Социальная психология

В своем обосновании социальной психологии Мид исходит не из поведения отдельного организма, а из кооперированной группы специфических человеческих организмов. Начальным для Мида является не некая “робинзонада”, не рассмотрение одиноко дейст­вующего человека, который только еще должен вступить в соци­альные связи и утвердить общеобязательные ценности, но “соци­альный акт”, комплексная групповая деятельность. Для социальной психологии целое (общество) важнее части (индивида), не часть важнее целого; часть получает объяснение с точки зрения целого, а не целое с точки зрения части или частей.

Группы человеческих организмов имеют условия, которые от­личаются от условий дочеловеческой стадии развития. В противо­положность, например, колониям насекомых за счет физиологиче­ской дифференциации уже не гарантируется система жесткого разделения труда. Даже действующий применительно к позвоноч­ным животным принцип регулирования групповой жизни посредст­вом инстинктивно жестких форм поведения, которые изменяются

только в результате завоевания статуса в однолинейной иерархии господства, оказывается невозможным при органических предпосыл­ках человеческого рода. Для человеческого общества, напротив существует проблема интеграции индивидуального, но не предопределенного природой поведения в групповую деятельность через взаимные ожидания определенных типов поведения. Мид пытается с помощью антропологической теории происхождения специфически человеческой коммуникации выявить механизм, который позволяет достичь этого. Тем самым коммуникация оказывается прежде всего в центре анализа, однако было бы ошибкой упрекать Мида в том что сформулированное им понятие общества сводится лишь к коммуникационным процессам. “Механизм человеческого обще­ства”, утверждает он со всей определенностью, заключается в том что физические индивиды путем манипулирования физическими вещами в процессе своей кооперативной деятельности помогают или мешают друг другу.

Дарвиновский анализ проявления эмоций у животных и понятие жеста, выработанное Вундтом, послужили важными импульсами для разработки Мидом собственной концепции. Он разделяет их пред­ставление, что “жест” представляет собой “синкопированный акт”, начальную фазу некоего действия, которая может быть использо­вана для регулирования социальных отношений. Это оказывается возможным тогда, когда животное уже реагирует на эту начальную фазу деятельности другого животного таким образом, каким оно прореагировало бы на весь акт деятельности. Например, оскаливание зубов у собаки воспринимается другой собакой как начало нападения, на которое она отвечает либо бегством, либо таким же оскаливанием. Если устанавливается именно такое отношение, то начальная фаза действия может послужить “знаком” для всего акта действия или заменить его. Правда, Мид дает отличное от Дарвина толкование, который предполагает, что за жестом скрываются намерения поведения: животное ничего не намерено выражать, его поведение, скорее, является неконтролируемым выходом энергии импульса.; Но вместе с тем Мид не разделяет и концепцию Вундта, который полагал, что понимание происходит через подражание жестам; та же самая эмоция, которая в одном животном выражается в виде жеста, вызывается и в другом животном в результате подражания этому жесту. Слабым местом данной концепции является тезис о том, что подражание представляет собой импуль­сивный и простой механизм, который безоговорочно может быть использован для объяснения. Для Мида дело обстоит как раз наоборот: само подражание является трудной работой, нуждающейся в объяснении. В самом деле, каким образом достигается понимание через жесты, которые имеют одно и то же содержание для обоих участников коммуникационного процесса?

Для того чтобы жест для обоих участников коммуникационного процесса имел одинаковое значение, необходимо, чтобы исполни­тель одного жеста мог вызвать в себе именно ту реакцию, которую он вызовет у партнера. Тогда в нем будет представлена реакция

партнера. Таким образом, жест должен быть воспринят самим исполнителем. Подобное имеет место прежде всего у людей в отношении определенного вида жестов, которые к тому же могут производиться в зависимости от ситуации и весьма дифференциро­вание. Речь идет о голосовом “жесте”. Это не означает, как нередко утверждается, что Мид преувеличивал значение голосового жеста:

он не говорит о его повышенной частоте, но отмечает, что он в наибольшей степени подходит для самовосприятия [21 ]. Сами по себе голосовые жесты представляют собой необходимую, однако недостаточную предпосылку для возникновения самосознания; в противном случае этот путь был бы также открыт и птицам. Решающей для Мида является, кроме того, типичная для людей неопределенность реакций и возможная благодаря нервной системе задержка реакций. Это приводит к тому, что предполагаемая реакция исполнителя на свой собственный жест происходит не просто одновременно с реакцией партнера, но что собственная виртуальная реакция предшествует. Она также регистрируется в своей начальной фазе и может быть заторможена другими реакци­ями еще до того, как она найдет свое выражение в поведении. Таким образом становится возможной упреждающая репрезентация поведения другого. Сам по себе воспринимаемый жест приводит не к возникновению знаков как замены раздражителей, но имеет своим следствием проявление схемы “раздражение—реакция” в поведении вообще и к утверждению “значимых символов”. Собственное поведение стало направляемым на потенциальные реакции партне­ра. Тем самым оказывается возможной целенаправленная связь действий. Действие ориентируется на ожидаемое поведение; а так как партнер в принципе располагает такой способностью, то общеобязательный образец взаимных поведенческих ожиданий яв­ляется предпосылкой коллективной деятельности.

Этот антропологический анализ, который Мид неизменно рас­пространяет на сравнение человеческой и животной социальности, создает основу для формирования важнейших понятий его социаль­ной психологии [7,р.36-40].Понятие “роли” как раз и обозначает образец поведенческого ожидания; “присвоение роли другого” является предвосхищением поведения другого, а не занятием, скажем, его положения в организованной социальной связи. Эта внутренняя репрезентация поведения другого ведет к тому, что в отдельном индивиде формируются различные моменты. Отдельный индивид делает теперь свое поведение аналогичным образом объек­том своего рассмотрения, как и поведение своих партнеров, он видит себя самого с точки зрения другого. Наряду с величиной побуди­тельного импульса теперь, таким образом, появляется момент ее оценки, которая включает в себя ожидания реакций на проявление этих импульсов. Мид говорит о “Я” и “мое”. Понятие “Я” обозначает в философской традиции принцип творческого начала и спонтанности, но одновременно оно имеет для Мида и биологиче­ский смысл — характер побудительного импульса человека. Нередко это воспринимается как некое противоречие, ибо с понятием

называет “генерализованным другим”. В данном примере поведен­ческие ожидания этого генерализованного другого представляют собой правила игры, а вообще говоря, нормы и ценности опреде­ленной группы. Конечно, ориентация на некоего определенного “генерализованного другого” вновь создает то же ограничение, что и ориентация на определенного, конкретного другого на новой ступени. Связанная с этим проблема ориентации на все более широкого генерализованного другого, как мы покажем ниже, становится руководящей идеей этики Мида.

Мид не ставит свою модель развития в систематическую взаимосвязь с мотивационным развитием. Этот пробел в его теоретических разработках нередко служил поводом для упрека его в когнитквистской и даже рационалистской ограниченности. Однако этот упрек несправедлив. Ведь и без того представляется невероят­ным, чтобы мысль, исходящая явно не от познавательных связей, но из места организма в окружающей среде, ограничивалась бы одним лишь когнитивным аспектом. Фактически у Мида была разработана концепция, весьма близкая психоаналитической ант­ропологии. Он берет естественные агрессивные и солидарные импульсы, которые, однако, сами по себе дают лишь материал для мотивов: внутренне воспринятый коллективизм контролирует их и задает им соответствующие формы проявления [22]. Все инстинк­тивные импульсы у человека являются редуцированными и подда­ются торможению; лишь через интерпретацию и опыт входят они в структуру побуждений. Правда, у Мида нет четкого критического анализа применения концепции инстинктов к человеку.

2. Инструментальная деятельность;

деятельность и практика

Если рассматривать опубликованные в книге “Дух, идентичность и общество” лекции по введению в социальную психологию, а также большую серию статей периода 1908—1912 гг., в которых были разработаны основные идеи, в качестве ответа на вопрос о том, каким образом оказывается возможной кооперация индивидов и индивидуа­лизация, то надо признать, что менее известное собрание неопубли­кованных при жизни рукописей Мида — “Философия поступка” — является, по существу, еще более фундаментальным. Здесь Мид, как и ранее во многих статьях [26; 14 ], задается вопросом, как же становится возможной сама инструментальная деятельность. В част­ности, Мида интересует возникновение важной предпосылки целенап­равленной манипуляции с предметами; т.е. речь идет о конституции перманентных объектов. Мид разрабатывает теорию обусловленности конституции “физического объекта” в способности принять на себя роль связать теоретически социализацию развития коммуникативных и инструментальных способностей.

