Глава четвертая. Мы въезжаем на подземную парковку, и Лила ставит машину на пронумерованное место, рядом с «Линкольном» и двумя «БМВ»

Мы въезжаем на подземную парковку, и Лила ставит машину на пронумерованное место, рядом с «Линкольном» и двумя «БМВ». Это не парковка, а мечта угонщика, вот разве что всякий, кто решится украсть у Захарова, скорее всего окажется сброшенным с причала в цементных ботинках.

Когда Лила глушит двигатель, до меня доходит, что я до сих пор ни разу не бывал в квартире, где она живет вместе с отцом. По дороге она молчала, и у меня была куча времени, чтобы гадать, знает ли она, что я вчера за нею следил, что меня приняли в Разрешенное подразделение несовершеннолетних, что я видел, как она заказала убийство, и что я забрал пистолет Гейджа.

Чтобы гадать, не убьют ли меня сейчас.

Лила,

я поворачиваюсь на сиденье и кладу руку в перчатке на приборную доску. – Что с нами сталось…

Не надо,

она смотрит мне прямо в глаза. После того, как мне пришлось целый месяц ее избегать, под ее взглядом чувствую себя раздетым. – Ты умеешь быть жутко милой сволочью, если захочешь, но фиг я тебе позволю снова залезть ко мне в душу.

Я к этому и не стремлюсь,

говорю. – И никогда не стремился.

Лила выходит из машины. – Шевелись. Мы должны вернуться в школу до комендантского часа.

Захожу вслед за нею в лифт, стараясь держать себя в руках и ломая голову над ее словами. Она нажимает кнопку П3. Наверное, буква «П» обозначает «пентхауз», потому что мы так стремительно несемся вверх, что у меня уши закладывает. Сумка съезжает с плеча Лилы; смотрю на ее ссутуленную фигурку в длинном черном пальто, и на миг она кажется хрупкой и измученной, словно птичка, укрывшаяся от непогоды.

А как сюда занесло мою мать? – Интересуюсь я.

Лила вздыхает:

Она натворила дел.

Не знаю, имеется ли в виду ее работа над Паттоном или еще что. Вспоминаю перстень с красноватым камнем, который красовался на маминой руке при нашей последней встрече. Вспоминаю фотографию, которую я нашел в старом доме – молодая мама позирует в нижнем белье и очень похожа на Бетти Пейдж (знаменитая американская фотомодель 50‑х гг – прим.перев.) – снимок, очевидно, сделанный вовсе не моим отцом, вполне возможно, что самим Захаровым. У меня хватает причин для беспокойства.

Двери лифта открываются, и мы оказываемся в просторной комнате с белыми стенами и черно‑белым мраморным полом; потолок, вроде как в марокканском стиле, по крайней мере в восемнадцати футах над головой. Ковра нет, и потому, наши шаги отзываются громким эхом, пока мы идем к горящему камину, расположенному у противоположной стены; по обе стороны камина стоят диваны, на них сидят два человека, скрытые в полумраке. Из трех огромных окон открывается вид на вечерний Центральный парк – островок почти полной темноты посреди окружающего нас лучезарного города.

Мама сидит на одном из диванов. В руке она держит бокал с янтарного цвета напитком; на ней тонкое белое платье, которого я еще не видел. Дорогое на вид. Жду, что она сейчас вскочит, будет как всегда импульсивна, но улыбка, которой она меня одаривает, настолько сдержанна, что даже страшно.

И все же я так рад, что у меня ноги подкашиваются:

Ты жива.

Добро пожаловать, Кассель,

говорит Захаров. Он стоит возле камина; когда мы приближаемся, он подходит к Лиле и целует ее в лоб. Он скорее похож на владельца какого‑то дворянского поместья, чем на криминального авторитета в манхэттенских апартаментах.

Склоняю голову – надеюсь, сойдет за почтительный кивок:

Отличная квартирка.

Захаров улыбается, словно акула. В отблесках огня в очаге его седые волосы кажутся золотыми. Золотыми кажутся даже зубы – что заставляет меня, поежившись, вспомнить о Гейдже и о пистолете, примотанном скотчем к задней стенке моего шкафа. – Лила, можешь идти к себе и делать уроки.

Лила легонько прикасается к своему горлу – пальцы скользят вдоль отметин, которые она приняла, которые сделали ее полноправным членом криминальной семьи, а не просто дочерью Захарова – каждая черточка ее лица дышит яростью. Но Захаров и бровью не ведет. Уверен, он сам не понимает, что только что спровадил ее, словно ребенка.

