Сентября 1975 года. Малая сцена. Г.А. (Данилову и Штилю.) Попробуем сделать сцену запряжения Холстомера в новом качестве

Г.А. (Данилову и Штилю.) Попробуем сделать сцену запряжения Холстомера в новом качестве. После оскопления вы должны быть очень осторожны, ожидая бешеного бунта, понимаете? К мерину страшновато подойти, неизвестно, как он себя поведет. И как только выяснилось, что он усмирен, то отлегло от сердца. Ну, что ж, — подумали вы, — на одних оскопление действует плохо, раздражающе, этот не таков, значит, все прекрасно, можно его не бояться. Быстренько запрягли и пошли готовиться к поездке... И третья часть монолога Холстомера станет своего

¶ рода метафорой, прозвучит в скованном состоянии. (Волкову.) Миша, а почему весь хор в костюмах, а вы в халате?

ВОЛКОВ. Георгий Александрович, я простужен, а здесь очень дует, без конца открываются двери, и такой сквозняк, что без халата просто невозможно. Ведь, правда же?

Актеры тихонечко поддакивают.

Г.А. (Соколову.) Витя, нельзя сделать так, чтобы двери за кулисами были закрыты? Актеры жалуются на сквозняки.

СОКОЛОВ. Временно можно, но все равно актеры оттуда будут проходить на сцену и...

Г.А. И надо следить, чтобы, войдя, они закрывали за собой двери. (Волкову.) Миша, а все-таки вы не могли бы надеть под костюм свой серый свитер, а халат снять? Ярко-синий халат все-таки разрушает общий цветовой вид, мешает.

ВОЛКОВ (снимая халат). Ничего, Георгий Александрович, я так...

Г.А. Нет-нет, мне совсем не нужно, чтобы вы заболели. Я не могу взять на себя такую ответственность...

ВОЛКОВ. Тогда мне нужно сбегать за свитером...

Г.А....что я и предлагаю сделать. Пожалуйста, я готов вас подождать.

Эпизод запряжения.

(Данилову.) В этом спектакле вам нельзя пробалтывать текст, должен быть открытый звук, гласных не слышу.

(Штилю.) Не оценили покорности Холстомера. Ведь вы ждали, что мерин вдарит, а он вдруг протягивает копыта. Когда Конюший закричал: «Осторожней!», дернитесь! Отбегите, будто он вам чем-то угрожает! Шевельнул маслаком! Нет, оказывается, показалось. Ты посмотри, какой покорный стал! Вот что значит — оскопить!

(Данилову.) «Да он сми-и-ирный теперь!» Четыре «и», если не пять! Не говорите слова коротко, гласные хочу слышать. И не надо слова класть на движения! Текст — движение! Текст — движение! Иначе мельтешение получается.

Тут нужно мычать.

Лебедев помогает Данилову и Штилю надевать на себя сбрую.

(Лебедеву.) Женя, в результате мне хотелось бы добиться полного твоего безволия в этом процессе. Черт с ним, теперь мне уже все равно, пусть делают со мной, что хотят, понимаешь?

ЛЕБЕДЕВ. Я понимаю, но сейчас это невозможно. Дело в том, что не совсем готова сбруя, и приходится Жоре и Мише помогать.

Г.А. Витя Соколов!

СОКОЛОВ. Да, Георгий Александрович!

Г.А. Передайте постановочной части, чтобы все первоочередные вещи: крючки на столбах, сбруи — были к завтрашнему дню сделаны! Пусть на день-два задержатся детали оформления, не страшно, оно почти готово, но, что касается необходимого актерского атрибута, должно быть выполнено неукоснительно.

(Розенцвейгу.) Здесь а капелла или оркестр, Сенечка?

РОЗЕНЦВЕЙГ. Еще не продумал, Георгий Александрович.

Г.А. Жалко, а почему?

РОЗЕНЦВЕЙГ. Только вчера в этом месте утвердили музыку...

Г.А. Да? А ночь на что?

Розенцвейг, улыбаясь, разводит руками.

Но, я думаю, а капелла здесь лучше. (Розовскому.) А вы как думаете, Марк? РОЗОВСКИЙ. Думаю, да.

Повторение сцены.

