Стена плача

В таинственных недрах старого дома затерялась темная двухкомнатная квартира, имеющая в своем чреве больше коридоров – штолен и разнообразных закутков, чем пригодного для обитания пространства. Судя по всему, когда-то она предназначалась для бедного люда, ибо была в ней только одна комната, а попасть в нее было можно лишь через зловещую кишку черного хода.

Такое расположение квартиры имело и свои преимущества, открывшиеся ее обитателям лишь в середине двадцатого века. Во-первых все «барские», квартиры, до сих пор обильно украшенные остатками лепнины, неожиданно обратились в страшные и длинные коммуналки, во-вторых их окна выходили на постоянно воющую, скрежещущую и гудящую большую улицу, воздух которой был прокопчен настолько, что напоминал надземное пространство пустыни во время песчаной бури.

Здесь же окна глядели во двор – колодец (из-за чего квартирка и казалась темной), где хоть и было до неприличия сыро и пасмурно, но зато воздух был чуть-чуть почище, там даже зеленело сиротливое деревце, неизвестно как попавшее в этот каменный мешок. И зеленело оно прямо возле окна той квартиры, о которой и пойдет речь в нашем рассказе.

Впрочем, все перечисленные мною достоинства и недостатки жилищ, расположенных в чреве этого старого здания, теперь уже ни для кого не имеют ни малейшего значения. Ведь дом уже обречен, приговорен к тотальному уничтожению, и на его месте в лежащих в каких-то конторах проектных листах теперь красуется стеклобетонный монстр, подминающий под свои безжалостные ноги-башни все окружающее пространство. Для его победного и жестокого становления было почти все готово – даны соответствующие взятки, наняты подрядчики, вычерчены и утверждены проекты и все к ним прилагающееся. До того момента, когда здесь закопошится стая тоскливых рабочих, оставалось только дождаться окончательного испарения оставшихся жильцов дома–призрака, упоминания о котором исчезли из всех конторских документов, будто его уже и не существует на свете.

За столом возле старомодного крестообразного окна сидели две женщины, одна из которых приближалась к сумрачному состоянию, именуемому старостью, другая была чуть-чуть помоложе, но явно не годилась первой ни в дочки, ни в невестки. Обе они выглядели растрепанными и крайне неряшливыми, но в то же время никоим образом не походили на тот женский тип, который с недавних пор в России зовется «бомжихами».

Старшую из них зовут Зоя, а младшую – Наталья, и вместе их свело отнюдь не родство и даже не дружба. Их соединила сама жизнь. Теперь, когда наши глаза привыкли к полумраку, мы можем осмотреться подробнее. И сразу же заметим, что участок северной (т.е. выходящей во двор) стены выделяется особым знаком - там, на смертельно изношенных древних обоях (каких теперь даже и не продают), высился нарисованный красной краской человеческий силуэт, в полный рост. Каждый, кто имеет какие-либо познания в криминалистике, вспомнит, что так отмечают расположение убитого тела. Однако рисуют его обычно мелом (все-таки в том месте когда-нибудь придется жить и другим людям), и обычно на полу, ведь в условиях нашего конкретного мира все-таки действует закон всемирного тяготения, и безвольному телу, обычно и некуда падать, кроме как вниз. Возникнет у криминалиста и другое недоумение, связанное с расположением частей тела этого человеческого отпечатка, который явно запечатлен в состоянии ходьбы, о цели которой теперь спрашивать уже бессмысленно. Разве такое бывает, чтобы человек обратился в труп прямо на ходу, даже не остановившись для серьезного восприятия этой важной новости?

Как бы то ни было, в любом случае такой отпечаток не мог бы вызвать ничего, кроме страха, как будто часть кошмарного сновидения ворвалась в нутро дневного бытия. Уничтожить, забыть, спрятать такую страшную тень – вот закономерное желание обитателя того жилища, в котором она решила появиться. И, конечно же, мы ожидаем увидеть страх, возникающий в глазах смотрящего на этот силуэт.

Зоя и Наталья действительно смотрят на него уж слишком часто, прямо на удивление часто. Однако, в их глазах не читается и тени ужаса или подобного им чувства, хотя и назвать их равнодушными или бесстрастными уж никак нельзя. Нет, скорее они пропитаны благоговением, даже преклонением перед этой таинственной фигурой – тенью, и их очи выбрасывают из себя огненные струи любви. Тут уже становится совсем непонятно, кого же они так сильно любят? Неужели этот неясный, лишь отдаленно похожий на человека силуэт может вызывать такие острые, как меч, чувства?

Однако во взгляде Зои чувствуется некоторая грусть, и когда она ласково проводит рукой по той части стены, где находится изображение, из ее глаза выпрыгивает маленькая прозрачная капелька. С легким звоном она скатывается на пол.