Мид берет за основу четырехфазную модель деятельности. В соответствии с этим деятельность состоит из стадий: импульс к действию, восприятие, манипуляция и завершение деятельности,

приводящее к удовлетворению потребности. В этой связи необхо­димо выделить характерную для человека третью фазу — фазу манипуляции. Ее промежуточное включение и относительная само­стоятельность выражают для Мида редуцированность инстинктов у человека и служат связующим звеном в процессе возникновения мышления. У животных опыт контактов полностью интегрирован в действия, направленные на удовлетворение потребностей; даже у обезьян функция протягивания руки все еще более направлена на то, чтобы ощупать предмет; только у человека рука развивается в качестве органа, который специализирован на манипуляционных действиях, связанных с конкретной потребностью. Тем самым рука и язык являются для Мида двумя истоками процесса становления человека. Наряду с обусловленной освобождением руки дифферен­циацией и накапливанием контактного опыта человек обладает рядом дистанционных рецепторов (как, например, глаза и уши), а также мозгом в качестве внутреннего аппарата. Если впечатления, получаемые через дистанционные органы чувств, поначалу вызы­вают реакции, выражающиеся в движениях тела, то замедление реакций вследствие удаления воспринятого объекта и самостоятель­ность сферы контактного опыта обеспечивают возможность взаимо­зависимости: глаза и руки контролируют друг друга, они коопери­руются. Сознательное восприятие и конституция объектов, по утвер­ждению Мида, имеют место, где результаты деятельности дистан­ционных органов чувств сознательно соотносятся с контактным опытом. Но это, как отмечает далее Мид, оказывается возможным лишь в том случае, если сначала будет выработана способность к принятию соответствующей роли и эта способность сможет перено­ситься не на социальные объекты. Как следует это понимать?

Предмет воспринимается в качестве предмета только тогда, когда мы противопоставляем ему нечто внутреннее, что оказывает на нас давление, как только мы его касаемся. Это внутреннее, что может оказывать давление, никогда не может быть постигнуто путем разложения на составные части, ибо такое разложение приводит к появлению все новых и новых поверхностей. Необходимо все время делать какие-то допущения. Так, я допускаю по схеме давления и противодавления, которую я постигаю в процессе самовосприятия некоего, оказываемого мною на меня же самого давления, например, при игре обеими руками. Этот опыт я могу перенести на предметы, представляя в себе некое равное моему давление, однако направ­ленное в противоположном направлении, как исходящее от объекта. Мид называет это принятием на себя роли предмета. Если мне удается это также мысленно представить (антиципировать), то я смогу контролируемо обращаться с предметами и в процессе манипуляций накопить опыт. С учетом кооперации глаз и рук это означает, что уже дистанционные органы чувств в организме могут вызывать и действительно вызывают соответствующую манипуля­ции реакцию ощущения сопротивления. Удаленный объект воспри­нимается в этом случае как антиципированное контактное значение:

мы видим в предмете какую-то тяжесть, твердость, теплоту.

Правда, именно в установленной Мидом взаимосвязи как раз и нельзя выделить в качестве первичного сознательное самовосприя­тие осуществляемого мною на меня же самого давления. Речь идет о самовосприятии, аналогичном восприятию произведенного мною самим звука. Для того чтобы оно могло быть перенесено на объекты и антиципировано в качестве противодавления, необходимо — по аргументации Мида — уже иметь в наличии приобретенную основную форму способности к принятию на себя соответствующей роли. Только опыт взаимодействия позволяет представить мне противостоящий мне объект как действующий (“оказывающий давление”). Если это так, то тогда социальный опыт является предпосылкой того, чтобы хаос чувственных восприятии мог сип тс-зироваться в “предметы”. Тем самым Мид также объясняет, почему первоначально, т.е. в младенческом сознании, равно как и в сознании представителей примитивных культур, все предметы воспринимаются как одушевленные партнеры по схеме взаимодей­ствия и только впоследствии происходит отделение социального от физического. Конституция перманентных объектов в свою очередь является предпосылкой для того, чтобы организм отграничивался от других объектов и формировался саморефлексивно в качестве единого тела. Идентичность “Я” формируется, таким образом, в ходе единого процесса одновременно с формированием “предметов” для действующего субъекта.