(Лебедеву.) После реплики: «И вот я стал тем, что я есть теперь», — нужен жест, раскрывающий, что же произошло, говорящий, что конь лишился некоей принадлежности.

¶ (Хору.) Плохо вступили, братцы! Музыкально верно, но реплика Евгения Алексеевича «насколько я стал далек от всех них» звучит как открытие, и надо его подхватить.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Георгий Александрович, здесь должен быть оркестр.

КОВЕЛЬ. А, может быть, без оркестра? Сначала одинокий женский голос! А потом а капелла?!

Г.А. Давайте попробуем.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Здесь необходим оркестр, Георгий Александрович!

Г.А. Потом попробуем и с оркестром, вы же знаете, я всегда за пробу. Эмпирическим путем и найдем лучший вариант.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Но а капелла здесь не годится.

Г.А. Вы можете сейчас попробовать с оркестром?

РОЗЕНЦВЕЙГ. Сейчас нет, темно, не увидеть ноты.

Г.А. Так о чем мы спорим?

(Хору.) Пожалуйста, попробуем сделать так, как предлагает Валя Ковель. Кто может начать?

КОВЕЛЬ. Алексеева. У нее тонкий голосочек.

Г.А. Пожалуйста, с реплики Евгения Алексеевича.

После пробы.

(Хору.) По настроению хорошо, но текста не слышу, а должно быть и то, и другое. «Земля, тепло, вода», — мы не понимаем этих слов, а они очень толстовские.

Выход Конюха и Конюшего со сбруей.

(Данилову.) Мне тут Марк подсказывает, что вместо литературно-интеллигентного «осторожно» у Толстого есть прекрасный текст. Какой, Марк?

РОЗОВСКИЙ. «Куда ты, леший? Бузовать будет!»

Г.А. Вы слышите, как интересно? Еще раз с реплики вступления хора. Последняя фраза перед хором должна быть почти вопросительная. Задумался, и хор продолжил твое раздумье.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Мы готовы с оркестром показать черновой вариант.

Г.А. Да? Интересно. Давайте попробуем еще раз. Лене Алексеевой начинать или всем вместе?

РОЗЕНЦВЕЙГ. Всем.

Г.А. Пробуем.

Запрягая Холстомера, Конюший приговаривает: «Молодец-молодец, сейчас в Чесменку поедем».

«Зачем тебе в Чесменку?» — спрашивает Конюх. «Дела», — отвечает Конюший. Конюх

смеется: «Знаю, какие у тебя там дела. Баба у тебя в Чесменке».

(Данилову.) «Дела», — скажите так, чтобы было понятно: никаких у вас там дел нет. Ушел, и после реплики Жоры: «Баба у тебя в Чесменке» — за кулисами должен раздаться ваш хохот.

(Розенцвейгу.) С уходом Данилова и Штиля музыка и пение прекратились, и в тишине Евгений Алексеевич продолжает рассказ. В конце монолога хор должен незаметно изменить позы, сделать их более активными.

Монолог Холстомера заканчивается представлением хозяина князя Серпуховского.

Так. Поскольку болен Олег Валерьянович, дальше не пойдем. После перерыва пойдем с самого начала и до этого места.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Георгий Александрович! Надо бы устроить специальную репетицию с оркестром.

Г.А. 27 сентября я вынужден уехать до 2 октября. Вы можете назначить специальные репетиции и с оркестром, и с актерами.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Но мне кажется правильным, что мы останавливаемся на варианте оркестра. Хотя музыканты еще не выучили ноты, а здесь темно...

Г.А. Для первого раза они прекрасно играли.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Через муки в темноте.

Г.А. Вот и хорошо. Пусть учат в тех условиях, в которых придется работать. Как Суворов говорил? «Тяжело в ученье...»

¶ РОЗЕНЦВЕЙГ. «Легко в бою»

После перерыва репетируется начало спектакля. У центрального столба Е. А. Лебедев. Около него трое ведущих: Караваев, Заблудовский и Соляков.

ЛЕБЕДЕВ. А вот как мы выходим?

Г.А. Построением вашего выхода сегодня заниматься не будем. Наша задача все проверить по внутреннему ходу. Пожалуйста, товарищи, начнем.