Мама откашливается:

Если можно, Иван, я бы хотела переговорить с Касселем наедине.

Захаров кивает.

Мама встает и подходит ко мне. Сцепив руки, мы идем по коридору к просторной кухне – полы здесь из черного дерева, а посредине расположен кухонный стол из ярко‑зеленого камня – судя по виду, возможно, из малахита. Я сажусь на барный стул, а мама ставит на конфорку прозрачный стеклянный чайник. Даже удивительно: похоже, она неплохо освоилась в квартире Захарова.

Хочется схватить ее за руку, чтоб удостовериться в том, что она настоящая, но мама не останавливается ни на минуту и вроде как не замечает меня.

Мам,

говорю я. – Я так рад, что ты… но почему же ты даже не позвонила или…

Я совершила большую ошибку,

говорит мама. – Огромную. – Она достает сигарету из серебряного портсигара, но вместо того, чтоб закурить, кладет на стол. Впервые вижу ее настолько встревоженной. – Мне нужна твоя помощь, милый.

Тут же вспоминаю Мину Лэндж. – Мы так волновались,

говорю я. – Несколько недель от тебя ни слуху ни духу, и во всех новостях о тебе говорили, знаешь ведь? Паттон требует твою голову.

Мы? – С улыбкой, спрашивает мама.

Я. Баррон. Дед.

Хорошо, что вы с братом снова сблизились,

говорит мама. – Мои мальчики.

Мам, тебя по всем новостным каналам показывают. Честно. Копы повсюду разыскивают тебя.

Она качает головой, отмахиваясь от моих слов. – Когда я вышла из тюрьмы, мне хотелось поскорее раздобыть денег. Там, милый мой, было несладко. Я все время думала или о подаче апелляции или о том, что стану делать, когда выйду. Можно было попросить вернуть мне несколько должков, да и кое‑что на черный день отложить успела.

Например? – Спрашиваю я.

Она понижает голос:

Алмаз «Воскресение».

Я видел этот камень на ее пальце. Она надела его лишь раз, на обед после смерти Филипа. У камня весьма необычная окраска – он похож на каплю крови, упавшую в лужицу воды. Но даже видя его тогда, я решил, что, наверное, ошибся, что‑то недопонял, потому что хотя Захаров и закалывал галстук булавкой с фальшивым бриллиантом, это вовсе не значило, что он потерял настоящий. И уж точно не значило, что камень у моей матери.

Ты его украла? – Одними губами выговариваю я, показывая на соседнюю комнату. – У него?

Давным‑давно,

отвечает мама.

Невероятно – она с такой легкостью об этом говорит! Предпочитаю не повышать голос:

Когда трахалась с ним?

Кажется, мне в кои‑то веки удалось ее потрясти. – Я…,

начинает она.

Я нашел снимок,

говорю я. – Когда делал уборку в старом доме. У типа, который фотографировал, был тот самый перстень, который я видел на пальце Захарова – тоже на фотографии, у деда. Тогда я сомневался, но теперь уверен.

Мамин взгляд устремляется в сторону соседней комнаты, а потом обратно ко мне. Она закусывает нижнюю губу, запачкав зубы помадой. – Да, точно, именно тогда,

говорит она. – В один из тех разов. В общем, я выкрала камень и заказала его копию – но понимала, что он наверняка захочет вернуть оригинал, даже после всего, что было. Пропажа подлинного бриллианта была ему вовсе не на руку.

Преуменьшение года. Если вы глава криминальной семьи, то вы, разумеется, не хотите, чтобы все кругом узнали о том, что у вас выкрали самую ценную вещь. И уж точно не пожелаете, чтобы стало известно, что выкрали ее много лет назад, а вы с тех пор носите подделку. Особенно если эта самая ценная вещь – бриллиант «Воскресение», который, согласно преданию, делает своего владельца неуязвимым; лишившись его, вы в одночасье станете казаться беззащитным. – Ага,

говорю я.

Вот я и подумала, а не предложить ли ему выкупить камень? – Заявляет мама.

Даже забываю, что нужно говорить потише:

Что? С ума сошла?

Все должно было получиться,

она подносит сигарету к губам и наклоняется над конфоркой, чтобы поймать язычок пламени. Делает глубокий вдох; кончик сигареты вспыхивает. Мама выдыхает дым.

Вода в чайнике начинает закипать. У мамы трясутся руки.

