Октября 1975 года. Г.А. (Розенцвейгу). Сделали оркестровую запись?

Г.А. (Розенцвейгу). Сделали оркестровую запись? РОЗЕНЦВЕЙГ. Сделали, показать?

Г.А. Конечно! Послушаем, что вы сотворили из песни «А-а-а-а-я-я-яй-яй» Евгения Алексеевича.

Звучит оркестровая обработка мелодии Лебедева.

РОЗЕНЦВЕЙГ. И еще один вариант, пока черновой, но если понадобится, сделаем чистый.

Звучит мощный хор: «А-а-а-а-я-я-яй-яй! А-а-а-а-а! Я-я-я-я-я-яй-яй! А-а-а-ай! А-а-а-ай!»

Г.А. Хорошо, Сенечка. Спасибо. Сильный номер. Надо его приберечь для второго акта. Где-то к финалу использовать.

(Соколову.) Начнем со сцены после оскопления, когда Евгений Алексеевич снимает с головы повязку. Вызовите, пожалуйста, всех занятых.

На сцену выходят актеры.

Добрый день, товарищи. Начнем с рассказа Холстомера после оскопления. Займите, пожалуйста, свои места.

(Ковель.). Валентина Павловна, поздравляю вас с хорошей рецензией в «Вечернем Ленинграде».

КОНОВАЛОВА. Георгий Александрович, разрешите мне сегодня не в полную силу двигаться в танцах?

Г.А. А что случилось?

КОНОВАЛОВА. Мне только что сделали укол.

Г.А. Укол? Тогда наоборот: старайтесь больше двигаться. Это полезнее! Мне так врач говорил!

КОНОВАЛОВА. Да? Хорошо, постараюсь.

Г.А. (Басилашвили.) Олег Валерьянович, а у вас от репетиций нет ухудшений?

БАСИЛАШВИЛИ. Нет, пока все в порядке, Георгий Александрович!

Г.А. Смотрите, а то вы у нас тоже нежный, балетный.

БАСИЛАШВИЛИ. Я???

Г.А. Да-да, и не возражайте.

Пожалуйста, начали! Значит, после оскопления оборвалась музыка, свет на Евгения Алексеевича и монолог.

Во время монолога Холстомера вступает Хор: «Терпи, лошадка, на земле...»

¶ЛЕБЕДЕВ. У меня предложение: сразу же после текста «моя вода» начать запряжение, как бы в подтверждение троекратному «моя», а куплет песни: «Терпи, лошадка, на земле...» перенести в момент, когда я уже запряжен. Тогда, во-первых, монолог связывается с воспоминанием, а во-вторых, сам текст зонгов вытекает из происходящего.

Г.А. Хорошо, давайте попробуем.

ЛЕБЕДЕВ. Значит, я говорю: «...Моя земля! Мой воздух! Моя вода!» — и в тишине идет сцена запряжения.

Г.А. В тишине плохо, Женечка! Пусть Хор мычит, иначе получится, что Конюх с Конюшим прервали твои воспоминания бытовым образом, буквально, а на фоне песни запряжение будет выглядеть продолжением рассказа.

{Данилову.) Меня не удовлетворяет подготовка к запряжению, нет момента недоверия к покорности Холстомера. Евгений Алексеевич протянул вам руки, оценили: «копыта дает» — и все же бросились на него. Чем условнее форма, тем безусловнее должно быть физическое проявление.

КОВЕЛЬ (Штилю). Жора, ты плохо надеваешь на Женю сбрую. Сзади ремешок не по центру, лямка спадает. Он же должен быть образцовый конь, а получается неряшливый, не говоря уже о том, что Жене физически невозможно работать.

ЗАБЛУДОВСКИЙ (Ковель). Валя, ты права, но дай Жоре распределиться, и у него появится свободное время для проверки упряжи.

КОВЕЛЬ. А Жене что делать? Играть в таком виде дальше? Жора должен распределиться, но не в будущем, а сейчас! Что, трудно проверить, прямо или нет сидит ремешок?

ШТИЛЬ. Георгий Александрович! Можно еще раз пройти сцену?

Г.А. Да, конечно, просто необходимо!

{Кутикову.) Евсей Маркович, то, что я сейчас не занимаюсь с вами светом, не относите, пожалуйста, к моей забывчивости. Некоторое время я вас тревожить не буду, даю вам возможность довести до конца и отработать все, о чем мы договорились.

КУТИКОВ. Понимаю.

Повторение сцены запряжения.

ЛЕБЕДЕВ. Нет, песня сюда не влезает.

Г.А. Чтобы «влезла», я бы сказал: «Мой! Моя! Мое!» А Хор подхватил бы реплику.