Музыка оркестра.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Темно, поэтому плохо вступили. Можно еще раз?

Г.А. Можно, но впредь не надо останавливать. На сегодня музыкальные огрехи я прощаю.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Извините, еще раз.

Музыка. Полусонный голос Конюха.

О, господи, опять пущай коней! Животная простая, а ведь эка, Наилучший сон крадет у человека. О, господи, опять пущай коней!

Лебедев, поворачиваясь в профиль, нагибается, и, облокотившись одной рукой о столб, другой

приставляет к себе конский хвост. Трое из Хора — Караваев, Заблудовский и Соляков —

рассказывают зрителям о болезненной старости Холстомера.

{Караваеву) «На обоих копытах наплывы», — зря сожалеете. Сентимент по этому поводу сегодня невозможен.

КАРАВАЕВ. Надо постараться объективно оценить Холстомера?!

Г.А. Конечно, мы же договорились: врач, эксперт! Тогда и информация, и юмор.

После рассказа о мерине Хор исчезает. Холстомер дергает хвостом, нервно стучит копытами и говорит сначала о себе, а затем вышедшему на прогулку барину: «Что-то больно чешется».

{Волкову.) Миша, оцените: говорящая лошадка.

Повторение сцены. Услышав слова мерина, барин оцепенел, спросил «что», а в ответ услышал тихое ржанье... Барин позвал Ваську и, показывая Конюху на Холстомера, спросил: «Что это за чучело?» Конюх попросил разрешения продать мерина цыганам, барин на секунду задумался: «Цыганам? Зачем? Зарезать его. Сегодня же». Довольный собой, он ушел, напевая «О, никогда

я так не жаждал жизни».

{Волкову.). Пока не получается. Мне нужно, чтобы вы точно расставили акценты в оценке, все время что-то пропускаете, мажете. Давайте еще раз... Вот вышел, обратил внимание на то, что нечто мерзкое стоит у вас в конюшне... Подошел поближе. «Васька!» Нет, фальшиво, вы его не зовете, а надо позвать. Где его черт носит? Еще раз! Подошел поближе, посмотрел на Холстомера... Смотрите, какая логика?! Я же не навязываю, это абсолютно естественный процесс. Вот сейчас родилось «что?» Ах, он еще и разговаривает? «Васька!» Видите, точная логика, ни одну ступень нельзя пропустить. Вскочил Конюх, теперь его оцените! Что это он весь в навозе? Спал здесь, что ли?

Слева на авансцене расположился маленький оркестр.

К оркестру отнеситесь, как еще к пяти лошадям. С фразы «зарежьте его» сменился ритм, пошел к выходу и добавил: «Только сегодня же!» А замурлыкал романс уже за кулисами... Вот сейчас правильно. Вы поняли, Миша?

ВОЛКОВ. Да, Георгий Александрович, можно еще раз пройти сцену?

Г.А. Придется, что же делать? Я-то думал: это пройденный этап.

После повторения сцены репетиция заканчивается.

¶ 25 сентября 1975 года. Малая сцена

Г.А. Давайте попробуем в начале спектакля вывести на сцену не только троих ведущих, но и присоединить весь Хор-табун. Тогда и следующее появление хора будет закономерным. Сразу же хочу предупредить, что в этом варианте я до конца не уверен, но проверить необходимо, поэтому давайте попробуем.

Пока при полном свете вам надо выйти и встать в позиции артистов БДТ, готовых поразмышлять над «Историей лошади». Каждый постарайтесь найти свою неповторимую позицию.

ШТИЛЬ. Мне тоже выйти со всеми?

Г.А. Нет, мне хотелось бы, чтоб в темноте вы незаметно улеглись на свое место.

ШТИЛЬ. А не будет бросаться в глаза то, что я один лежу на авансцене?

Г.А. Кочергин обещал завалить авансцену мешками, колесами, хомутами, кроме того, вы будете накрыты тряпкой, так что, если мы что-то и увидим, то тряпку, которая впоследствии окажется артистом Штилем. Это даже приятно, не правда ли?

(Хору.) Теперь, братцы, перед вами задача: запомнить свои места и выйти в темноте. Бесшумно выйти.

— Станок скрипит.