А он не возражает, что ты куришь в доме?

Мама продолжает, не ответив на мой вопрос:

У меня был отличный план. Действовать через посредника и все такое. Но оказалось, что камня у меня и нет. Он исчез.

Некоторое время только и могу, что смотреть на нее. – Значит, кто‑то его нашел и стибрил?

Она быстро кивает:

Похоже на то.

Сдается мне, это одна из тех историй, которая чем дальше, тем страшнее, и мне как‑то не хочется узнавать дальнейшие подробности, но ничуть не сомневаюсь, что этого никак не избежать.

И?

Ну, возможно, Иван бы и не возражал немного заплатить, чтобы вернуть свою собственность, особенно с учетом того, что давно уже отчаялся ее найти. Думаю, он бы согласился на сделку. Но когда он обнаружил, что камень поддельный… ну, он убил посредника и выяснил, что тут замешана я.

И как же он это выяснил?

Ну, способ, которым он убил посредника, был…

Предостерегающе вытягиваю руку:

Хватит. Давай пропустим эту часть.

Мама глубоко затягивается сигаретой и выдувает три идеальных колечка дыма. Когда я был маленьким, я это обожал. Пытался провести сквозь них руку так, чтобы они при этом не развеялись, но ничего не получалось. – В общем, Иван был в ярости. Ну, ведь он же меня знает, и потому не стал сразу убивать. Нас многое связывает. Он сказал, что я должна на него поработать.

Поработать?

Ну, с Паттоном,

говорит мама. – Ивана всегда интересовало влияние на правительство. По его словам было очень важно, чтобы вторую поправку не приняли в Нью‑Джерси, потому что если она пройдет в одном штате, то потом это случится и во всех остальных. От меня требовалось лишь заставить Паттона отречься от этой идеи – Иван считал, что тогда все рухнет само собой…

Прикладываю ладонь ко лбу. – Стой. Погоди. Но это же полный бред! Когда все это было? Еще до смерти Филипа?

Чайник начинает выть.

О да,

отвечает мама. – Но, видишь ли, я провалилась. Ничего не вышло. Мне ну никак не удалось дискредитировать Паттона. Если честно, думаю, теперь вторая поправка пройдет еще легче. Но, знаешь, милый, политика – это все‑таки не мое. Я знаю, как заставить людей отдать мне свои вещи и знаю, как улизнуть, пока не стало слишком жарко. Настырные помощники Паттона вечно донимали меня вопросами, все что‑то разнюхивали обо мне. Я так работать не привыкла.

Тупо киваю.

А теперь Иван говорит, что я должна вернуть камень. Вот только я без понятия, где он! И еще Иван сказал, что не даст мне жизни, пока я не верну бриллиант – но как же я его верну, если даже не могу его поискать?

И потому я здесь.

Мама смеется – на миг она стала похожа на саму себя. – Именно, малыш. Ты отыщешь для мамочки камень, и она сможет вернуться домой!

Конечно. Летящей походкой выйдет из апартаментов Захарова – прямо в жаркие объятия первого попавшегося копа в штате Нью‑Джерси. Но я снова киваю, пытаясь переварить ее слова.

Постой. Когда мы с тобой и Барроном ели суши – тогда мы и виделись в прошлый раз – на тебе было кольцо. Тогда Захаров уже поручил тебе дельце с Паттоном?

Да. Я ведь уже сказала. Но я решила, что раз уж бриллиант фальшивый, можно его и надеть.

Мама! – Стонаю я.

В дверях появляется Захаров, похожий на седовласую тень. Он проходит мимо нас к плите и выключает газ. Лишь когда чайник перестает визжать, до меня доходит, до чего же это было громко.

Ну что, поговорили? – Спрашивает Захаров. – Лила сказала, что пора возвращаться в Уоллингфорд. Если хочешь ехать с нею, то лучше поспеши.

Еще минуту,

говорю я. У меня вспотели ладони. Понятия не имею, с чего начать поиски настоящего бриллианта «Воскресение». А если я не сумею его найти раньше, чем у Захарова закончится терпение, могу запросто лишиться матери.

Захаров долго смотрит на маму, потом на меня. – Быстрее! – Бросает он, направляясь к выходу из кухни.

Ладно,

говорю я, обращаясь к маме. – Где ты видела камень в последний раз? Где ты его хранила?

Она кивает:

В шкафу, на задней стенке ящика, заворачивала и клала в приклеенный кармашек.