ЛЕБЕДЕВ. Нет, мне кажется, дело в другом. Мне не нравится характер песни Хора. Он какой-то настроенческий, а должен быть характер зонга, как и «о, смертный, жизнь проходит быстро». Ведь во время монолога вы уже не Табун, а Хор. Или же я не прав? Мне кажется, сейчас песня настроенческая.

Г.А. Нет-нет, ты прав, давайте попробуем. {Хору.) На песню надо сменить позицию. Нет, вставать не надо, останьтесь в сидячем положении, но найдите пластический акцент.

После повторения сцены и разговора с Розенцвейгом.

Да, Семен Ефимович прав. Если искать зонговый характер, то одного куплета мало, куце получается, спойте «терпи, лошадка», а затем снова первый куплет «трудна, лошадка, жизнь твоя».

Повторение сцены.

{Хору.) Еще одно уточнение. Чтобы получилось чисто, вы должны вступить вместе с движением на второй строчке. Первую пусть споет один Евгений Алексеевич.

Сцена лошадиного смотра. Аккомпаниатор Роза исполняет новый вариант музыки, принесенный Розенцвейгом. Постепенно растет общее недовольство характером музыки. Слышны голоса: «однообразный ритм», «не цирковая мелодия», «полька какая-то», «скучно».

ГА. просит вернуть вчерашний вариант. Розенцвейг отказывается, доказывая, что неграмотно вставлять в спектакль музыку, время сочинения которой — начало двадцатого века.

Хорошо, оставьте новый вариант, но обработайте. Коллеги правы: сейчас «однообразный ритм», «не цирковая мелодия», «полька какая-то», «скучно».

¶ РОЗЕНЦВЕЙГ. Нельзя! Категорически отказываюсь! Нельзя!

Г.А. Но почему, Сеня, объясните!

РОЗЕНЦВЕЙГ. Классику обрабатывать нельзя!!!

Г.А. Странное представление! Что неприкосновенно, то и есть классика?

РОЗЕНЦВЕЙГ. К следующей репетиции я найду выход из проблемы.

Князь просит приблизить к себе Холстомера. Генерал показывает ему Милого. Несколько раз в течение сцены, когда все поворачиваются к Милому, Милого нет на месте.

Г.А. {Волкову.) Миша, что за хреновину вы делаете? Опытный артист. Разве вы не понимаете, что мы нашли вам игровую точку? На первом плане! Нашли специально! Нашли для того, чтобы в моменты, когда всеобщее внимание акцентировано на Милом, вы были бы всем видны! Зачем же именно в эти моменты вы прячетесь за актерами?

ВОЛКОВ. Я делаю эту «хреновину», Георгий Александрович, не случайно. Я ищу! Мне кажется, я не должен быть пассивным участником торга...

Г.А. Правильно! Но почему активность вашего поиска направлена не по существу? Зачем в те моменты, когда вы были наиболее необходимы здесь, вы все время пытаетесь смешаться с Табуном?

ВОЛКОВ. Вот об этом я и хотел сказать, но вы меня прервали. Чувствуя, что я Князю не нравлюсь, я ищу поддержку у кобылиц! Во-первых, я их любимец! Даже в танец перед Князем сегодня, если вы заметили, я включил элементы похоти из моего первого танца с Вязопурихой и Холстомером. Во-вторых, сейчас Князь скажет про Милого: «Шалун», — а откуда он это возьмет?

Г.А. Но зачем скрываться, когда вы ждете своего выхода? Поддержка кобылиц может возникнуть от одного вашего полувзгляда на них на первом плане!

ВОЛКОВ. Милый не умеет проигрывать!

Г.А. Правильно! Почему же вы проигрываете до сражения?

ВОЛКОВ. Я не проигрываю до сражения! Я знаю себе цену. Я стараюсь продать себя дороже. Я готовлюсь стать царской лошадью, а не какого-то Князя. Что мне с самого начала вперед вылезать?

Г.А. То, о чем вы говорите, Миша, не в логике взаимоотношений лошадей и людей.

ВОЛКОВ. Но мы же играем лошадей по человеческой логике?!

Г.А. Когда на сцене один Табун, он очеловечивается. Но у нас в спектакле нет мест, где при встрече человека с лошадью лошадь сохраняет не звериную, а человеческую психологию. Откуда вы знаете, попадете к царю или нет? Вы — в Табуне! Вас выдрессировали выступать! Вы знаете, что вы в финале смотра, правильно понимаете, что «любимец»! И рветесь! А вы, оказывается, прячетесь где-то сзади. И тратится время, чтобы вас оттуда вытащить. Зачем? Какой смысл?

ВОЛКОВ. Про что сцена?