Г.А. И все-таки постарайтесь выйти, насколько возможно, бесшумно. Мы даем вам время: досчитайте про себя до пяти. Счет пять — реплика для радиста, который включает монолог Толстого.

Текст Толстого читает Г.А. Музыка. Свет. Рассказ Хора о Холстомере, который

заканчивает Е. А. Лебедев: «Но знаток мог бы сказать, что в свое время это была

замечательно хорошая лошадь».

(Хору.) После Евгения Алексеевича все повторили хором: «... замечательно хорошая лошадь».

Барин, увидев больного мерина, зовет Конюха.

Хорошо позвал Ваську. Но очень плохой переход к нему, потому что у вас раздвоенный объект.

ЛЕБЕДЕВ. По-моему Миша зря пугается того, что я чешусь. Он и Ваську ищет, и меня пугается — вот и раздвоился объект. Ведь Бобринский имеет дело с лошадьми. «Что?» — не испугался, а удивился: показалось, что лошадь разговаривает. Потом обошел и, рассмотрев старого, больного мерина, решил: с ним надо кончать.

Повторение выхода Бобринского.

Г.А. «Что?» Перешел, остановился, подумал и позвал Ваську. И когда тот вскочил, переключился на новый объект.

(Штилю.) Совершенно бодрствую! Привычный рефлекс: что-то говорить сразу же, как только проснулся. Борясь со сном, демонстрируйте: я никогда не сплю.

(Кутикову.) А почему погасили свет? Еще нет никаких оснований переводить освещение из бытового в условное. Сигнал на смену света — оркестр. И с каждым ударом — понижение интенсивности освещения. Понимаете? Пошла музыка, и начался театр. А до этого бытовая зарисовка.

КУТИКОВ. Ударов в музыке несколько. А у нас слишком мало света. Нам нечего его так долго убирать.

КОЧЕРГИН. Значит, в бытовой кусок надо внести столько света, чтобы было что снимать. Но только в случае снятия света на музыке, он как бы участвует в спектакле, во всей его физиологии.

Повторение сцены.

Т.К. Хорошо, но еще нет подлинной свободы и раскрепощенности. (Волкову.) Это особенно касается вашей сцены.

ВОЛКОВ. Слава богу, хоть схема улеглась.

ШТИЛЬ. Мне в шапке быть или без?

Г.А. Без шапки. Весь в муке и в соломинках...

¶ Конюх просит разрешения отдать мерина цыганам.

(Волкову.) После осмотра Холстомера вытрите руки платочком, а когда встанут цыгане, готовые купить коня, возьмите платочек за уголок и тряхните им: нет, не продам, сядьте... И фальцетом запел: «О, никогда я так не жаждал жизни». А тихим фальцетом не можете? Намеком на фальцет?! Это знаете, когда человек хочет петь, но не может.

Конюх ударил Холстомера. Получилось так, что обоим больно.

{Штилю и Лебедеву.) Хорошо бы это зафиксировать!

(Кутикову.) С трех оркестровых ударов перемена света. Быт кончился.

Выход хора. Зоне. Кутиков снова дал полный свет.

Я люблю инициативу, Евсей Маркович, но здесь вы напрасно экспериментируете. Вы задали условный зонговый свет, зачем же его менять?

(Ряшенцеву.) У вас в зонге: «Кто помнит лишь, что он солдат, а что он человек — не помнит». Но солдат тоже человек из народа. Надо поменять «солдат», на «богат», иначе не по-толстовски получается.

РЯШЕНЦЕВ. Я не возражаю.

Г.А. {Кутикову). Принцип поиска света следующий: общий свет оставляем на бытовые человеческие сцены, на остальные — лошадиные — ищите приглушенное освещение, пятнами.

КУТИКОВ. Я понял, Георгий Александрович.

После зонга о жизни и смерти хор превращается в табун молодых кобылиц и жеребцов. Они

неприязненно встречает «новичка» — старого мерина, сначала издеваются над ним, потом

избивают. Драку останавливает Вязопуриха, узнавшая в больной лошади Холстомера.