Итак, Мид предпринимает попытку сконструировать социальную конституцию предметов, не попадая в плен узкого лингво-философского значения понятия; он старается связать воедино процессы развития коммуникативных и инструментальных способностей, намечая тем самым решение той проблемы, которую не удалось решить авторам крупных концепций инструментальной деятельно­сти, например Гелену или Пиаже [34 ].

Мид разрабатывает отдельные положения иной формулировки той же самой концепции в ряде своих работ, объединенных понятием “перспектива”, которые примыкают к философским дискуссиям по теории относительности. Благодаря теории относи­тельности он окончательно избавился от представления о том, что перспективы представляют собой якобы нечто лишь субъективное. Напротив, они сами в качестве субъективных наличествуют объек­тивно. Понятие перспективы как чего-то свойственного природе является в известном смысле сюрпризом, который преподнесла философии сложнейшая физическая теория. Перспективы — это не искажения каких-то совершенных структур, не выбор сознания, сделанный из массы предметов, реальность которых должна быть обнаружена в мире вещей в себе (noumenal world). Проблема состоит в том, каким образом становится возможным, что человек не остается под влиянием своих собственных эгоцентричных перс­пектив, но одновременно может иметь две или более позиций. Проблема заключается прежде всего в том — и здесь Мид избегает релятивистских выводов из прагматизма, — каким образом человек обретает способность к универсальности в охвате предмета. Мид

объясняет способность к смене перспектив взятием на себя другой роли, способностью поместить себя в перспективу другого. При принятии на себя роли другого во мне одновременно представлены две точки зрения, которые я должен интегрировать в многосторон­ний образ предмета, подобно тому как различные “мое” также должны быть синтезированы. Помещая себя на место другого, а в конце концов и генерализованного другого, я получаю всесторонний образ предмета, а в итоге прихожу к реконструкции структурной взаимосвязи, которая включает в себя и меня самого и мою точку зрения. Не только конституция предметов, но и возрастающая глубина их постижения связаны, таким образом, с развитием идентичности. Ее нарушение создает также угрозу свободе обрете­ния с предметами.

Итак, можно констатировать, что Мид в двух центральных пунктах с точки зрения содержания идентичен обоснованию исто­рического материализма, но в антропологической аргументации более точен. Он обосновывает возможность труда как свободной, сознательной деятельности, а также возможность кооперации как основанной на разделении труда организации процессов обществен­ной жизни. То обстоятельство, что в качестве антропологической опоры материалистического взгляда на историю он привлекает основывающуюся на этих предпосылках, но совершенно отсутству­ющую даже в зачаточном виде у Маркса и Энгельса социальную психологию, вызовет, по-видимому, у многих определенный скеп­тицизм, ибо Мид — что совершенно очевидно — никогда не был марксистом. Маркс для него — это идеолог действующей насиль­ственными методами немецкой социал-демократии, он приписывал ему представление о развитии истории на основе законов природы, а также тезис о “железном законе заработной платы”. В марксизм как критику политической экономии Мид не углублялся; о фило­софских же основах исторического материализма он в свое время не мог ничего знать, ибо, как известно, соответствующие сочинения не были ему доступны. Вопрос, конечно, состоит в том, насколько глубоки были расхождения Мида с учением исторического матери­ализма.