Вообще говоря, прикосновение к стене обреченного на снос строения вызывает смесь очень странных чувств. Прохладная поверхность отдает в ладонь тотальной, непробиваемой прочностью, легко и безропотно выдержавшей удар миллиардов стрел времени. Единственной ассоциацией с этой удивительной твердостью может быть лишь понятие «вечность», то есть полная не подвластность такой вещи, как время. О верности такого убеждения говорят бабушкины рассказы о временах войны, когда возле дома взорвались целых две авиабомбы, а в стены попало аж три тяжелых артиллерийских снаряда, но дому – хоть бы что, стоит, цел и невредим, даже ни одной трещинки не появилось на его фасаде. Вот новые дома – совсем другое дело, пальцем ткнешь – и развалятся, даже здания после капитального ремонта, и те обязательно улыбаются многочисленными морщинами – трещинами, хотя наружные стены вроде бы и прежние. Умели же строить наши предки!

Это ощущение непревзойденной прочности как-то само собой переходит и на человеческое тело, погруженное в эту непоколебимую цитадель. По крайней мере, возникают слабенькие, едва ощутимые надежды, что частичкой своей полуторавековой прочности дом поделится и с тобой, любимым. Ведь ты же его любишь, так почему бы и ему не полюбить тебя и не поделиться такой благостью?!

Но тут же ловишь себя на мысли, что эти мысли были правильны лишь в прошлом, когда каменному панцирю еще ничего не угрожало. Теперь же тяжелая масса стен обречена обратиться в пыль и обломки под зверскими ударами строительных машин, и вся ее земная сила окажется совершенно бесполезной против такой атаки. Кажется, будто стальные шары – «бабы» заодно с домом пройдутся и по твоей душе, обратив ее в такие же груды никуда не годного хлама.

Боль пронзает всю твою сущность, ибо гибнет вера, которая подспудно лежит в самом фундаменте твоего бытия, хотя сам о ней почти никогда и не задумываешься, ибо это уверенность в собственном бессмертии. Теперь уже никуда не денешься, нигде не найдешь убежище, если не устояла даже вековая каменная крепость! Вся плотность стен кажется призрачной, способной растаять как туман на рассвете, и таким же призрачным видится свое, более чем хлипкое, тело. А повсюду уже поджидают свою жертву разинутые пасти чемоданов, и кажется, что в черноте их квадратных брюх спрятано само небытие…

Но в этой квартире чемоданов не собирали, и даже не было заметно, чтобы ее жители хоть как-нибудь готовились к отъезду. Вместо этого в ней велись такие разговоры:

-Что будем делать, когда все уедут? – тоскливо спросила Зоя, поправив стоящую на столе диковинку, достойную музея – керосиновую лампу.

-Конечно, останемся! – крикнула Наталья, гневно сверкнув синими глазами. Ее засаленные длинные черные волосы как будто сами собой пришли в волнообразное движение. От приступа какого-то нам еще непонятного фанатизма она вскочила на ноги, прошлась по узкому комнатному пространству, потом вышла на середину помещения, и начала яростную речь. Казалось, что от нее исходит пронзительный красный свет, и от волнения тоненький Наташин голос время от времени переходил в шепот:

-Вот отключили свет – сидим при коптилке, благо она у нас имеется. Так же и с водой, отключат ее - будем снег растапливать и им питаться. Отключат тепло, буржуйку соорудим, и будем в ней соседский паркет жечь, все равно он теперь никому уже не нужен. Я с самого начала знала, что нам предстоит стать единственными и последними бойцами за веру, и мы ими станем!

-Ладно, не кипятись так, - примирительно проговорила Зоя, - Я сама такого же мнения…

-А если какой пузатый тип с портфельчиком придет уговаривать нас выселяться, я вот этими самыми ногтями, - она показала свои ногти, чрезмерно длинные даже для женщины, - Глаза ему выцарапаю, и даже слова сказать не дам! И ментам их я не сдамся, пусть стреляют на месте, пускай забирают себе все мои грехи!

-Да успокойся ты, ради Бога… Я же просто так спросила, а здесь мы вдвоем, выступать не для кого…

Наталья замолчала. Она вспомнила, что когда-то (в начале девяностых) страстно желала обращаться к народу, везде и всюду рассказывать про Случившееся (именно так, с большой буквы), искать единомышленников. И с кем-то она познакомилась, кого-то даже сюда водила, но люди были сплошь невзрачные и не внушающие никакого доверия. В те времена Наташа дошла даже до того, что писала от руки листовки (денег на типографию, конечно же, не было) и расклеивала их везде, где только могла. Искала она контакты и с телевидением, вроде бы даже кто-то из тогдашних телезвезд обещал ее принять, да так ничего и не получилось. Сил, конечно, было затрачено не меряно, но результат получился самый, что ни на есть, жалкий.

Впрочем, и сама Наташа вскоре устыдилась своей жужжащей активности. Особый стыд у нее вызвало то, что она совсем невольно уподобилась множеству отвратительных, напомаженных существ, именовавшими себя проповедниками различных учений, братств и "церквей". Не дай Бог, чтобы ее огненная вера обратилась во что-то подобное, теплое и склизкое! И Наталья три дня каялась перед Зоей (больше было не перед кем), а та гладила ее по голове и шептала различные серебряные слова утешения.