Г.А. Давайте вернемся к началу избиения. Первое. Надо добиться, чтобы отдельные выкрики не тонули в общем гвалте. Атмосфера сцены мне нравится, но я хочу услышать и текст, и у меня должны успеть возникнуть ассоциации за текстом. Хорошо Марк Розовский подсказывает, чтобы человеческие крики соединялись с ржаньем. На ржанье четко звучащая реплика! Понимаете? Второе. Сейчас вы одинаковы. Нет персонификации. А ведь у каждого своя неповторимая партия.

{Караваеву.) Вы — вожак!

{Солякову.) Кто такой «Сосунок»? Молодой жеребенок, воспитанный по законам табуна.

{Мироненко.) Вы — кулачный боец!

И вот так я должен прочесть каждого: кто есть кто?

Зонг табуна:

Мы табун, все в нас едино — Отвращенье, обожанье! Тот чужой, кто в час заката Не услышит наше ржанье. Мы того своим копытом Бьем с утра и до темна. Будешь пегим, будешь битым По законам табуна!

{Хору.) Мне не нравится, что вы делаете это формально. Просто скандируете.

РОЗОВСКИЙ. «Таганка» пошла.

Г.А. По мысли хочу все прочесть. Еще раз.

Зонг переходит в общее ржанье. Лошади бросаются на новичка, Вязопуриха бьет в колокол.

КОВЕЛЬ. Эй, приостановите звуки, вас не перекричать! Г.А. По ударам колокола затихайте!

Вязопуриха: «Стойте, остановитесь, да это никак Холстомер!»

¶

Холстомер — это Моцарт, Бетховен, Суворов, Наполеон! Кто кого греет, того и подложите. (Ковель.) Валя, в третий раз вас прошу, вставьте реплику: «Узнаешь меня? Я — старая кобыла Вязопуриха!»

КОВЕЛЬ, Я думала, ее внутренне надо сыграть.

Г.А. Внутренне вам давно удается, я бы хотел ее услышать снаружи!

Рассказ Холстомера о своем детстве. Первая встреча с бабочкой.

ЛЕБЕДЕВ. Не получается то, что задумал.

Г.А. Почему?

ЛЕБЕДЕВ. Проволочка плохая.

Г.А. Чем?

ЛЕБЕДЕВ. Тонкая.

Г.А. А по-моему, так лучше. В этом случае у бабочки вольное движение, и ты сам не знаешь, куда она прилетит.

Конюший, увидев новорожденного жеребенка, пытается разбудить Конюха.

(Данилову.) Очень интеллигентно будите Ваську. Разве у Конюшего с Конюхом такие отношения? Толкните его ногой.

Выход Генерала.

(Панкову.) Хорошо сидит шинель, очень хорошо.

РОЗОВСКИЙ. Может, все-таки лучше на плечи накинуть? Утро, холодновато?..

Г.А. Да, лучше внакидку, попробуйте, Павел Петрович... Вот, сразу же генеральский вид.

Генерал пошутил и засмеялся своей шутке. Пытаясь ему угодить, посмеивается Конюший.

(Данилову.) Надо смеяться тише Генерала, по ранжиру.

Генерал дарит Конюшему пегого жеребенка и уходит. Конюший счастлив.

(Данилову и Лебедеву.) Хочется довести вашу сцену до брехтовского приема. Конюший договорил последние слова, и на наших глазах вы превратились в артистов БДТ. Не Конюший, не Холстомер, а Данилов и Лебедев. Миша поднял реквизит, Евгений Алексеевич помог ему, дождался, пока Миша уйдет, и продолжил рассказ... Давайте попробуем.

(После повторения сцены, Розовскому.) Правда, симпатично? Надо найти еще несколько таких мест, тогда это будет закономерно.

Вязопуриха и Холстомер вспоминают время первых свиданий. Поют.

Как пригрело солнышко горячо! Положи мне голову на плечо. Плетка отпела, и нету им дела, Что же ты рядом стоишь так несмело?

(Ковель и Лебедеву.) Ни одного слова не понял. Слов нет, одни эмоции. Я понимаю, это что-то о любви, но мне бы хотелось поконкретней услышать, что вы друг другу поете?

Повторение сцены, и прогон без остановок, включая сцену оскопления. Взмах ножа Конюшего,

получеловеческий, полулошадиный крик Холстомера. Вырубка света.

