случае проблемы будут у тебя. Ну что, едешь со мной?

С трудом сглатываю. – Ладно. Только куртку возьму.

Иду в дом, а Джонс продолжает ухмыляться. Допиваю кофе, хотя он уже холодный как лед.

Дед! – Кричу. – Мне хотят задать несколько вопросов о маме. Скоро вернусь.

Дед спускается до середины лестницы. На нем перчатки. – Ты не обязан ехать.

Все в порядке,

накидываю длинный черный плащ, подхватываю телефон и бумажник.

Чувствую себя негодяем.

Если я в чем‑то и уверен, так это в одном: тех, кого любишь, обманывать нельзя.

Дед окидывает меня внимательным взглядом:

Хочешь, поеду с тобой?

Думаю, лучше не оставлять Сэма одного,

отвечаю я.

Словно услышав свое имя, Сэм поднимает голову с дивана. На его лице мелькает какое‑то странное выражение, и мгновение спустя он склоняется над мусорным ведром.

Даже не верится, но, похоже, кое‑кого ждет утро куда похуже моего.

Пока агент Джонс везет меня в офис, я молчу. Играю на телефоне, время от времени поглядываю в окно, проверяю, где мы едем. В какой‑то момент до меня доходит, что мы едем вовсе не по той дороге, что ведет к офису Юликовой, но я все равно молчу. Зато начинаю планировать.

Еще пара минут, и я скажу Джонсу, что мне срочно нужно выйти. Потом потеряюсь. Если удастся заприметить поблизости достаточно старую машину, угоню ее, но будет гораздо лучше, если уговорю кого‑нибудь меня подвезти. Мысленно прокручиваю различные варианты и останавливаюсь на паре средних лет – муж должен быть достаточно внушительным, чтобы не испугаться моего роста или загара, а жена будет спорить вместо меня; в идеале такая пара, чтобы у них могли быть дети моего возраста. Наплету им о подвыпившем друге, который отказался дать мне ключи и выбросил вдали от дома.

Придется действовать быстро.

Пока я обдумываю свой план, мы въезжаем на парковку больницы, которая представляет собой три огромных кирпичных башни на общем фундаменте, перед входом в приемное отделение сверкают красные огни машин скорой помощи. Шумно выдыхаю. Ускользнуть из больницы проще простого.

Юликова ждет меня здесь? – Недоверчиво интересуюсь я. Потом задумываюсь. – С нею все в порядке?

Не хуже, чем обычно, – отвечает Джонс.

Не понимаю, о чем он, но не хочу признаваться в этом. Вместо ответа пробую открыть дверь, и когда блокировка двери снимается, выскакиваю из машины. Мы идем к боковому входу. Обычный стерильный холл. Никто не задает нам никаких вопросов.

Похоже, Джонс прекрасно знает, куда нужно идти. Когда мы проходим мимо поста медсестры, он кивает сидящей там пожилой женщине. Поворачиваем в очередной длинный коридор. Мельком взглянув на одну из открытых дверей, вижу какого‑то мужчину с окладистой седой бородой; вокруг запястий у него привязаны шары, чтобы он не мог дотянуться руками до лица. Он с затравленным видом смотрит на меня.

У следующей двери мы останавливаемся – она закрыта, и агент Джонс стучит, перед тем, как войти.

Обычная больничная палата, но гораздо более чистая и лучше обставленная, чем все те, мимо которых мы прошли. В изножье больничной койки брошен пестрый плед, на подоконнике стоит несколько горшков с чахлыми растениями. Имеются также два удобных, но несколько казенно выглядящих стула – стоят по другую сторону кровати.

На Юликовой набивная рубашка и тапочки. Когда мы входим, она поливает растения из пластикового стакана. Она без макияжа, волосы в некотором беспорядке, но в остальном выглядит вполне здоровой.

Здравствуй, Кассель. Агент Джонс.