Что удивительно, Наташа все-таки ходила на работу. На самую обыкновенную, утвержденную в документах работу, которую она за свою сознательную жизнь так ни разу и не меняла. Трудилась она в средней школе на должности уборщицы – гардеробщицы, и пришла она туда в возрасте двадцати лет отроду.

Молодая и даже красивая Наташенька не была веселой и звонкой девчонкой, ибо ее «золотые годы» как будто были заключены в темный и плотный кокон. Ведь Натали с 16 лет страдала тяжкой депрессией, из-за чего любила проводить долгие часы в абсолютном одиночестве, пытаясь понять сокрытый смысл заделанной дыры в потолке (ее нечаянно просверлил водопроводчик, когда менял батарею парового отопления). В конце концов, до нее докатывался ртутный шар понимания, что никакого смысла в ней просто-напросто нет, как нет его и во всем окружающем мире, начиная от расположенной под окнами помойки и заканчивая древними храмами далекого японского города Киото. От такой мысли она приходила в еще большее уныние, от которого она иногда даже теряла чувство своего собственного тела, превращаясь в частицу великого Ничто.

Наташиной любимой пословицей была «переливать из пустого в порожнее». По ее небезосновательному мнению, именно здесь таился корень смысла всей человеческой деятельности, ведь что бы человек ни делал, все равно сотворенное им превратится в прах, как и он сам. Получается, ничто копается в пустоте, и делает это для такого же пустого места.

Разумеется, Наташиных родителей такое поведение дочки повергало в тяжелые размышления. Каждый вечер между ними обязательно происходил диалог, посвященный несчастливому ребенку:

-Понимаешь, такое чувство, что на ее винт что-то намоталось! – говорил отец, в прошлом капитан дальнего плавания, а теперь какой-то мелкий начальник в порту.

-Что? – не понимала мать, - Ты выражайся яснее!

-А я и выражаюсь так, чтобы понятней было! – обижался муж. Он очень любил зрительные образы, которые играют в работе моряка не последнюю роль, к тому же он немного увлекался живописью, явно подражая Айвазовскому. Поэтому, желая что-то объяснить, он обязательно придумывал воображаемую картинку, что никогда не бывало понятным людям с математическим мышлением, больше любящим абстракции. Его жена, к несчастью, работала учительницей математики.

-Ладно, раскрою свою картинку, - пояснял он, - Представь себе, что винт каждого человека – это его мозги, мыслящие на благо тела и заставляющие руки и ноги шевелиться для своей же пользы. Под действием их вращения (есть же выражение «крутить извилинами») человек, подобно кораблю, и плывет по волнам жизни!

-Но что тогда могло намотаться?! – удивлялась супруга, - Выражайся, пожалуйста, яснее!

-Куда же яснее?! – удивлялся супруг, - На дне житейского моря растет множество водорослей, не видных с его поверхности. Это – длинные размышления о смысле жизни, об устройстве бытия, о том, что находится за смертью. Раздумья над ними, как правило, ни к чему хорошему не приводят, и поэтому лучше всего их избегать. Подобно самой настоящей морской траве, они наматываются на мозговой винт, из-за чего он перестает вращаться, и корабль теряет ход. Вместо того, чтобы бороздить волны житейского океана, корабль застревает на одном месте, но его двигатель вовсю работает, расходуя уйму топлива. Происходит бесполезное, никому не нужное пережевывание вопросов, на которые все равно нет ответа. Был у меня один приятель, тоже о смысле жизни думал…

-И что с ним стало?! – с тревогой спросила жена.

-Стал писателем! – вполне серьезно, без малейшей доли иронии ответил бывший капитан. У жены вырвался вздох облегчения.

-Но это он для самого себя стал писателем. Но его никто не читает, ведь каждый серьезный писатель должен чувствовать рыночную конъюнктуру, знать существующего среднего читателя, и для него писать. А он просто-напросто изливает свои мысли про Тот Свет, а кому они нужны, эти мысли, если людей сейчас больше интересуют убийства и секс! Поэтому для всего остального мира он самый простой, ни на что не годный сторож на складе металлолома!

- Но ты же – тоже художник! – с упреком воскликнула жена.

-А я никогда и не говорил, что я – художник! – отрезал муж, - Я ведь пишу картины с определенной целью – украсить нашу квартиру и делать подарки друзьям на разные праздники. Согласись, такие роскошные подарки дорого стоят! Но никаких мыслей я никуда не вкладываю, высшего совершенства не ищу, и, одним словом, заумных каракулей не рисую. К чему это?! Знал я одного непризнанного авангардиста, так у него в квартире отнюдь не его «творения» висели, а самые примитивные репродукции с Брюллова! Вот я и говорю, что надо хорошо знать, для кого работаешь, и для него стараться. Ведь от разных «высокий идей» толку все равно не будет!

-Что делать, что делать… - бормотала мать Натальи перед сном.

-Дурь из нее выбивать, вот что! – рявкал отец, переворачиваясь на другой бок.