И в тишине голос Г.А., читающего стихи Тютчева.

Мирозданье. Чье это слово, если нет у Творца твоего Ничего беззащитней живого, Беспощадней живых — никого...

¶ 26 сентября 1975 года. Малая сцена

Г.А. (Розенцвейгу). Семен Ефимович, музыканты готовы?

РОЗЕНЦВЕЙГ. Оркестру приготовиться. Да.

Г.А. Одну минуту. Я попрошу выйти на сцену весь табун. Иначе говоря, участников табуна. Как вы знаете, условия нашей Малой сцены специфичны, затруднены боковые проходы, но, тем не менее, ставить в них стулья, загромождать кулисы, категорически запрещается. Иначе пожарники зарубят нам спектакль. Если у вас есть время до выхода, посидите в фойе. Если нет, то придется постоять за задником.

Теперь о наших дальнейших планах. Завтра репетиции не будет. Во вторник и среду две музыкальные репетиции с Семеном Ефимовичем Розенцвейгом. В четверг, я надеюсь, появится Олег Валерьянович Басилашвили, и мы интенсивно начнем новый этап работы, а к тому, что мы делаем сейчас, вернемся не скоро. Поэтому у меня просьба ко всему актерскому составу: сделать все от вас зависящее, чтобы репетиция сегодня прошла плодотворно, собранно, и чтобы все были уверены, что этот этап по первому кругу пройден. Конечно, мы сегодня будем репетировать, а не прогонять, но, тем не менее, должна возникнуть уверенность, что материал отфик-сирован, и мы можем перейти ко второй части первого акта. Нет вопросов? Тогда начнем.

— Значит, если шторы подняты, сзади вообще проходить нельзя?

Г.А. Нельзя. Можно будет проходить за ними во второй части спектакля, там у нас интерьер, и шторы будут опущены.

КОВЕЛЬ. У нас с разных сторон выходы.

Г.А. У кого «у вас»?

КОВЕЛЬ. У всего хора. Может, задник за шторами продвинуть к залу сантиметров на пятьдесят?

Г.А. (Куварину). Проверьте, Володя. Валя после репетиции покажет вам, что она имела в виду. (Соколову.) Можно ли начать, Витя?

СОКОЛОВ (Розенцвейгу.) Семен Ефимович, вы готовы?

Г.А. Да, он готов, я у него уже спрашивал.

Начало спектакля. Голос Г.А. — эпиграф Толстого. Песня Конюха (Георгия Штиля), рассказ

хора о старом мерине, заканчивающийся словами Лебедева: «Но знаток мог бы сказать, что в

свое время это была замечательно хорошая лошадь». Хор повторяет:

«...замечательно хорошая лошадь».

Грязь. «Замечательно хорошая лошадь» скажите после паузы, но как один человек.

(Розенцвейгу.) Коли уж остановились, Сенечка, то у меня к вам просьба: перед каждой репетицией надо проверять, распелся ли Жора Штиль. (Штилю.) Вы невыносимо детонируете, входите в тональность только к концу.

ШТИЛЬ. Я буду распеваться, Георгий Александрович, но боюсь, от этого лучше не станет.

Г.А. Это просто необходимо, Жора. Вы можете правильно спеть, только обязательно надо распеваться. Если бы я не верил, что можете чисто спеть, то не назначил бы вас на эту роль. (Лебедеву.) С реплики «Замечательно хорошая лошадь». (Хору-табуну.) Нет, опять грязь. Пауза и одновременно по слову «Замечательно... хорошая... лошадь».

Выход Бобринского.

(Волкову.) Вышел, посмотрел, что это у вас за пакость стоит?

Конюх просит разрешения продать мерина цыганам.

Кочергин здесь? Нет? Витя Соколов, передайте Эдуарду Степановичу мою просьбу: хорошо бы оркестр одеть в цыганскую одежду. Когда Конюх предлагает продать Холстомера цыганам, они тотчас же встают, тем самым показывая, что сходу купят лошадь.

(Волкову.) Уловите контраст, Миша: приказываете казнить живое существо и тут же поете: «О, никогда я так не жаждал жизни». И хорошо бы тихим фальцетом «Мой чааас настаал, и вот я умираааю».