Г.А. Чемпион провалился! — вот про что. Самоуверенный лидер потерпел поражение! И вам надо построить затяжную оценку непонимания своего провала, настолько в Милом сильна самоуверенность.

ВОЛКОВ. Но ведь в конце я уже чувствую, что выбирают не меня?

Г.А. В конце — да! И когда Генерал просит Князя посмотреть на вас, с вашей стороны должна быть последняя попытка что-то выдать, а, не сдавшись, искать поддержки, понимаете?

ВОЛКОВ. Да, я понял, надо перестроить оценку.

Г.А. (Данилову.) После каждого танца Милого надо кормить его сахаром. (Изотову.) Громче хруст сахара, иначе кормежка не совпадает со звуком.

В каждой из своих сцен Панков—Генерал находит места, где, прибавляя к какой-либо из своих

фраз «Остроумно», он заразительно смеется собственной шутке. Так и в сцене с Князем,

выразив недовольство его выбором: «Вы ищете модное, а на лошадей моды нет», — Генерал

добавляет «остроумно» и утробно хохочет.

Г.А. (Басилашвили.) Чтобы довести предложение Павла Петровича до логического предела, отпарируйте: «Неостроумно!», а потом уже скажите следующий текст.

«Нэостроумно», — показал Г.А. Басилашвили. Тот тут же снял копию: «Нэостроумно», — сказал он товстоноговским бархатным голосом. Все посмотрели на Г.А., не обиделся? Нет,

даже понравилось.

¶ ПАНКОВ. К вопросу о предложениях, Георгий Александрович. Нельзя привести в какую-то систему мои звания? Везде я называюсь Генералом, а здесь вдруг Граф. Почему?

Г.А. Генерал совмещается с Графом. Тут противоречия нет.

ПАНКОВ. Но и Князь совмещается с поручиком, а я Олега зову Князем. Помните, на прошлой репетиции мы лишили Конюшего имени Нестор. Решили Мишу Данилова по всему спектаклю называть Конюшим. Пусть и Олег зовет меня Генерал. Я просто за то, чтобы в голове у зрителей не возникла путаница.

Г.А. Хорошо, Павел Петрович, согласен, давайте так и сделаем.

Покупка состоялась. Князь, Феофан и Холстомер переезжают в Москву. Идет рассказ и демонстрация того, как прекрасно жил у Князя Холстомер.

(Мироненко.) Юзеф, как и у Миши Данилова, так и у вас, должен быть большой кнут, которым можно было бы щелкать в воздухе.

МИРОНЕНКО. Еще не готов, Георгий Александрович.

Г.А. (Соколову.) Витя, реквизиторы все время дают нам нагайку, ничего общего не имеющую с кнутом, который нам нужен.

СОКОЛОВ. Я уже отметил у себя, Георгий Александрович.

БАСИЛАШВИЛИ. Надо придумать систему крепления на столбе подносика со щеткой, ножницами и зеркалом.

СОКОЛОВ. Я отметил.

Г.А. (Соколову.) У меня предложение. Попросите Эдуарда Кочергина от моего имени сделать такую вещь: на бочку надеть пуф. И чтобы материал спускался по краям бочки. Понимаете? По-моему, хороший вариант трансформации конюшни в принадлежность комнаты Князя.

(Басилашвили.) И вот теперь, Олег, все ваши предметы туалета могут быть на бочке.

(Мироненко.) Юзеф, голубчик, вы легко выносите реквизит, точно оборудуете площадку, и, тем не менее, мне не нравится, КАК вы это делаете. Музыка, которая сопровождает рассказ Евгения Алексеевича, не для него, а для вас. Все, что вы делаете, должно доставлять вам огромное удовольствие, а вы скромно копошитесь в углу. У вас своя жизнь: беззаботная, счастливая, удачная...

(Кутикову.) Евсей Маркович, надо сцену подкрепить светово. А то актеры работают в атмосфере стыдливого мрака.

КУТИКОВ. Оля, сто восемьдесят девятый на кресло.

ЛЕБЕДЕВ. А на меня? Я в темноте. Юзеф в темноте.

КУТИКОВ. 189-й — это верхний свет. Мы сейчас ищем точечную картинку.

ЛЕБЕДЕВ. А мне кажется, сам принцип неверный. Сто восемьдесят девятый на кресло, а Олег все равно в темноте. Надо больше белого света.

Г.А. Рассеянный белый свет в этих декорациях ничего хорошего не даст. Засветится задник, и ничего не улучшится. Вся сфера задавит вас.

ЛЕБЕДЕВ. Но ведь нужно сделать так, чтобы и нам, актерам, было удобно?

Г.А. Этим мы с Евсеем Марковичем и занимаемся.