Добрый день,

задерживаюсь в дверях, словно пришел навестить больную родственницу, которую сто лет не видел. – Что случилось?

Юликова оглядывается по сторонам и смеется:

Ах, это. Да, пожалуй, вышло немного неловко.

Ага, и агент Джонс тащил меня сюда так, будто здесь случился пожар, а я – последнее в округе ведро с водой. – Мой тон лишь наполовину выдает охватившую меня злость, но и этого более чем достаточно. – Даже душ принять не дал. У меня похмелье, воняю, наверно, так, будто использовал выпивку вместо лосьона после бритья – вот разве что и побриться тоже не удалось. Так в чем дело?

Джонс злобно смотрит на меня.

Юликова тихонько смеется и качает головой. – Жаль это слышать, Кассель. Вон там есть ванная, можешь ею воспользоваться, если угодно. Больница предоставляет даже туалетные принадлежности.

Ага,

отвечаю я. – Может быть.

А агент Джонс тем временем сходит в кафетерий и купит что‑нибудь поесть. Выбор там невелик, но все лучше, чем больничная еда. Закуски и гамбургеры вполне приличные. – Юликова подходит к кровати, выдвигает ящик тумбочки и достает коричневый кожаный бумажник. – Эд, купи, пожалуйста, разных бутербродов и кофе. Яичный салат тоже недурен. И еще пару пакетов чипсов, фрукты и что‑нибудь на десерт. Да, и побольше горчицы для Касселя. Я знаю, он ее любит. Посидим и перекусим в спокойной обстановке.

Весьма изысканно,

говорю я.

Агент Джонс, не обращая внимания на бумажник Юликовой, направляется к выходу. – Ладно. Скоро вернусь. – Он смотрит то на меня, то на нее. – Только не верь всему, что скажет тебе этот хорек. Я его давно знаю.

Когда Джонс выходит, Юликова с извиняющимся видом смотрит на меня:

Прости, если он тебе досадил. Нужно было отправить к тебе кого‑то из агентов, и я решила, что лучше пусть это будет тот, с кем ты уже работал. Чем меньше народу знает, что ты мастер трансформации, тем лучше. Рассчитывать на полную конфиденциальность даже здесь не приходится.

Боитесь, что произойдет утечка информации?

Если уж люди узнают о тебе правду, лучше пусть эта информация исходит от нас. Ты же знаешь, ходят слухи, что мастер трансформации есть где‑то в Китае? Кое‑кто из членов правительства считает, что эти сведения были тщательно фальсифицированы.

То есть, никакого мастера нет?

Юликова кивает; уголок ее рта приподнимается в улыбке. – Именно. Ладно, иди, освежись.

В ванной мне удается хоть как‑то пригладить смоченные водой волосы и побороть щетину одноразовой бритвой. Потом полощу рот специальной жидкостью. Выхожу из ванной в облаке мятного аромата.

Юликова где‑то раздобыла еще один стул и расставляет все три возле окна. – Так‑то лучше,

говорит она.

Обычно так говорит мать. Не моя мать, а мать вообще.

Чем‑нибудь помочь? – Спрашиваю я. Вряд ли хорошо, что она переставляет мебель.

Нет, нет. Садись, Кассель. Я сама.

Хватаю стул. – Простите что лезу не в свои дела,

говорю я,

но мы ведь в больнице. Вам точно можно так напрягаться?

Юликова тяжело вздыхает:

От тебя ничего не скроешь, да?

И еще я частенько замечаю, что вода мокрая. Вот такой у меня острый ум и способности детектива.

Юликова удостаивает меня улыбкой. – Я мастер физического воздействия. Следовательно, могу менять чужие тела – не так сильно, как ты, простые, грубые изменения. Могу ломать ноги и снова их сращивать. Могу удалять некоторые виды опухолей – по крайней мере, уменьшать их. Могу изгнать из крови инфекцию. Могу сделать так, чтоб у ребенка заработали легкие. – Пытаюсь не выказать, как сильно я удивлен. Не знал, что мастера физического воздействия способны на такое. Я думал, что они работают только с болью – порезы, ожоги, фурункулы. Филип был мастером физического воздействия, но я никогда не видел, чтобы он кому‑то помогал.

