Октября 1975 года. РОЗЕНЦВЕЙГ. Георгий Александрович, я пока воздерживаюсь от увертюры

РОЗЕНЦВЕЙГ. Георгий Александрович, я пока воздерживаюсь от увертюры. Посмотрим, как будет строиться спектакль дальше. Потом к ней вернемся.

РОЗОВСКИЙ. Может, сделать увертюру из уже существующих тем? На мой взгляд, и не нужно новой. Это, по-моему, принцип увертюр.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Нет.

РОЗОВСКИЙ. Как - нет?

РОЗЕНЦВЕЙГ. Иногда увертюра существует совершенно отдельно, как самостоятельная интермедия.

Г.А. Ну, хорошо, подумайте. Начали, товарищи.

Выход оркестра, затем Конюха и Конюшего.

(Данилову и Штилю.) Нужен не формальный выход с высыпанием зерна, а игровая сцена. Рассвет, раннее утро. Уже здесь должны быть заданы ваши отношения. Посидите оба на авансцене, погрейтесь, сощурьте глаза на прожектора, как на солнышко. Но надо вставать, приниматься за работу. Не торопитесь. Миша зевнул, Жора подхватил, зевок-то вещь заразная. С трудом встали. И чтоб было видно: сыпете овес, а не какую-то бутафорию.

Еще раз сначала. Выход оркестра повторять не будем. Сделали правильно, гонять вас не стоит.

ШТИЛЬ. А может, Конюшему из-за кулис крикнуть: «Васька», — а я сплю, как всегда?!

РОЗОВСКИЙ. Не стоит.

Г.А. Не стоит, Жорочка. Все-таки это пролог. Нам нужно просто увидеть обряд, ежедневную кормежку лошадей, понимаете? А впрочем, можно попробовать.

РОЗОВСКИЙ. Георгий Александрович!

ГА. Попробуем. Снять всегда можно.

За кулисами голос Конюшего: «Васька, Васька!» И в ответ междометия проснувшегося

Конюха.

А ничего, а?

Увидев темпераментно играющий оркестр, хорошо бы Конюху поморщиться: мол, делать людям нечего, с утра с ума сходят.

Эпиграф Толстого в чтении Г.А. Песня Конюха, рассказ Хора о Холстомере.

(Заблудовскому.) Изиль, вы должны прийти в статику к моменту начала второго куплета песни Конюха. Каждый ваш жест в этом спектакле имеет значение. Зашевелились, провели рукой по волосам — мелочь, а песню Конюха разрушает.

(Хору.) Товарищи, очень вас прошу соблюдать шахматный порядок. Не стойте рядом, не создавайте шеренги, следите за этим, пожалуйста!

(Штилю.) Как только сказано Хором: «замечательно хорошая лошадь», — должен раздаться ваш храп.

(Звукорежиссеру.) Юра Изотов! Надо сделать запись зонгов, чтобы актеры пели вместе с записью. А у вас, кажется, должна быть черновая запись?

ИЗОТОВ. Да, только там еще старый, без изменений, текст.

Г.А. Давайте попробуем послушать, как это будет звучать с живыми голосами. Важно проверить принцип, а к записи отнесемся, как к рабочей.

После прослушивания.

На Большой сцене мне это нравится.

¶ (Розенцвейгу.) Сенечка, во время вечернего спектакля, где мало актеров, перепишите, пожалуйста.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Хорошо, только в каком спектакле у нас занято мало актеров? ГЛ. В «Цене», например. РОЗЕНЦВЕЙГ. А-а-а, да.

Эпизод спора Холстомера и Табуна о праве на жизнь.

{Лебедеву.) На фразу: «Виноват ли я в том, что стар? Все мы будем этому подлежать, все», — я прошу оркестр замолчать, и в зал повтори: «Все мы будем этому подлежать, все». Очень важный текст. Тема смерти — одна из ведущих философских тем Толстого.

Первая встреча Холстомера с Конюшим.

(Данилову.) Опять очень рвете мысль, Миша. Легатированнее должен быть текст, а у вас сплошное стаккато.

(Лебедеву и Данилову.) Очень важно, что в этой сцене все впервые в жизни. Первый раз Хол-стомеру сказали: «Пегий». После игры с Конюшим первый удар плеткой, первая боль. Затем веревки вокруг столбов и первая неволя.

Генерал дарит Пегого Конюшему.

(Данилову.) А ну-ка на «благодарствуйте» упадите на колени.

(Штилю.) И вы, Жора, упадите вслед за Конюшим... Только вам, в отличие от Конюшего, не встать.

Конец сцены Конюшего и Холстомера. После ухода Генерала Конюший мечтает: «Может, Генерал и забудет, что на время мне тебя оставил? Теперь ты на всю жизнь — мой!»