К слову сказать, Наталью он уже считал совсем непутевой, своим крестом, который ему надлежит всю жизнь тащить на своей радикулитной спине. Поэтому, когда жена в очередной раз бинтовала Наташе неловко порезанные вены, он просто громко хлопнул дверью, и направился в ближайшую пивную.

Их жизнь изменилась, когда Наташенька устроилась работать уборщицей в расположенную неподалеку среднюю школу (но не в ту, где работала ее мать). Правда, это изменение нельзя было отнести к хорошему – дочь совсем исчезла из дому, при этом переместилась она отнюдь не в дом мужа, о появлении которого так мечтали ее родители. Но не было никаких данных и за то, чтобы она попала в какую-либо компанию, ибо все жители микрорайона всегда видели ее одиноко бредущей через однотипные дворики. Одним словом, загадка, ведь и ее работа отнюдь не располагала к тому, чтобы отдавать ей все силы. Но отец Натальи загадок не любил, и потому тоже постепенно испарился из дома, только во вполне конкретное место – любимую пивную.

Не знали родители, что Наташенька неожиданно нашла себя, в полном смысле этого словосочетания. Она умудрилась безумно влюбиться в свою работу, в ту ее часть, которая касалась труда в гардеробе. Высящиеся повсюду шубы, шапки и куртки она воспринимала, как вместилища горячих молодых душ, и при каждом прикосновении к предметам одежды она ощущала в них жар, растопленный детскими сердцами. Несмотря на то, что одежда (особенно – мальчишеская) часто была грязной и неопрятной, Наташа все равно в ней ощущала такую беспредельно прозрачную чистоту, которую никогда не почувствуешь во вроде бы безупречном чиновничьем пиджаке, который каждое утро приводит в порядок целый штат лакеев.

«Наверное, эта чистота – и есть истинно мужское начало!» – заключала про себя Наташенька, и отмечала, что всегда испытывала неприязнь к представителям противоположного пола. Наверное, причиной такой нелюбви стал отец, который прежде бывал дома всего по два месяца в году, и, разумеется, за это время «оттягивался по полной». От него всегда несло едким запахом перегара, домой он зачастую являлся после долгого купания в луже, и остервенело срывал с себя и разбрасывал грязную одежду. Вонючие носки он отчего-то всякий раз клал на Наташину подушку. На вторую неделю загула мать старалась куда-нибудь исчезнуть, чаще всего она брала командировки на работе. Тогда дома появлялись целые толпы самых разных женщин, о присутствии которых отец, стоя на коленях, умолял не рассказывать матери. Одним словом, понятие «мужчина» и «грязь» были для Наташеньки неразделимы, и в этом, быть может, не было большой беды (все-таки есть в природе стремление к противоположности), если бы себя она считала чистой. Однако и женское начало виделось Наташеньки до безобразия низменным и грязным.

Но теперь ей посчастливилось соприкоснуться с самой настоящей, самой ослепительной чистотой, и ее сердечко забилось частой дробью. Неожиданно для самой себя она заметила, что принялась строить глазки мальчишкам тринадцати – пятнадцати лет. Ведь в них, с одной стороны, мужское начало уже обрело вполне плотскую форму, но с другой они еще хранят в себе принесенную из самого раннего детства чистоту, которую им очень скоро суждено утратить. Через год работы Натальюшке удалось соблазнить первого своего мальчика, которого она приглашала на чашку чая в свою служебную комнатушку. Вернее, никто никого не соблазнял, все произошло само собой, ведь Натали тоже была девственница.

Ожидание ее не обмануло, она действительно почувствовала, как в ее горячее нутро будто бы хлынул поток родниковой воды. С тех пор гулять с подрастающими мальчиками стало ее любимым занятием, и она чувствовала, будто в недрах ее души появился резервуар, потихоньку наполняемый чем-то кристально, слезно чистым.

Но, конечно же, без малейшего Наташиного злого умысла, со временем среди мальчиков возникла своеобразная кастовость, иерархия. Разумеется, она была и раньше, и тогда она покоилась, как это всегда и бывает, на грубой физической силе. Теперь же основным принципом организации стало деление на «переспавших с Наташей», т.е. «мужиков» и «мальчиков», девственников. Представители первых смотрели на вторых с нескрываемым презрением, от которого не спасали даже крепкие кулаки. К тому же, «избранных» со временем стало больше, и они смогли диктовать свою волю всем остальным. А уж о детской жестокости сказано и написано очень немало.

Все время вокруг Наташеньки вился целый рой из мальчишек. Когда она совершала периодическое омовение полов, кто-нибудь из школьников обязательно стоял сзади и вожделенно разглядывал выпирающие из юбки булочки ее ягодиц. Многие ребята активно крутились вокруг гардероба, стараясь попасть на глаза молоденькой Наташке, иногда применяя для этого совсем уж пошлые методы, вроде неожиданных щипков за груди или за заднее место. Чувствуя свою вину перед «обделенными» Наталья всячески стремилась ее загладить, чем способствовала распространению нехороших слухов про свою персону. Впрочем, очень скоро в ее жизни появился тот, кому было суждено полностью изменить ее жизнь.