Иногда я делаю все это, но мне потом бывает очень плохо. От всего – и когда причиняю боль, и когда исцеляю. Со временем это повлияло на мое здоровье. Необратимым образом.

Не спрашиваю ее, законно ли то, что она делает. Мне все равно, и ей тоже – что ж, пожалуй, у нас все‑таки есть что‑то общее. – А себя исцелить можете?

А, древний призыв «Врачу, излечися сам»,

говорит Юликова. – Совершенно логичный вопрос, но боюсь, не могу. Отдача сведет на нет все положительное воздействие. Так что время от времени приходится наведываться сюда.

Я не сразу задаю свой следующий вопрос, потому что он ужасен. Но я все равно должен знать, раз уж собираюсь по доброй воле положиться на ее обещания. – Вы умираете?

Мы все умираем, Кассель. Просто одни быстрее, другие медленнее.

Киваю. Приходится довольствоваться этим, потому что в палату возвращается агент Джонс – в руках у него оранжевый поднос из кафетерия с горой бутербродов, кексов и фруктов и стаканами с кофе.

Поставь на кровать. Будем брать оттуда,

говорит ему Юликова.

Беру сэндвич с ветчиной, чашку кофе и апельсин и снова сажусь; Джонс и Юликова выбирают, что же взять.

Отлично,

Юликова разворачивает лимонный кекс с маком. – Ладно, Кассель, думаю, ты знаешь губернатора Паттона.

Фыркаю. – Паттона? А как же! Я его просто обожаю!

У Джонса такой вид, будто его так и подмывает выбить из меня сарказм, но Юликова только смеется.

Так и думала, что ты ответишь в этом роде,

говорит она. – Но ты должен понимать – после того, что сделала с ним твоя мать, и попыток это исправить, он все менее и менее стабилен.

Открываю было рот, чтобы возразить, но Юликова вытягивает руку, останавливая меня.

Нет. Я понимаю твое стремление оправдать мать, и это весьма благородно, но в данный момент к делу не относится. Сейчас неважно, кто виноват. Я должна сообщить тебе конфиденциальные сведения – обещай, что эта информация останется между нами.

Ладно,

говорю я.

Если ты видел Паттона в недавних новостях,

продолжает Юликова,

то мог убедиться, что он почти не владеет собой. Его слова и поступки слишком рискованны – даже для рьяного противника мастеров. Но зато никак не поймешь, насколько его одолевает паранойя, насколько скрытным он стал. В верхах этим очень обеспокоены. Боюсь, что если пройдет вторая поправка, он попытается закрыть штат Нью‑Джерси, выследить всех мастеров и заключить их в тюрьму. Мне кажется – и я тут не одинока – что он намерен вернуть лагеря для мастеров.

Но это же невозможно,

говорю я. Конечно, я вполне верю, что Паттон может к этому стремиться, но сомневаюсь, что он на самом деле попытается осуществить свои намерения. Невероятно также, что Юликова призналась в своих опасениях, особенно мне.

В Вашингтоне у него немало сторонников,

продолжает она. – И их число растет. Его поддерживает полиция штата, а также кое‑кто в Форт‑Дикс (учебный центр пехоты перед отправкой на службу за границу, находится недалеко от Трентона, штат Нью‑Джерси – прим. перев.). Нам известно, когда и с кем он встречается.

Вспоминаю, как Лила хваталась за прутья решетки, когда мы с нею, Сэмом и Даникой угодили в тюремную камеру после марша протеста в Ньюарке. Никаких телефонных звонков, обвинений не предъявлено – вообще ничего. Потом думаю о других арестованных, которых, как сообщали, продержали в течение нескольких дней.