А он был на месте, когда ты вышла из тюрьмы? Никуда не делся?

Мама снова кивает.

У моей матери два платяных шкафа, и оба забиты огромным количеством туфель, пальто и платьев – по большей части заплесневелых, побитых молью. Сама мысль о том, что кто‑то сумел пробиться через все это и добраться до ящиков, кажется абсурдной – особенно если вор не был в курсе, что следует искать.

Кто‑то еще знал, где камень? Ты же никому о нем не рассказывала? Ни в тюрьме, ни еще где? Никому?

Она качает головой. На кончике сигареты болтается длинный столбик пепла – вот‑вот свалится ей на перчатку. – Никому.

Надолго задумываюсь. – Ты сказала, что подменила камень фальшивым. Кто изготовил подделку?

Один мастер из Патерсона, давний знакомый твоего отца. До сих пор в деле, все знают, что он не проболтается.

Может, он сделал две фальшивки, а настоящий камень оставил у себя,

предполагаю я.

Похоже, мама в это не верит.

Напиши, пожалуйста, его адрес,

я бросаю взгляд в сторону коридора. – Поеду, поговорю с ним.

Мама выдвигает несколько ящиков возле плиты. Ножи в деревянной подставке. Посудные полотенца. Наконец, в ящике набитом изолентой и пластиковыми мешками для мусора она находит ручку. Пишет на моей руке: «Боб – Сентрал Файн Джувелри» и «Патерсон».

Поглядим, что я сумею узнать,

говорю я, торопливо обнимая ее.

Она обвивает меня руками и сжимает так, что кости ломит. Потом отпускает, поворачивается спиной и швыряет сигарету в мойку.

Все будет хорошо,

говорю я. Мама не отвечает.

Выхожу в соседнюю комнату. Лила ждет меня – в пальто, с сумкой на плече. Захаров стоит рядом с нею. У обоих непроницаемые лица.

Ты понял, что должен делать? – Спрашивает Захаров.

Киваю.

Он провожает нас до лифта. Именно здесь у нормальных людей расположены входные двери квартир. Снаружи двери лифта золотые, покрытые причудливым узором.

Когда они открываются, оглядываюсь на Захарова. Его голубые глаза холодны как лед.

Только тронь мою мать, и я тебя убью,

говорю я.

Захаров усмехается:

Отличный настрой, малыш.

Двери закрываются, и мы с Лилой остаемся вдвоем. Лампа над головой чуть мигает, и лифт начинает двигаться вниз.

Выезжаем с подземной парковки и направляемся к туннелю, что ведет прочь из города. Мимо проносятся яркие огни баров, ресторанов и клубов, их посетители выплескиваются на тротуар. Гудят такси. Начинается манхэттенский вечер, во всей его дымной красе.

Мы можем поговорить? – Спрашиваю я у Лилы.

Она качает головой:

Вряд ли, Кассель. Думаю, хватит с меня унижений.

Пожалуйста,

прошу я. – Я просто хочу сказать, как мне жаль…

Не надо,

Лила включает радио, крутит ручку настройки – до меня доносится обрывок новостей: говорят, что губернатор Паттон уволил из правительства всех, кто обладал гипергаммаизлучением, невзирая на то, были ли они в чем‑либо повинны. Лила выбирает канал с грохочущей поп‑музыкой. Девушка поет о том, что хочет танцевать в чужом сознании, расцвечивать сны. Лила тут же врубает ее на полную громкость.

Я не хотел тебя обидеть,

ору я, перекрикивая музыку.

Я сама тебя обижу, если не заткнешься,

кричит в ответ Лила. – Слушай, я все понимаю. Понимаю, как это было ужасно, когда я плакала и умоляла тебя стать моим парнем, когда бросалась на тебя. Помню, как ты тогда вздрагивал. Помню всю твою ложь. Конечно, тебе было неловко. Да нам обоим было неловко!

Выключаю радио, и в машине вдруг становится очень тихо. Когда начинаю говорить, голос звучит хрипло. – Нет. Все было совсем не так. Ты не понимаешь. Я хотел тебя. Я люблю тебя – так я еще никогда и никого не любил. И уже не полюблю. И пусть ты меня ненавидишь, я все равно рад, что могу тебе признаться. Я хотел защитить тебя – от себя самого, от своих чувств – потому что не доверял себе, думал, забуду, что это все невзаправду, что на самом деле ты ко мне ничего не чувствуешь. В общем, прости. Прости, что тебе было неловко. Прости, что я тебя смущал. Надеюсь, я не… прости, что позволил делу зайти так далеко.