Однажды, когда она проходила между солдатоподобными рядами вешалок, на Наташу неизвестно откуда обрушился столь стремительный поток невиданной, алмазной чистоты, что у нее схватило дыхание. На полусогнутых ногах она добралась до новенькой курточки, которую она еще ни разу не встречала в своем заведовании. Прикоснулась -–теплая, даже горячая, как будто в ней осталась значительная часть хозяина. От волнения Наташка даже станцевала на одной ноге небольшой танец, после чего дала себе слово найти таинственного владельца куртки и приблизить его к себе.

Вскоре он появился – небольшого роста, с русыми волосами и пронзительными синими глазами, из-за которых казалось, что все нутро паренька занимает одно сплошное небо. В то же время его взгляд никак не касался окружающих предметов, точнее он смотрел на видимый мир так, как будто весь он представлял из себя нутро старого станционного сортира. Все, чего касался его взгляд, отбрасывалось им с такой брезгливостью и презрением, как будто было разлагающейся дохлой крысой. Не избежала такого отношения и Наташа, однако вместо положенного корыта обиды в ней заполыхал жаркий огонь любви.

Вскоре Наташка кое-что узнала про заинтересовавшего ее подростка. Оказалось, что из всех отверженных он был самым отверженным, его даже уже давно не били и не дразнили, на него просто не обращали внимания. Причем, как соученики, так и учителя. Из-за своих странностей он уже пятый раз переходил в другую школу, но, скорее всего, не удержится он и здесь. Стало известно и его имя, которое оказалось очень редким и древним, отбрасывающим услышавшего его к временам закованных в броню князей и дружинников, слепых гусляров и мудрых старцев. Звали новичка Мирослав, что опять-таки было непонятным, ибо вместо того, чтобы славить мир, он его, похоже, ненавидел.

Не знала Наташа, что где-то в центре города в квартире, которой было очень скоро суждено стать ее родным домом, сидит ее заплаканная мать, которая тоже очень скоро станет для Натальи самым родным и близким человеком. И в тот момент, когда глаза Мирослава отбросили, словно грязную лужу, красивую Наталью, глаза его матери были насквозь пропитаны слезами. Не жизнь, а одна беда – мало того, что мужа нет, так и с сыном что-то непонятное творится. И не с кем поделиться горем, ибо никто не поймет, ведь никому Мирослав так не близок, как ей!

-А ведь рос как все дети, был хорошим мальчиком! – кричала она своему отражению, - Так что, что случилось?!

Всем ясно, что тот период, когда детство уже умерло, а зрелость еще не родилась, является очень тяжелым в жизни каждого человека, суровее его, пожалуй, только старость. И она знала, что у подруги Лены дочь наглоталась снотворных таблеток. Вернее, наглоталась она витамина «С», ибо мать, предчувствуя недоброе, успела вовремя выбросить злосчастные пилюли и набить в их коробку безобидных витаминов. Хуже было у Ирины, сын которой получил два года условно за хулиганство. Еще паршивее – у Вики, дочь которой забеременела, а на роль предполагаемого отца нашелся сразу десяток «кандидатов». Совсем отвратительно – у Светланы, дочка которой «украсила» свои вены целой гирляндой следов от общения со шприцом, наполненным наркотической дрянью. Но все-таки у них хоть что-то более-менее обычное, с чем известны какие-то рецепты борьбы (пускай даже чаще всего и бесполезные, но среди кучи бесполезных все-таки есть надежда отыскать хотя бы один действенный способ)! Есть все-таки разнообразные психологи, психотерапевты, наркологи и т.п. Но ее случай – единичный, о подобном она еще никогда и нигде не слышала, хотя и перебрала целую гору соответствующей литературы.

С исполнение двенадцати лет Мирослав стал смотреть на мир все брезгливее и брезгливее. Сперва он отворачивался тех вещей, которые действительно могли быть неприятными – мусорных куч, мух, трупов животных и т.д. Но потом он отворачиваться перестал, однако его взгляд потихоньку стал наполняться все большим и большим презрением к тому, на что бы он ни был обращен. В конце концов, жертвами его взгляда стали делаться и люди, причем не какие-нибудь там бродяги, а все представители человеческого рода, включая знакомых и даже бывших друзей. Не делал он исключения и для самого себя, когда, например, смотрелся в зеркало.

Сначала его замкнутость не была полной, а на его лице отмечались следы упорной внутренней борьбы, то один мускул дрогнет, то другой. Тогда мать старательно вызывала сына на откровенную беседу, и разными уловками пыталась выведать у него, что же его тревожит.

-Понимаешь, мама, что есть мы? Все выделения наших тел – отвратительны и безобразны, сами тела, если их время от времени не обрабатывать – такие же гадкие и вонючие. Все, что построено этими телами – построено для них же, чтобы служить их оболочкой, и поэтому столь же мерзко. А сама природа, планета Земля, Вселенная – просто сцена, на которой эти тела только и делают, что гадят, но при этом выдают свою деятельность за искусство. Что тут есть хорошего?