Смотрю на агента Джонса. Судя по его виду, его все это ничуть не тревожит, хотя стоило бы. Пусть он и предпочитает это скрывать, но то, что он работает в особом отделе федерального агентства, означает, что он тоже мастер. Если Паттон и впрямь настолько обезумел, служебные корочки Джонса не спасут.

Киваю Юликовой, чтобы та продолжала.

И она продолжает:

Я присутствовала на той пресс‑конференции вместе с начальством, и мы все сошлись на том, что нужно его остановить, пока он не натворил дел похуже. Ходят слухи об убийствах, ужасные слухи, но доказательств нет. Если арестовать его сейчас, он воспользуется арестом ради политической выгоды. Устроит показательный процесс, на который мы не сможем представить веских доказательств – ему это только на руку.

Снова киваю.

Я получила разрешение на небольшую операцию с целью устранить Паттона от власти. Но мне нужна твоя помощь, Кассель. Обещаю, твоя безопасность будет для нас главнейшим приоритетом. Ты в любой момент сможешь остановить операцию, если почувствуешь, что тебе что‑то угрожает. Мы все спланируем сами и попытаемся уменьшить риск.

Куда это вы клоните? – Спрашиваю я.

Мы хотим, чтобы ты трансформировал Паттона,

Юликова так ласково на меня смотрит, можно подумать любой мой ответ будет считаться правильным. Отпивает кофе из чашки.

А,

говорю я. Я так потрясен, что до меня не сразу доходит, что она сказала.

Но потом понимаю, что рано или поздно это должно было случиться. Я ценен именно тем, что являюсь мастером трансформации – потому‑то меня и включили в программу, потому‑то и готовы закрыть глаза на то, что я совершу убийство.

Они простят мне любое преступление, если только я совершу его по их приказу.

Простите,

говорю я. – Просто удивился очень.

Такое трудно воспринять спокойно,

отвечает Юликова. – Знаю, тебе немного страшно от того, на что ты способен.

Агент Джонс фыркает, и Юликова бросает на него грозный взгляд.

Когда она снова поворачивается ко мне, в ее глазах все еще читаются отзвуки этого гнева.

И я знаю, что мою просьбу непросто выполнить. Но нам необходимо, чтобы не осталось никаких следов. Нельзя, чтобы это выглядело как покушение.

Хотя это оно и есть? – Спрашиваю я.

Похоже, Юликова не ожидала такого вопроса. – Мы бы предпочли, чтобы ты превратил его в живое существо. Насколько я понимаю, так он сможет остаться в живых. Не умрет. Просто будет обезврежен.

Мне кажется, навеки сидеть в клетке, заключенным, подобно Лиле, в тело животного – это ничуть не лучше смерти. Но, наверно, в таком случае Юликова сможет спокойно спать по ночам.

Она подается ближе ко мне. – Поскольку ты окажешь нам огромную помощь, мне позволили сделать тебе одно предложение: мы снимем с твоей матери все обвинения.

Джонс с силой хлопает ладонью по поручню кресла:

Снова заключаешь с ним сделку? Эта семейка скользкая как гололед на шоссе!

А ты не мог бы подождать за дверью? – В тоне Юликовой слышится сталь. – Операция очень опасная, а он еще даже не вошел в программу. Ему всего семнадцать, Эд. Пусть хоть одним поводом для беспокойства у него станет меньше.

Агент Джонс смотрит то на нее, то на меня, а потом отводит взгляд в сторону. – Ладно,

говорит он.

В нашем отделе часто говорят, что герои – те, кто готов испачкать руки, лишь бы они оставались чистыми у других. Мы страшные люди – тебе таким становиться необязательно. Но в этом случае придется – по крайней мере, мы тебя об этом просим.

А что будет, если я откажусь – я имею в виду, с моей мамой?