Конюх бьет ногой Холстомера.

¶

{Штилю.) А разве я не просил зафиксировать, чтобы обоим было больно? И перед тем, как точить нож, хотелось бы услышать вашу ругань, но поскольку у Толстого текста ругани нет, то ругайтесь междометиями...

Конюх точит нож.

Ритмичнее звук ножа о камень. Надо, чтоб этот процесс соединился с музыкой.

(Солякову.) Как только произнесено имя Холстомер — уже не надо иронического к нему отношения.

СОЛЯКОВ. Я думал, у меня продолжается ирония, но когда прохожу мимо него, до меня доходит, что это был за конь. Оказывается, эта та самая лошадь, о которой мы так много слышали.

Г.А. Какой смысл так брать на себя внимание? Получается, до тех пор, пока до вас не дойдет, что это за конь, мы не имеем права двигаться дальше. Двинемся, но запомним ваше ироническое отношение к Холстомеру, потому что осознать, кто он, вы не успеваете! Что это дает нам всем? У вас, Женя, вообще намечается склонность к экспериментам, которые уводят от существа. Вместо того чтобы углублять задачу, вы почему-то отходите от нее и плаваете где-то рядом....

СОЛЯКОВ. Извините, Георгий Александрович.

Г.А. Не надо извиняться, тут дело не в дисциплине. Я не против экспериментов, если они направлены в глубь процесса, а не уводят от него в сторону. Пробуйте нырять в глубину, а не отыскивать иное русло.

Холстомер и Вязопуриха вспоминают свою юность. Холстомер закашлялся, Вязопуриха

постукивает его по спине.

(Лебедеву.) Хорошо придумал, что закашлялся, но остановись, чтобы Вязопуриха могла начать говорить.

ЛЕБЕДЕВ. А не длинный кусок?

Г.А. Нет-нет, можешь кашлять, сколько тебе угодно, сколько считаешь нужным, только определеннее остановись, это сигнал для Вали Ковель. А то ей кажется, что ты закончил, она начинает новый кусок, а ты опять кашлем возвращаешь прежний.

ЛЕБЕДЕВ. Понял, попробуем.

Генерал дарит Холстомера Конюшему.

Г.А. (Данилову). Не сразу начинайте монолог. Почувствовал некоторое облегчение и в каждом «мо-ой» найдите свою особенность.

Во время репетиции Кочергин с Кутиковым ставят свет.

КОЧЕРГИН (тихо). Добавьте свет, Евсей Маркович! Вот, хорошо. (Громко.) Стоп!!!

Данилов и Лебедев прервали сцену и посмотрели на Георгия Александровича.

Г.А. Что вы остановились?

ЛЕБЕДЕВ. А я услышал «стоп». Миша, ты слышал «стоп»? ДАНИЛОВ. Слышал.

Г.А. «Стоп» — это не вам, это мы параллельно светом занимаемся. (Кочергину.) Эдик, слово «стоп» говорить не надо.

Песня Милого. Михаил Волков договорился со скрипачом, чтобы в нужный момент тот встал и исполнил соло. Дослушав, Волков сказал: «Благодарю вас», и скрипач сел на свое место.

Волков—Милый продолжил петь.

Г.А. Мне не нравится, Миша, «Благодарю вас». Это с венских гастролей содрано.

¶

ВОЛКОВ. Я так и хотел.

Г.М. Нет, Миша, это плохой вкус.

ВОЛКОВ. Я же Милый, Георгий Александрович, я и хотел, чтобы был дурной вкус.

Г.А. Зритель не будет разбираться, чей это вкус: ваш или Милого... Но то, что дали скрипачу встать и сыграть соло — хорошо. Вот ручкой продемонстрировал, какой у нас есть в театре виртуозный скрипач, и отпустил его.

(Хору-табуну.) Озвучьте ржаньем ваш уход после эротического танца, чтобы было понятно, куда уносят кобылиц.

Игра в прятки. Вязопуриха заманивает Милого в укромное местечко.

(Ковель.) Остановитесь перед уходом за кулису. Должно быть игривое зазывание.

Генерал приказывает Конюшему высечь Конюха, затем,

обходит строй лошадей, дает Милому сахар: «Хорош!