-Но ведь, сынок, есть еще и душа… - растерянно проговорила мать, хотя еще совсем недавно она считала себя сознательной атеисткой.

-Да, есть. Но проявляет себя она очень редко, ведь на ней как камень висит тело, а тело и говно, как я уже сказал – одно и то же! И пока камень не будет сброшен, приблизиться к тому, что сокрыто в этой гадости, просто невозможно!

-А как же любовь?! – чуть не плача вскричала мать.

-Что любовь, - состроив кислую гримасу вымолвил сын, - Ведь мой отец тебя когда-то любил?!

Мать не знала, что и отвечать. Ведь действительно любил, и были когда-то даже таинственные подлунные прогулки, но в ее памяти чаще всплывал свирепый мужичок в одних подштанниках, который от досады на жизнь то и дело колотил свою «возлюбленную». Так и сгинул под колесами поезда никого уже не любя и ни о чем не мечтая.

-Вот так… - прошептал он. Похоже, ему было немного неприятно оттого, что нечаянно он причинил боль матери.

Потом такие беседы происходили все реже и реже, а в глазах сына все чаще и чаще проскальзывал огонек надежды на что-то, ведомое лишь ему одному. В остальном же он стал совсем замкнутым и нелюдимым, как будто и не человек он уже был, а какой-то броневик.

«Хоть бы он вены себе порезал, и то лучше бы было. Ведь резанул бы он их, наверняка, неумело, поперек, а так не умрешь. Я бы, конечно, вовремя бы это заметила, перебинтовала бы ему руки, а потом бы он стал нормальным человеком, таким как все» - вздыхала иногда мать. Но, как говорится, «а если бы да кабы, да выросли бы во рту грибы»…

Наташка, конечно же, ничего этого не знала. Но ее сущность захватили сразу два чувства, как две змеи, тесно переплетенные между собой и ведущие к одному и тому же. Это были любовь и сочувствие. Чтобы познакомиться с Мирославом, она испробовала весь свой «приворотный» арсенал, но ничего не трогало этого странного юношу.

Но так ли уж ничего? Все-таки иногда в глубине его глаз мелькал слабенький, полупрозрачный огонек непонятной надежды, хотя, может быть, ей это только казалось. А еще Наталье казалось, что Мирослав чего-то смертельно боится, но чего, она понять так и не могла. До тех пор, пока ее «седьмое чувство» не обострилось до такой степени, что смогло ей сообщить об истинной причине потустороннего страха Мирослава. Он боялся разочарования, потери тончайшей, тоньше волоска, ниточки, еще продолжающей связывать его с этим немыслимым нагромождением зверски плотных предметов. Но внутри самой этой боязни, подобно маленькой матрешки, скрывалась стальная уверенность в будущем исчезновении и этой боязни, после чего «волосок» будет разорван резким и беспощадным рывком.

Непонятность и таинственность удерживали Наташу около Мирослава так же, как притяжение Солнца цепляет Землю. Ее лицо и душа все время устремлялись к нему, стремясь слиться с этой великой тайной, но, в то же время, упорно не подпускаемые к ней. И в этом состоянии ей было глубоко наплевать и на заспинные шепотки, и на служебные обязанности, да и на весь остальной мир, который для Натальи состоял, прежде всего, из вороха разномастных курток и шуб.

Разгоревшийся в ее нутре огонь должен был неминуемо вырваться наружу. В противном случае он мог бы запросто разорвать Наташино тело ножом стремительного и смертельного суицида без всякой обратной лазейки (вроде прыжка с двадцатого этажа вниз головой). В другом случае пламень просто бы погас, оставив после себя выгоревшее тело старой развалины, уже больше ни на что не пригодной, кроме, разве что, тупого топтания суглинистого северо-западного грунта. Иногда, в более-менее свободное время, Наталья рисовала обе свои смерти на вырезанных из картона карточках, а потом долго крутила и вертела их, гадала. Выпадало то одно, то другое, но всякий раз было неизбежно одно и то же – полный и окончательный проигрыш.

«Кто-то мне рассказал… Кто же, интересно? Не могу вспомнить, ну да ладно. В одной семье родился ребенок, который мог только смотреть на мир глазами, наполненными самым невероятным удивлением. Все время сидел на кресле и смотрел, еще он мог ходить (хотя ходил бесцельно, не освоив за жизнь даже направление пути до уборной), мычать, и есть ртом из тарелки. И таким он был до тридцати лет (может, живет и сейчас, но о дальнейшей его судьбе Наташка не знает).