По моему мнению, они могут быть обнаружены уже на фундаментальном уровне. Понятие деятельности, которого придер­живались Мид и представители американского прагматизма, в целом отличается, как мне представляется, от философского понятия практики у раннего Мида тем, что оно ограничивается манипуля­цией физическими предметами, активным приспособлением, а не ставит задачу переустройства мира в полезное для жизни состояние, т.е. производство. Это вполне соответствует прагматическому понятию деятельности. Ориентация на эксперимент невольно ведет к тому, чтобы обобщать “крайний случай технического вмешатель­ства”, “при котором забывается первоначально желаемая цель, частные цели воспринимаются как общие, с тем чтобы выработать такие правила, по которым уже нельзя прийти к заранее намечен­ной цели, но — в зависимости от переменчивой потребности —

достичь сущности всех возможных целей путем проникновения в пакую-то часть природы” [33,с.19б]. Дарвинизм еще дает своим критически настроенным ученикам в сфере социальных наук схему приспособления, которая пригодна в крайнем случае для ранних ступеней развития охотников и собирателей, собственно до возник­новения производства как такового. С другой стороны, понятие инструментальной деятельности, которое не учитывает, как отмечал Маркс, исчезновения процесса в продукте, является выражением того общества, в котором производители отделены от своих средств производства и произведенных продуктов. В отдельных местах Мид пытается здесь пойти несколько дальше, однако этой попытке не достает последовательности: прежде всего систематически не учи­тывается центральное значение для общественного развития восп­роизводства жизни, на основе чего и определяются требования ко всем остальным общественным сферам, а также универсально-ис­торическая взаимосвязь между изменением природы и прогрессив­ным развитием производительных сил. Отсутствие понятия произ­водства приводит в конечном счете к тому, что хотя, например, в педагогических работах наемный труд подвергается чрезвычайно резким нападкам как современная форма рабства, однако он сам не анализируется с точки зрения общественного развития. Как и представители классической буржуазной политической экономии, Мид не задается вопросом о возникновении форм стоимости; у него отсутствует понятие двойственного характера труда, и это обстоя­тельство преграждает ему путь к общественно-теоретической кон­кретизации своей посылки. В частности, его высказывания относи­тельно экономического учения о стоимости и наиболее наглядно рецензия, написанная в 1911 г. [13], показывают, каким образом он подошел к порогу теоретического обоснования теории стоимости, но не смог продвинуться дальше. Он приводит основательные аргументы против господствовавшей в то время школы английской вульгарной политической экономии, а также учения о предельной полезности. Вульгарная политическая экономия пыталась умень­шить значимость меновых отношений, однако, по мнению Мида, это невозможно, ибо при этом утрачивается какой бы то ни было реальный масштаб, вокруг которого происходят колебания предло­жения и спроса. Школа, развивавшая теорию предельной полезно­сти, и без того не вызывала у Мида особого доверия ввиду ее связи с ассоциативной психологией. Согласно указанной теории, товары рассматриваются не в связи с обществом, но в их отношении к индивидуальным потребностям, которые сами по себе, правда, соизмеримы только с экономическими товарами (и так идет по кругу), ибо они мыслятся в отрыве от совокупной структуры потребностей индивида. Таким образом, тезис Мида сводится к тому, что стоимость должна рассматриваться как объективно существующий социальный феномен, который проистекает не из суммирования индивидуальных стоимостных оценок, но из органи­зованной общественной деятельности. Проблема, которая требует своего решения и которая для Мида сопряжена с увязкой социологии

и психологии, сводится к вопросу о том, каким образом эта социальная стоимость соотносится с индивидуальными желаниями. Эта проблема затрагивает только соотношение индивидуального решения о покупке и цены товара. Мид преодолевает исходный пункт субъективистской экономики, каковым является для нее изолированный потребитель, однако сам он доходит лишь до организованной группы потребителей и владельцев товаров. Он не поднимается до понимания конституции стоимости в общественно необходимом рабочем времени для производства товара.