(Данилову.) Зачем вы делаете ударение на слове «жизнь»? К чему так раскрашивать текст? Важно, что он «мо-ой, мо-о-ой» останется, а на сколько времени, это роли не играет. На полжизни или...

ДАНИЛОВ. На всю оставшуюся жизнь.

(Михаил Данилов снялся в одной из главных ролей в фильме Петра Фоменко по повести Веры Пановой «На всю оставшуюся жизнь.)

Г.А. Да! А вы почему-то «всю оставшуюся жизнь» красите.

Холстомер перебивает Конюшего: «Ну, он еще долго что-то говорил, но я не слушал, мне и без

того уже было достаточно». Данилов дожидается, пока Лебедев скажет текст, снимает

веревки и, провожаемый Евгением Алексеевичем, уходит. Далее монолог Холстомера.

ЛЕБЕДЕВ. Вот что меня сбивает. Вот это место: уход Миши. Я хочу дальше тянуть мысль, а у нас местечковый театрик: я должен отпустить Конюшего, помочь ему снять веревки, отпустить, проводить. Все это отвлекает меня, уводит от главного. Сбивает.

Г.А. (Данилову.) Вы сами можете справиться с реквизитом? Тогда отменим помощь вам Евгения Алексеевича. Почти беззвучно по второму заходу продолжайте монолог и, рассуждая, тихонечко уходите. Не прерывая Евгения Алексеевича.

Репетиция продолжается. Диалог Вязопурихи и Холстомера.

(Кутикову, тихо.) Очень темно на сцене, а это мешает, Евсей Маркович.

КУТИКОВ (тихо). Я понял, сейчас что-то придумаем.

РОЗОВСКИЙ (тихо). Да, мимика Евгения Алексеевича очень важна. Особенно, когда Холстомер молодеет.

ЛЕБЕДЕВ (прервав диалог с Вязопурихой). Мешает ощущение темноты.

ГА. Да, Женя, мы как раз этим и занимаемся.

ЛЕБЕДЕВ. Светят только сверху, а вместо лиц — черепа. Я чувствую, что на лице тени, а глаз не видно.

КОВЕЛЬ. Да, у меня тоже только череп, я чувствую.

Г.А. Товарищи! Мы как раз этим и занимаемся!

ЛЕБЕДЕВ. Нужно же сделать так, чтоб и актерам было удобно.

¶

КОВЕЛЬ. Действительно трудно, Георгий Александрович, когда чувствуешь, что вместо лица — череп. Все, чем занимались на Малой сцене, — пропало.

КУТИКОВ. Валентина Павловна, я вам обещаю, что к завтрашнему дню мы подготовим аппаратуру, а сейчас с Георгием Александровичем определим, что необходимо.

Г.А. Добавьте, Евсей Маркович, барьерный свет.

Марк Григорьевич Розовский не был на одной из

репетиций, где Георгий Александрович предложил Лебедеву

и Ковель весь любовный диалог, песню и танец Холстомера

и Вязопурихи сыграть с хвостами в руках.

РОЗОВСКИЙ (Г.А.). А почему хвосты появились? Их же раньше не было, Георгий Александрович?!

Г.А. О чем вы говорите, Марк? Досмотрите сцену до конца! Да, не было хвостов, но ведь было хуже, а мы ищем лучший вариант, не правда ли?

Игра Холстомера, Милого и Вязопурихи в «пятнашки», закончившаяся изменой Вязопурихи.

Г.А. (Кутикову). Евсей Маркович, вот тут как раз случай, когда яркое освещение ни к чему! Вы даете плоский бытовой свет, а он должен дышать, пусть будут радужные цветовые пятна, здесь уже лица не важны.

Сцена наказания Конюха.

Г.А. И все-таки не понимаю, почему Конюший так жестоко избивает напарника?

РОЗОВСКИЙ. Это принято было.

Г.А. Да, но так жестоко?! Мог бы помягче и без свидетелей.

(Панкову.) У меня предложение, Павел Петрович. После обхода лошадей, приказав Конюшему наказать Конюха, а затем оскопить Холстомера, не уходить! Вернуться на свое место в цыганском оркестре и сказать Конюшему: «Братец, приступай!» Поскольку вы теперь следите за наказанием, Конюший обязан избить Конюха, как положено.

{Штилю.) Раз Генерал здесь, то апеллируйте к нему. Последняя надежда еще теплится, даже заплакать можно. Стоп! Жора! Ни в коем случае не идите под музыку!

ШТИЛЬ. Невольно попадаю в ее ритм.