Разумеется, все врачи ставили один и тот же беспощадный, но очевидный даже для неспециалиста диагноз – идиот. А что еще сказать, если это действительно так?! Но один мудрый бородатый доктор обследовал своего пациента на удивление тщательно, и установил, что у него мозги устроены, как у гения. Однако, гением этот несчастный человек так никогда и не станет, ибо у него редчайшая болезнь – полное отсутствие запоминания чего либо, и каждую секунду он воспринимает как первую и последнюю в своей жизни. О смерти, разумеется, он ничего не знал, ибо для того, чтобы что-то знать, надо сперва от кого-то услышать, а потом запомнить, но он ничего не помнил. Интересно, что он унесет с собой отсюда на Тот Свет? Один лишь миг собственной смерти, и ничего больше! Но зачем он тогда вообще приходил сюда? Разве что для того, чтобы показать, что можно прожить всю жизнь и ни разу не совершить и единственного, даже мелкого, грешка. Не совершить только потому, что не узнать о самой возможности их совершения!

В его жизни не было никаких событий, ибо он даже не понимал, что есть событие, и не в силу умственной слабости, а просто потому, что об этом ничего не знал, да и знать не мог. Но у меня было приближение к Мирославу, и я буду это помнить, и никогда не смогу скомкать и выбросить на помойку свою память» - писала Наташа на огрызке мятой бумаги прямо у себя в гардеробной. Листочек этот она съест сразу же после того, как поставит последнюю точку (не дай-то Бог, чтоб кому-то попался!). Внезапно ее рука вывела огромную (со всю страницу) запятую, застыла на месте и мелко задрожала.

На нее в упор смотрели жерла глаз Мирослава. Этот взгляд вызвал в Наташе желание хоть как-нибудь показать свое преклонение перед ним. Не найдя лучшего способа, она просто по-глупому высунула язык.

-Пойдем! – просто сказал Мирослав, и не возникало ни малейшего желания присоединять к этой фразе различные дурацкие вопросы о направлении пути. Фраза «Куда?» даже близко не подкралась к высунутому языку Наташеньки. Кстати, это было первое и последнее слово, услышанное ею от него.

И они двинулись по заснеженным городским улицам. Мирослав шел впереди размашистым шагом, а следом за ним семенила Наталья. Она вполне могла двигаться и быстрее, и идти рядом с ним, но почему-то все равно бежала прямо по его следам, как верная собачка. Сознание Наташки затуманилось, и она даже не запомнила, шли ли они в центр города пешком, или все-таки помещались в какой-то транспорт. Как бы то ни было, они все-таки оказались в его четырехугольной комнате, и Мирослав застыл посередине.

- А? – хотела спросить она, но тут же осеклась, подавилась извечным вопросом «Что делать?». Конечно же, она сразу поняла, что ее присутствие в этой комнате не имеет никакой мирской подоплеки, и от этого мелко застучала зубами. Не зная, чем себя занять, Наташенька начала раздеваться догола. Причем в ее сознании не находилось даже и призрачных теней сексуальных мыслей, просто таким способом она хотела показать наивысшую степень своей преданности и покорности. Ведь всем известно, что самое беззащитное, что есть на Земле – это голое человеческое тело. Наверное, из-за этого я ни разу не слышал о драке в бане, где все равны в своей обнаженной беспомощности.

Сперва раздевалась медленно и размеренно, как у себя дома. Но вскоре суматошно занервничала, при снимании штанов нечаянно вывернула их наизнанку, а лифчик и трусики вообще сорвала с сухим треском.

Мирослав неожиданно повернулся лицом к Наташе. Глубоко вздохнув, он подошел к ней и пощупал сочное тело молодой женщины. Груди, живот, бедра, между ног…

И опять же, ни малейшего трепета, ни единой жилки не дрогнуло на его лице, ни один палец не задрожал. Определенно, он щупал ее совсем не как женщину, а как, что ли, скульптуру! Уже позднее Наташа сообразила, что он определял плотность ее тела, стараясь найти в нем нечто легкое и для нас не уловимое. Правда, она так и не сумела понять, нашел ли он что искал или так и не нашел.

Последующее произошло настолько быстро, что Натали не успела даже и охнуть. Мирослав быстро развернулся и сделал решительный шаг прямо… во внутрь стены. Вековая каменная тяжесть легко, подобно туману, пропустила его туловище и тут же сомкнулась за спиной. Наташенька осталась лежать с открытым ртом среди чужой квартиры.

- Слаба, смертельно слаба она… - бессвязно бормотала Наталья.

Потом появилась Зоя, мать Мирослава. Вроде бы они ругались, кричали друг на друга, что-то доказывали, предъявляли взаимные претензии, оправдывались. Вроде бы…

На самом деле души этих женщин как будто бы на время оставили ссорящиеся тела и сами договорились друг с другом. Как бы то ни было, но к завершению этой драматической беседы обе поняли, что будут идти рядом по одной и той же дороге, после чего их сердцами завладела невероятная легкость.