Мы долго молчим. Потом Лила дергает руль влево, с визгом покрышек съезжает на обочину и поворачивает обратно в город.

Ладно, я все,

говорю я. – Теперь заткнусь.

Она лупит по панели магнитолы, и машина снова утопает в волнах звука. Лила старательно отворачивается, но глаза у нее блестят, словно бы от слез.

Проезжаем еще один квартал, и тут она резко съезжает на обочину. Мы возле автобусной остановки.

Лила…,

говорю я.

Выходи,

приказывает она. Она отворачивается, голос ее дрожит.

Перестань! Мне нельзя ехать на автобусе. Правда же! Опоздаю к началу комендантского часа, и меня исключат. У меня уже два взыскания.

Это меня не колышет. – Лила роется в сумке и достает большие темные очки. Надевает их, пряча лицо. Уголки ее губ едва заметно ползут вниз, но это выдает ее не меньше, чем глаза.

Я все равно вижу, что она плачет.

Прошу тебя, Лил,

этим именем я не звал ее с самого детства. – Больше ни слова не пророню. Клянусь. И прости меня.

Господи, как я тебя ненавижу,

говорит она. – До чего ненавижу. И почему парни вечно считают, что лучше солгать и сказать девушке, что любят ее и бросили ради ее же собственного блага? Что просто пытались собраться с мыслями? Тебе стало легче, Кассель? Да? Потому что с моей точки зрения это полная фигня.

Открываю было рот, чтобы возразить, но тут вспоминаю, что дал слово молчать. Просто качаю головой.

Лила внезапно съезжает с обочины; сила ускорения вжимает меня в спинку кресла. Не свожу глаз с дороги. До самого Уоллингфорда мы молчим.

Засыпаю усталым и просыпаюсь вымотанным.

Натягивая форму, вспоминаю холодные просторы квартиры Захарова, в которой теперь заключена моя мать. Интересно, каково это Лиле просыпаться там субботним утром и тащиться на эту кухню за чашкой кофе.

Думаю о том, долго ли она сможет выносить вид моей матери, не рассказывая Захарову, что она с нею сделала. Интересно, неужели Лила, всякий раз глядя на мою мать, вспоминает, каково это – быть вынужденной меня любить. Неужели она с каждым разом ненавидит меня капельку сильнее?

Вспоминаю ее в машине – как она отворачивалась, ее глаза, полные слез.

Даже не знаю, как заставить Лилу меня простить. И не представляю, как помочь маме. Единственное, что приходит в голову – за исключением того, что надо бы найти бриллиант – что Захаров может смягчиться, если я соглашусь на него работать. А это значит, предать федералов. И, следовательно, оставить попытки стать честным человеком. Как только я начну работать на Захарова… ну, всем известно, что вернуть долг мафии просто невозможно. Проценты слишком быстро растут.

Шевелись,

Сэм скребет в затылке, отчего волосы встают дыбом. – А то опять завтрак пропустим.

С ворчанием тащусь в ванную, чистить зубы. Бреюсь. Сбривая со щек щетину, морщусь, видя, насколько красны мои глаза.

В столовой беру мокко, растворимый кофе и упаковку горячего шоколада. Сахар и кофеин позволяют мне достаточно проснуться для того, чтобы решить пару задач перед уроком статистики и теории вероятности. Кевин Браун злобно смотрит на меня с другого конца кабинета. На его скуле темнеет синяк. Не могу удержаться: улыбаюсь ему.

Знаешь, если б ты делал домашку по вечерам, тебе не пришлось бы заниматься ею на других уроках,

заявляет Сэм.

Мне не пришлось бы этим заниматься, если бы кое‑кто дал мне списать,

отвечаю я.

Вот еще. Ты ж теперь вступил на путь добродетели. Больше никакого обмана.

Со стоном встаю, отодвигая стул. – Ладно, увидимся за обедом.

Слушаю утренние объявления, положив голову на сложенные руки. Открываю состряпанную в спешке домашку и переписываю с доски новые задачи. Когда я, выйдя с английского, тащусь по коридору, со мной равняется какая‑то девушка.

Привет,

это Мина. – Можно пойти рядом?

Угу, без проблем,

я хмурюсь. Раньше меня никто не спрашивал. – Как дела?

Она медлит, а потом извергает бурный поток слов:

Меня шантажируют, Кассель.