Г.А. А надо вразрез. Это не танец. Вернетесь ли живым — неизвестно. (Панкову.) А вы, Павел Петрович, слегка дирижируйте стеком. Во-о-от! Но как только услышали крики, звук плети, вставайте и уходите. Наладил дело и можно быть свободным. (Изотову.) Озвучивание не получилось. Я не слышу свист плети. Громче звук.

ИЗОТОВ. У меня есть еще один вариант. Послушайте.

Г.А. Вот это уже совсем другое дело!

ШТИЛЬ. Георгий Александрович, не перекричать запись. Мы с Мишей Даниловым надрываемся, но чувствуем, что все равно вас не слышно. Может, лучше бить плетью вживую?

Г.А. В этом спектакле на Большой сцене не может быть натуральных звуков. Как ни странно, условный звук создает правдоподобие, а натуральный — фальшь.

(Изотову.) Я попрошу вас сделать еще одну запись плети вместе с криками Штиля и Данилова.

(Хору-табуну.) Сегодня у нас рабочая запись, но, тем не менее, прошу реагировать на каждый удар плети.

(Данилову и Штилю.) Не надо надрывать горло, все равно той силы звука вам не взять.

Побитый Конюх избивает Холстомера.

(Штилю.) Сколько раз вы бьете Холстомера? ШТИЛЬ. Шесть раз.

¶ Г.А. Сократите до трех... Нет-нет-нет, надо от удара вылететь на авансцену и потерять ориентир. Стоять и соображать, где теперь находится Пегий? Каждый раз после удара Пегий исчезает из поля вашего зрения. И притом самому больно не меньше, чем лошади.

ШТИЛЬ. Но ведь когда человек в ярости, он забывает про собственную боль. Ему лишь бы выместить на ком-то свою ярость!

Г.А. Вот и хорошо, вот и вымещайте ярость через собственную боль. Как Генерал на вас кричал?

ШТИЛЬ. «Оправдываться? Молчать!»

Г.А. Ну а теперь вы одновременно с этим текстом бейте Холстомера. Ударил, отскочил. Самому больно. Больно, Жора! Потерял коня. Где он? И набирайте: «Оправдываться? Молчать!» И новый удар!

(Розенцвейгу.) На подготовку к оскоплению я бы попросил пьяно: затаенная, тревожная тема.

ШТИЛЬ. Простите, Георгий Александрович, но фартук мне никак не надеть. Слишком велик.

Г.А. Я вижу, вижу. Так. Позовите мне сюда Таню Руданову. Пятый раз я вижу фартук, который невозможно надеть!

Давайте пока пройдем сцену подготовки к оскоплению. (Кутикову.) Евсей Маркович, дайте, пожалуйста, свет на мытье рук. Я хочу, чтобы играла живая вода под лучами. Только нужно сделать так, чтобы лучи на авансцене заранее не торчали, а вводились с подходом Данилова и Штиля, а уводились с их отходом.

(Данилову и Штилю.) Два раза окуните руки в воду и встряхните. Вот, получается ритуал.

(Лебедеву.) Я бы хотел, чтоб был контраст между покорностью мерина после оскопления и тем сопротивлением, которое Холстомер оказывает сейчас. Не хватает реальных физических усилий со стороны атакующих и с твоей стороны, Женя, в оказании сопротивления.

Пока Лебедев, Данилов и Штиль разрабатывают предложение Георгия Александровича, сам Г.А. интересуется, пришла ли Татьяна Руданова.

СОКОЛОВ. Ищем.

Г.А. Ищем? А она что, не на своем рабочем месте? Она должна быть либо на рабочем месте, либо в зале, третьего не дано!

(Штилю.) Если откровенно, Жора, то вы тоже немножко виноваты. Надо чаще справляться, настаивать.

РУДАНОВА. Я здесь, Георгий Александрович.

Г.А. Таня, вы можете мне сказать, когда, наконец, костюмы будут готовы? В течение пяти дней под актера нельзя подогнать фартук! Что происходит? Каждый день смотрю на мучения артиста!

РУДАНОВА. К завтрашней репетиции сделаем, Георгий Александрович.

Г.А. Будем надеяться.

Конюх точит ножи. Музыка. Табун превращается в Хор. Зонг.

Жесток и страшен человек, Пришел, ушел в крови. Коня игры лишил навек, Навек лишил любви. Еще вчера он ржал, звеня, И жизнь была полна, Но вот скучна душа коня, А плоть оскоплена.