Было бы довольно поверхностно просто указать на внешние слабости теории Мида по отношению к учению марксизма. Это важно отметить лишь потому, что таким образом можно избежать ошибочного проведения границ между мышлением Мида и истори­ческим материализмом. Недостатки теории Мида заключаются не в ограничении взаимодействием или тем более в переоценке человеческой практики в. отношении стихии отношений. Они основываются на том, что Мид, исходя из своих правильных антропологических посылок, хотя и оказался близок к выводу о том, что общественные взаимосвязи^ не могут быть поняты как биологические или психологические; однако ему не удалось конк­ретно представить “общество как систему человеческой практики” [36]. Отдельные тезисы, касающиеся общественных проблем, не идут, как правило, по этой причине дальше указанного вывода. Именно эти пределы придают его острой критике положения о рабочей силе как товаре, а также тезиса о производстве, в основе которого лежит принцип получения максимальной прибыли, некий дополитический, моральный характер. Его требование о принятии “билля о правах”, включая право на интересную и доступную работу [18], остается безадресным и повисает в воздухе. В своей статье об эстетике [23] Мид выдвигает утопические идеи: всеобщая кооперация, структура которой доступна и понятна всем ее участ­никам и которая, будучи реализованной, уже принесет удовлетво­рение, является для него подлинным идеалом. Несмотря на то чтс это была чистой воды утопия, внешне она выглядела очень красиво,

3. Универсалистская этика

Этику Мида можно реконструировать на основании ряда его важны? статей [24;25;31 ], а также опираться на подробные записи студен­тов, посещавших его специальный курс по элементарной этике. С одной стороны, она основывается на теоретических и социально-психологических посылках Мида, а с другой — дает трудам Мида по отдельным научным областям некое общее обрамление. Исход­ным пунктом этики Мида служит критический разбор утилитари­стской и кантовой этики. Ни простая ориентация на результаты деятельности, ни образ мыслей действующего не дают, по мнению Мида, удовлетворительного решения проблемы. Напротив, для него главное заключается в преодолении подхода утилитаристской этики, которая не задавалась вопросом о мотивах, равно как и недоста-

точной увязки образа мыслей с целями деятельности и ее объективным результатом, как это имеет место у Канта. Путь к этому он видит в критике общего психологического базиса обоих этических учений. Мид трактует разделение мотива и объекта желания как следствие использования понятия эмпирического опыта и добав­ляет, что это понятие подспудно характеризует также кантовское понятие склонности. Он вводит в этику свою теорию социальной конституции объектов; тем самым он стремится выйти за пределы кантовского обоснования универсальности на форму желания.

С точки зрения нынешней дискуссии доступ к этике Мида не является легким, так как у Мида совершенно своеобразный подход ко всей взаимосвязи. Прежде всего он избегает противоречий дискуссии относительно выводимости долженствования из бытия, применяя понятие ценности оригинальным образом к понятию деятельности:

ценность воспринимается как обязательство или желание. Мид хочет показать, что содержащееся в понятии ценности отношение не может быть ограничено субъективной оценкой или объективным ценностным качеством как таковым, что оно, скорее, проистекает из отношения между субъектом и объектом, которое не может рассматриваться как отношение познания. Таким образом, ценностное отношение является объективно существующим отношением субъекта и объекта, которое отличается от структуры восприятия первичных или вторичных качеств не более высокой мерой субъективного произвола, а лишь его связью с фазой удовлетворения потребностей, а не с фазами манипуляции или восприятия. Претензии на объективность связанного с манипулированием и восприятием научного знания распространяют­ся поэтому для Мида естественным образом и на моральную деятельность. Это не означает, что этика Мида сводится к рядовой науке. Наука, по его мнению, исследует отношения целей и средств, а этика — отношение самих целей.

Исходным пунктом для Мида является мысль о том, что не существует ни биологических корней для этического поведения, ни твердой системы ценностей, на которую всегда можно было бы ориентироваться в процессе деятельности. Биологически детермини­рованное (в том числе аналогичное моральному, связанное с проявлением заботы) или нормативно установленное поведение предшествует собственно моральной ситуации, которая возникает тогда, когда различные мотивы и ценности действующих лиц оказываются в состоянии конфликта и должны быть оценены в свете антиципированных результатов. Центральное место в этике Мида занимает анализ моральной ситуации.