Очень хорош!» — уходит.

Г.А. Стоп! Вернемся назад. У нас нет места, где Генерал приказывает оскопить Холстомера. (Ланкову.) Павел Петрович, после черчиллевского прохода мимо лошадей остановитесь и что-то шепните Конюшему. А он будет кивать, глядя на Пегого. (Данилову.) Увел Генерала, посмотрел на коня, прикинул: а, может быть, в новом качестве он будет более работоспособным? Для зрителей загадка: вам что-то шепнули, теперь вы прикидываете. Не торопитесь. Надо довести зал до изнеможения, ну, сколько можно так тянуть? То есть пойти обратным ходом, на который мы имеем право, так как он потом разрешается.

Монолог Холстомера о собственности.

(Лебедеву.) Зря игнорируешь центральный столб. Надо обработать его, обращаться с ним так, как тебя поведет. Зайти за него, встать перед ним. Не бойся, что монолог огромный. Он не скучный. Не хочется здесь спешить. Как только начинаешь говорить на заводе, как ни странно, пропадает мысль, а весь фокус в том, чтобы ее оголить. По существу монолог Холстомера — толстовская проповедь.

Лебедев пробует, но иногда текст западает.

Что, Женя, устал?

ЛЕБЕДЕВ. Нет-нет, давайте еще раз.

Г.А. Отложим монолог, не страшно, мы сегодня и так много успели сделать.

(Соколову.) Всех актеров вызовите, пожалуйста.

(Всем.) Хочу поблагодарить всех без исключения за хорошую работу, за собранность, за отдачу, с которой вы относитесь к нашему общему делу.

Конечно, вы понимаете, что спектакль находится в процессе создания, до идеала еще далеко, но, тем не менее, ответственность, с которой подходят к процессу ведущие и пока еще не ведущие молодые артисты театра, особенно приятна. И пока у нас такая атмосфера, — театр живет.

Спектакль получается. Но когда я говорю «получается», то имею в виду предпосылки для хорошего результата. Спектакль получится, если в первую очередь Хор-табун будет интеллектуально цельным! Сейчас в общем гвалте ничего не слышно. Вы должны чувствовать партнера, давать те люфты, которые, не убивая атмосферу, дадут возможность каждому донести мысль. У Мироненко мощный голос, но даже он тонет в шуме, не говоря уже о голосе Гали Яковлевой.

¶ И когда вы, не надеясь перекричать друг друга, мажете все по мысли, то происходящее теряет подлинность, сцены идут на холостом ходу, а это самая большая опасность, подстерегающая спектакль.

Как бы прекрасно ни сыграли Евгений Алексеевич, Валя Ковель, Миша Волков, все разрушится, если Хор станет играть формально.

{Ковель.) Валя, вы стали точнее идти по мысли, но потеряли жеребячье начало. Раньше было жеребячество, но не было мысли. Как бы соединить первое и второе?

(Розенцвейгу.) Выход оркестра надо построить. Соколов даст сигнал, и пять музыкантов из всех дверей выйдут к своему месту на авансцене. Инструменты уже могут быть здесь. Зритель не украдет. Не бойтесь балалайку оставить, она такая же живая вещь, как хомут, сено, бочка.

И еще одно замечание Хору. В пародийном танце, уходя в разные кулисы, можно затем пробегать по заднему плану, но не стыдливо, пытаясь остаться незамеченными зрителем, а наоборот, открыто, парами, продолжая любовную тему.

Вот, пожалуй, на сегодня все.

КОВЕЛЬ. Георгий Александрович, не кажется ли вам, что когда Евгений Алексеевич помогает Мише Данилову сматывать веревки, уносить реквизит, спектакль как-то останавливается?

Г.А. Нет, это открытый театральный брехтовский прием, а что вас смущает, Валя? Разве это длится долго? Секунд пять.

КОВЕЛЬ. Но у нас нигде более нет такого приема смены эпизодов. А не лучше ли было бы Мише Данилову самому все собрать и уйти, а в это время Евгений Алексеевич уже начал бы монолог?

Г.А. Мы прошли пока что треть спектакля. Посмотрим. Спасибо, товарищи, до свидания.

Date: 2015-09-24; view: 410; Нарушение авторских прав