Как бы то ни было, уже на следующий день Наташенька поселилась в квартире Зои и в мгновение ока их квартира превратилась в центр новой веры, разделяемой лишь двумя душами на этой грешной Земле…

Честно говоря, у Наташи было два мнения насчет причины исчезновение Мирослава. Первое было большим и сильным, заполняющим все пространство под ее оболочкой и отстаивала его она с крайним фанатизмом. Наталья беззаветно верила, что Он полюбил ее, но полюбил именно внеземной, как раз в полном смысле этого слова, любовью. И именно поэтому он отверг ее тело, ушел от него, и теперь где-то терпеливо ожидает ее душу. Другая мысль жестоко отвергалась Наташей, давилась и топталась ею, но все равно злыми бессонными ночами нет-нет, да и заползала в нее, как холодная ядовитая змея. Состояла она в том, что Мирослав отверг и Наталью тоже, но так как в этом мире больше Ему отвергать было уже некого и нечего, то Мирослав легко ушел за его пределы.

Сейчас Мирославова История была рассказана Наташенькой (при помощи Зои) в очередной, уже бесчисленный раз. Пересказывалась в этой квартире она три раза в день, после пробуждения, в обед и вечером, являясь своеобразной, единственной в своем роде литургией. После рассказа Зоя и Наташа подошли к Воротам (так они называли Стену, сквозь которую прошел Мирослав) и поклонились нарисованному на ней силуэту.

-Помнишь, ты как-то пошутила, что мы, как известный народ, тоже стене поклоняемся? Я еще на тебя тогда накричала, что у нас смысл другой, ведь те верят в превращение стены в еще большее каменное сооружение, а мы – наоборот, в ее полное растворение?! – со слезой на морщине под правым глазом спросила Зоя, - А, выходит, мы от них не так и далеки. Столько лет шли, но ни к чему так и не пришли…

В эту секунду она вспомнила, что очень часто им казалось, будто все, Мирослав Застенный уже близко, рядом, вот он. Наташа когда-то даже пророческий сон видела, будто стена растаяла, а за ней открылись золотые ступени, ведущие прямо на Небеса. Это было как раз после прекращения безуспешных попыток придать «учению» публичность, и необычный сон, конечно же, на какое-то время принес им убежденность в собственной избранности. Потом они потеряли счет дням, месяцам и годам, а потому даже не могут с уверенностью сказать, сколько же с тех пор прошло времени. «Отрезвляющий» удар они получили только от толстого и коротконогого человечка, принесшего им бумагу о будущем выселении и смотровой ордер на новую квартиру, куда они, конечно же, не пошли. С тех пор поселился в западном углу комнаты серенький зверек тоски, печали.

-Почему это не пришли?! Как раз пришли! – выкрикнула Наташка.

- Куда – а?! – еще раз вздохнула Зоя, - Все, чугунная «баба» поставит на нас точку. Не будет нашего дома, не будет Стены…

-Какой стены?! Ворот!!! – резким выкриком поправила Наташа.

-Прости, Ворот. Которые не открылись, и так никогда и не откроются. И останутся на Земле лишь две старые карги, не нужные даже самим себе… Вот и все!..

В эту секунду Зое показалось, что она повисла в безбрежной, всеобъемлющей пустоте, которая очень быстро проникала в ее нутро, растворяла несчастную женщину и делала ее частью самой себя. Может, все прожитые после исчезновения Мирослава годы они просто-напросто смотрели в черную бездну, и теперь эта бездна в упор глядит на них?!

-Нет!!! – закричала Наташа так громко, что задрожали старые стекла, - Ничего не бывает просто так! Мы были все это время с Ним, отдавали Ему наши жизни, но этого мало! Это ничтожно мало, если сейчас можем с тоской обсуждать свою дальнейшую жизнь на новой квартире. Гадкую, низкую, хреновую, но жизнь! Неужто она оказалась нам дороже Ворот, дороже Мирослава! Неужели соблазн вонючей, как две недели не стираное белье, жизни сможет увести нас от Жертвы, которую Он и ждет сейчас от нас?!

Упорно не понимающая, к чему клонит Наталья, Зоя уставилась на нее фарами широких глаз.

-Нет!!! Мы останемся здесь! Навсегда! Наши кости перемешаются с битым кирпичом, наша кровь раскрасит груды поломанной штукатурки, но мы этого уже не увидим, ибо будем тогда уже по ту сторону Ворот, в объятиях Мирослава!

Развоплощающийся дом смотрел на меня черными глазницами своих окон. Его можно было уже не заметить вовсе, настолько он слился с темным ночным небом, да его уже и не существует, если верить бумагам, которые всегда правы. Сердце щемил непонятный страх, раздуваемый ветром, гудящим в навеки опустевших комнатах и коридорах. Но была еще в этой кромешной тьме крохотная капелька света, дрожащего и неустойчивого, наверное, от керосиновой лампы, ведь дом-призрак уже надежно обесточен. От невольного представления себя на месте этих таинственных людей, находящихся сейчас среди расплывающихся под руками стен, меня даже передернуло, и я невольно ускорил шаг. Однако краем глаза я успел заметить в освященном окне женскую фигуру с растрепанными волосами (а может, она мне только показалась?).

Я уходил прочь, но знал, что за моей спиной продолжает мерцать этот слабенький, неровный огонек, озаряющий последние дни жизни этого дома, а, может, и еще чьих-то жизней. Долго ли еще ему светить?!

Date: 2015-09-24; view: 247; Нарушение авторских прав