(Хору.) Прошу внимания всех, занятых в Табуне. К сожалению, ваш переход от лошадей к людям неявственен, несценичен. Сейчас ваше существование никак не связывается с фонограммой, а должно быть ощущение, что зонг, прежде всего, идет от вас. Поэтому так важен пластический момент вступления в зонг. Давайте на начальных аккордах музыки сделаем перестро-

¶ение: снимая сбруи, сделаем переход. Женщины вперед, а мужчины назад, в два ряда полукругом. Прошу вас проделать это энергично.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Почему об оскоплении поется перед оскоплением, а не после него?

РОЗОВСКИЙ. Это прием литературного театра. Он дает нам право предвкушать событие.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Но в таком случае нужно убрать паузу после зонга, а на последнюю строчку «а плоть оскоплена» — заносить ножи.

Г.А. Правильно! Миша Данилов и Жора Штиль! Вы должны рассчитать так, чтобы передача ножа совпала с музыкальной кульминацией.

Монолог Холстомера о собственности.

ЛЕБЕДЕВ. Извините, что сбиваюсь. Дело не в тексте. Я его столько раз своей рукой переписал. Дело не в этом. Нет чувства целого.

Г.А. Женя, ты знаешь в чем, мне кажется, здесь дело? Напрасно, по-моему, ты ищешь эмоциональную сторону происходящего.

ЛЕБЕДЕВ. Мне никак не охватить целое не в монологе, а в этой трети акта, куда я иду? Мы все время рвем...

Г.А. Я не могу не рвать, если не получается, ты же сам понимаешь.

ЛЕБЕДЕВ. Но так очень трудно. Мы останавливаемся на мелочах, на частностях, а хочется найти главное, охватить целое, тогда такие краски появятся, о которых не догадываешься.

Г.А. Что ты предлагаешь?

ЛЕБЕДЕВ. Не знаю. Надо пробовать. Монолог — итог всего, что уже произошло. Почему я нервничаю? Потому что рвется накопление. И я никак не могу достичь градуса монолога. Я хочу, чтоб получился выплеск наболевшего!

Г.А. А тебе не кажется, что эмоциональным взрывом в сцене оскопления мы заработали право на паузу? Уверяю тебя, спокойствие в монологе выше эмоционального всплеска. Нужна рождающаяся на наших глазах обнаженная мысль! Монолог — толстовская проповедь, его раздумье о жизни.

ЛЕБЕДЕВ. Но меня тянет на эмоцию! Все, о чем я говорю, — прожито, наболело, знакомо до мелочей.

Г.А. Если «прожито, наболело, знакомо до мелочей», — тем более это проповедь! Вот ты сейчас пробовал. Когда получалось? Когда были такие кусочки, в которых ты точно нес мысль. Глубокое размышление волнует больше, чем сильная эмоция! Открытая эмоция — и ты трибун! Зачем нам это? Максимум мысли при минимуме выразительных средств — вот что нужно.

ЛЕБЕДЕВ. Тогда, может, темпово быстрее?

Г.А. Наоборот, даже медленнее, чтобы не заторопить мысль. Мы следим за ее развитием, это для нас самое интересное.

ЛЕБЕДЕВ. Можно попробовать?

Г.А. Конечно.

Первая часть монолога до запряжки Холстомера.

ЛЕБЕДЕВ. Как мне выйти на запряжку? Я рассказал, что стал другим.

Г.А. Очень просто. Через шлейф монолога. Задумался, и в твоей памяти всплыла сцена.

ЛЕБЕДЕВ. Что я потерял. Мы как-то говорили о брехтовском ходе. Раньше я показывал, демонстрировал своим телом: вот каким я стал безвольным, пустым...

Г.А. Верни.

ЛЕБЕДЕВ. Но на это меня выводило эмоциональное начало.

Г.А. Когда ты мыслишь, а не абстрактно волнуешься, — это меня заражает. Кстати, обнаженная мысль — это и есть брехтовский ход, на котором ты настаиваешь. А эмоциональность наберем под конец монолога.

Холстомер говорит о людях, которые, стремясь к накопительству, почти не пользуются

своими богатствами.

Вот здесь иной градус, здесь увеличивается ритм монолога!

Да, Женечка, я еще раз убедился: это толстовская скорбная проповедь.

¶ЛЕБЕДЕВ. Проповедь разная бывает. И в проповеди могут быть взрывы, после которых я на время успокаиваюсь. По действию я должен себя успокаивать, иначе это долго, скучно, длинно, никто меня слушать не будет. Сейчас у меня ничего не сходится. Я уже петь с Хором не могу! (Суфлеру.) Да нет, Тамара Ивановна, я знаю текст! Не в этом дело! Можно еще раз весь монолог?

Г.А. Конечно.

После повторения Г.А. отпускает актеров, цеха, дается дежурный свет. Остается

репетировать с Лебедевым.

Date: 2015-09-24; view: 395; Нарушение авторских прав