Юликова отщипывает кусочек кекса. – Не знаю. Мой начальник уполномочил меня сделать тебе это предложение, но решать что‑либо может только он. Наверно, твоя мать сможет и дальше скрываться от правосудия – а может, ее поймают и экстрадируют – если она находится за пределами штата. Если ее поместят туда, куда сможет добраться Паттон, я бы не стала ручаться за ее безопасность.

Тут меня внезапно осеняет: Юликовой прекрасно известно, где находится моя мать.

Мною просто манипулируют. Юликова хочет показать, насколько она больна, говорит приятные вещи, угощает. А вот Джонс ведет себя как последний гад. Классика: хороший и плохой полицейский. Хотя нельзя сказать, что этот метод не работает.

Паттон

негодяй, и он жаждет добраться до мамы. Хочу его остановить, хочу, чтобы мама была в безопасности. Так и тянет согласиться на то, что позволит сделать и то, и другое. Плюс я загнан в угол. Маме необходима амнистия.

Можно подумать, я не могу доверять своему чутью на добро и зло, приходится полагаться на других людей. Но ведь именно поэтому я и хотел работать на правительство, верно? Чтобы, если и придется творить дурные поступки, это бы по крайней мере было во благо хорошим людям.

Я – оружие. И я должен позволить Юликовой использовать меня.

И теперь я вынужден позволить ей использовать меня так, как ей угодно.

Делаю глубокий вдох. – Конечно. Я смогу. Я над ним поработаю.

Кассель,

говорит Юликова. – Хочу чтобы ты понимал: ты вправе отказаться. Можешь ответить «нет».

Но я не могу. Она позаботилась о том, чтобы отказаться было невозможно.

Джонс больше не пререкается.

Понимаю,

киваю, чтобы подтвердить свои слова. – Понимаю и говорю, что согласен.

Задание будет совершенно секретным,

говорит Юликова. – С негласного одобрения моего начальства его выполнением займется небольшая группа – если все получится. В противном случае мое руководство заявит, что ему об этом ничего не было известно. Отвечать за операцию буду я – все вопросы необходимо задавать мне напрямую. Больше никто ничего не должен знать. Полагаю, я могу рассчитывать на вас обоих в этом отношении.

То есть, если что‑то не заладится, нашей карьере конец,

говорит Джонс.

Юликова снова отпивает глоток кофе. – Выбирать можно не только Касселю. Можешь не участвовать.

Агент Джонс не отвечает. Интересно, а не скажется ли на его карьере и отказ? Интересно, догадывается ли он, что играет роль плохого полицейского? Мне почему‑то кажется, что нет.

Доедаю бутерброд. В палату заглядывает медсестра: она говорит, что минут через десять принесет лекарство. Юликова встает, собирает пустые чашки и выбрасывает их в мусорное ведро.

Я и сам бы мог,

встаю и собираю обертки от бутербродов.

Юликова кладет руки мне на плечи и заглядывает в глаза, словно пытается найти ответ на какой‑то невысказанный вопрос. – Можно и передумать, Кассель. В любое время.

Не собираюсь я передумывать,

отвечаю я.

Она крепче сжимает мои плечи. – Я тебе верю. Правда. Через несколько дней сообщу тебе подробности.

Давай‑ка не будем ее утомлять,

хмурится Джонс. – Пойдем.

Мне очень стыдно оставлять Юликову со всем этим мусором, но и она, и Джонс взглядом дают понять, что наша беседа окончена. Джонс идет к двери, я за ним.

Просто чтоб ты знала: мне все это не нравится,

говорит агент Джонс, взявшись за дверную ручку.

Юликова кивает, словно подтверждая, что услышала его; но при этом на ее губах появляется едва заметная улыбка.

После этого я еще больше убеждаюсь в том, что сделал правильный выбор. Если бы агент Джонс одобрил мои действия – вот тогда мне следовало бы волноваться.