Останавливаюсь и долго смотрю на нее; мимо нас спешат ученики. – И кто же?

Мина качает головой:

Не знаю. Но ведь это неважно, да?

Пожалуй,

отвечаю я. – Но я‑то чем могу помочь?

Кое‑чем,

говорит она. – Ты же сделал так, что Грег Хармсфорд вылетел из школы.

Ничего я не делал,

возражаю я.

Мина смотрит на меня сквозь опущенные ресницы. – Пожалуйста, мне просто необходима твоя помощь. Я знаю, ты можешь все уладить.

Вряд ли я способен на большее, чем…

Знаю, ты можешь развеивать слухи. Даже если они правдивые,

при этих словах она опускает глаза, словно боится, что я сейчас разозлюсь.

Вздыхаю. Все‑таки работа школьного букмекера имеет свои плюсы. – Я же не говорил, что отказываюсь. Только не жди от меня слишком многого.

Мина улыбается и отбрасывает за плечи сияющую гриву волос. Они спадают до самой талии, словно плащ.

И еще,

предостерегающе вытягиваю руку – пусть не слишком радуется моему согласию,

ты должна мне рассказать, в чем дело. Без утайки.

Мина кивает, ее улыбка несколько меркнет.

Можно прямо сейчас. Хочешь, тяни и дальше, и тогда…

Я сделала снимки,

выпаливает она, а потом испуганно сжимает губы. – Сфотографировала сама себя – обнаженной. Хотела отправить их своему парню. Но не решилась, хранила в памяти фотоаппарата. Дура, да?

На некоторые вопросы и не знаешь, как ответить.

И кто твой парень?

Мина опускает глаза и поправляет ремень сумки на плече – от этого она кажется меньше и уязвимее. – Мы расстались. Он так ничего и не узнал. И он тут точно ни при чем.

Она лжет.

Не знаю, что именно ложь, но теперь, когда мы дошли до подробностей, Мину выдает поведение. Избегает смотреть в глаза. Суетится.

Наверно, кто‑то заполучил эти снимки,

говорю я, намекая, что пора продолжать.

Мина кивает. – Фотоаппарат пропал две недели назад. Потом в прошлое воскресенье мне под дверь подсунули записку. В ней говорилось, что у меня есть неделя, чтобы собрать пять тысяч долларов. Я должна принести их на бейсбольное поле в следующий вторник, в шесть утра, иначе эти снимки увидят все.

На бейсбольное поле? – Хмурюсь. – Покажи‑ка записку.

Мина запускает руку в сумку с книгами и вручает мне сложенный листок, распечатанный на принтере – скорее всего, в одном из компьютерных классов школы. В записке говорится именно то, что сказала Мина.

Морщу лоб. Чего‑то не хватает.

Мина сглатывает:

У меня нет таких денег – ему заплатить точно не смогу, а вот тебе – пожалуйста. Уж найду способ расплатиться.

По тому, как она это говорит, трепеща ресницами и с хрипотцой в голосе, сразу ясно, на что она намекает. Конечно, вряд ли она отважится довести дело до конца, наверно, решилась предложить такое от безысходности.

Многие люди ведутся на обман просто потому, что ничего не понимают. Доверчивые, и все. А вот другие с самого начала подозревают неладное. Может, первоначальное вложение невелико, и они не боятся его потерять. Может, им просто скучно. Может, они надеются на лучшее. Вы удивитесь, когда я скажу, сколько народу ведется на обман, отлично понимая, что их скорее всего обманут. Все признаки налицо. Но люди просто не желают их замечать. Потому что хотят верить в возможность чего‑то. И даже понимая, что все не так, позволяют себя обмануть.

Ну что, ты попробуешь мне помочь? – Спрашивает Мина. – Попытаешься?

Мина совсем не умеет лгать, и это трогает мое сердце. Понимаю, что меня пытаются обмануть – как это делают все прочие молокососы – но почему‑то, видя ее до боли очевидные попытки мною манипулировать, просто не могу ответить отказом.

Попытаюсь,

говорю я.

Даже не пытаюсь разобраться в ситуации – знаю только, что есть красивая девушка, и что она смотрит на меня так, будто я могу решить все ее проблемы. Хотелось бы. Разумеется, расскажи она честно, в чем они заключаются, это мне бы очень помогло.

Тогда можно было бы и воспользоваться победой.

Благодаря, она обвивает руками мою шею. Вдыхаю запах кокосового геля для душа.