ЛЕБЕДЕВ. В этом спектакле, как ни в каком другом, должны быть видны глаза. Мы репетируем-репетируем, а ощущение маски вместо лица. Может, вот с этих лож что-то специально добавить? Невозможно работать, понимая, что глаз нет.

КУТИКОВ. Мы будем думать, Евгений Алексеевич.

ЛЕБЕДЕВ. Что толку думать? Уже делать надо. Результатов не видно!

Г.А. Надеюсь, Евсей Маркович добьется необходимого нам результата, но и мы ищем, так дадим возможность и ему поискать. А мы давайте продолжим.

БАСИЛАШВИЛИ. Мне хотелось бы вставить в рассказ Холстомера, как барин моется. Давай, Юзеф, покажем, что мы придумали.

Феофан подносит Князю кувшин с водой. Князь, ополоснув пальцы, аккуратно вытирает ими

одни глаза.

(Мироненко и Басилашвили.) Очень хорошо, только вся эта пантомима должна быть точно вписана в музыку. На реплику Холстомера: «Они были так похожи», — сделайте одинаковый жест.

¶ Басилашвили и Мироненко, поправляя прическу, одинаково взмахивают руками. Князь

спрашивает Феофана, нравится ему Пестрый или нет? На самом деле, это звучит так:

«Феофан, как тебе Пестрый, нра или не нра?»

Г.А. {Басилашвили.) Что с вами, Олег? Неужели русский князь будет говорить по-одесски?

Повторение сцены переезда в Москву. Стоя у столбов, глядя в зал, Князь и Феофан, как бы возникая в сознании Холстомера, наперебой рассказывают о его достоинствах.

Г.А. {Лебедеву.) А ты, Женя, сядь на бочку, сиди и слушай, как барин.

{Кутикову.) Запомните положения: Женя на бочке, Юзеф в центре, Олег — у правого столба. Все в лучах.

Князь: «Феофан, наддай».

Г.А. {Басилашвили.) Нет, Олег, «наддай» звучит сейчас бытово, а надо через флер воспоминаний Холстомера. {Показывает): «Феофа-а-ан, надд-а-а-ай». {Басилашвили повторяет.) Вот, Олег, правильно! Вот что нужно!

{Кутикову.) На реплику Холстомера: «Мне хорошо было у них жить», — перемена света. {После пантомимы обеда.) У меня предложение: вымараем текст про еду.

БАСИЛАШВИЛИ. Как?

Г.А. Олег, все остальное было сильнее.

БАСИЛАШВИЛИ. Но там уже дорогие нам кусочки.

Г.А. Невозможно играть одну и ту же тему столько времени. Мы уже поняли, как прекрасно жилось Холстомеру у Князя. Это ясно из первой страницы текста, зачем играть еще? Сколько, Тамара Ивановна, до конца акта? Семь страниц? Надо сокращать.

БАСИЛАШВИЛИ. А что дальше? А как связать?

Г.А. Да, необходимо сесть за текст и сделать редакцию

БАСИЛАШВИЛИ. Простите, Георгий Александрович, но из чисто эгоистических соображений хотелось бы некоторые реплики сохранить.

Г.А. Мы оставим, Олег, тот минимум, который нас подведет к финальной сцене первого акта.

В перерыве отпускаются актеры, занятые в Табуне. Остаются Лебедев, Басилашвили и Мироненко. Дежурный свет. Г.А., сидя на сцене, редактирует текст.

Еще раз прочтите, что получилось, чтобы Тамара Ивановна могла отметить в экземпляре вымаранные места.

ЛЕБЕДЕВ. Все-таки хочется оставить текст: «Хозяин и Кучер были похожи, ничего не боялись, никого не любили, но за это их любили все!» Действительно, так в жизни и бывает: чем человек эгоистичней, тем ему больше везет.

Г.А. Хорошо, оставим этот текст. {Суфлеру Горской.) Тамара Ивановна, отметьте у себя.

Хочу поделиться тем, что мне мерещится в конце акта. К моменту зонга про «Кузнецкий мост» выпустить весь Табун, а вас, Олег, и Юзефа посадить на плечи самым сильным мужчинам...

БАСИЛАШВИЛИ. Над миром?

Г.А. Да, а затем опустить вас и всем актерским составом спеть зонг.

ЛЕБЕДЕВ. Но там же по смыслу должны быть только мы трое?

Г.А. Нельзя же, если в условиях игры задан Хор-табун, втроем заканчивать акт?!

Все, спасибо! Теперь известно, что делать. Значит, расписание построим так. Во вторник с одиннадцати до тринадцати репетируются ваши сцены без Хора. А с часу до трех отрабатываем финал.