Моральная ситуация, по Мнду — это своеобразный кризис личности. Моральная ситуация ставит личность в условия конфлик­та между определенными собственными ценностями и ценностями других партнеров, ценностями “генерализованного другого” или собственными импульсами. Этот конфликт парализует деятельность;

неожиданная проблема ведет в тенденции к дезинтеграции прежней идентичности. Последняя можег быть преодолена лишь путем самостоятельных усилий, творческим и при этом все более риско-

ванным образом. Поэтому этика Мида и не дает правил морального поведения, но стремится объяснить ситуацию необходимости “мо­ральных открытий”. Ожидания и импульсы должны быть переструк­турированы, чтобы обеспечить возможность реинтеграции идентич­ности и тем самым проекта некой отвечающей конкретной ситуации реальной моральной стратегии. Если это удается, то идентичность поднимается на более высокую ступень, так как в ее поведение включен теперь учет дополнительных интересов.

Мид пытается описать ступени формирования идентичности как ступени морального развития и одновременно как ступени развития общества к свободе от господства. Следствием ориентации на конк­ретного другого является ориентация на организованных других, на некую группу. Через нее и через конфликты между различными генерализованными другими идет ориентация на все более крупные и одновременно более совершенные социальные единицы и, наконец, на универсалистскую перспективу идеала всестороннего раскрытия чело­веческого рода. Этой универсалистской перспективы мы достигаем через попытку понять все появляющиеся ценности, однако не помещая их без вынесения оценки, релятивистски друг за другом, но определяя их правоту и оценивая их с точки зрения полезности для создания универсального коммуникационного и кооперационного сообщества. Всестороннее взаимопонимание с партнерами в моральной ситуации и рациональное поведение как ориентация на значение для реализации V идеального сообщества — таковы два правила, действующие при решении моральных проблем. Такая перспектива выводит нас за рамки всякого конкретного сообщества и ведет к тому, чтобы беспощадно анализировать все действующие стандарты на предмет их легитимности. В каждом моральном решении скрыто соотнесение с неким более совершенным обществом [24,p.l06f].

..—, Моральная ценность определенного общества проявляется в том, насколько в нем наличествуют разумный метод достижения консенсуса между членами общества и открытость всех институтов для ^коммуникативного изменения. Мид называет такого рода общество 'демократией. Демократия для него — это институционализированная революция. Индивиды достигают в ее рамках своей идентич­ности не за счет идентификации с группой, обществом как таковыми в борьбе против внутренних или внешних врагов. Мид проанали­зировал в своих работах, с одной стороны, функции карающей / юстиции, стабилизирующие систему господства, а не врачующие ' ее, а с другой стороны, исследовал патриотизм как этическую и психологическую проблему. И то и другое он рассматривает как функциональную необходимость общества, в котором не все могут публично заявить о своих интересах, и поэтому оно нуждается в ^искусственном единстве. При этом он отдает себе отчет в том, что /"национальный патриотизм мог иметь прогрессивные функции в преодолении партикуляристских групповых ориентации. Создание /некоего универсального сообщества вовсе не имеет для Мида характера просто морального требования; он видит его материальные основы и говорит о том, что они могут быть реализованы только

<там, где складывается действительное взаимодействие всех людей, г т.е. на путях мирового рынка. Этот вывод близок мысли Маркса о "том, как вообще этическое обоснование демократии сходится с младогегельянскими и раннемарксистскими представлениями о ком­мунизме как совершенной демократии.

Итак, мы подошли к решающему пункту политизации универ­салистской морали. И Мид однозначно избирает этот путь. Он вновь и вновь обращается против простой умозрительной этики и Подчеркивает, что даже самая жертвенная филантропия мало значит в сравнении с общественно организованными акциями помощи. Он считает моральным требованием формирование условий, в которых только и становится возможным формирование всеобщей идентич­ности вплоть до достижения высокой ступени морального решения, а также постоянное изменение всех институтов в целях устранения каких бы то ни было ограничений и несправедливостей. Раскрытие идентичности само по себе связано с реконструкцией институтов. Мир должен быть приведен к моральному порядку нашими усили­ями, и это произойдет не в результате простого осознания, но через практическое изменение общества. Таков диапазон Мида, и тем не менее его сочинения в большинстве случаев содержат смелые надежды на компромиссы между классами, на усиление готовности к реформам со стороны общественности и государства, а также на готовность всех людей к примирению. Несомненно, это связано с ошибочной оптимистической оценкой возможности реформ. Но нас здесь интересует вопрос о том, снижает ли это обстоятельство значение этики Мида.

Я полагаю, что существенная слабость этики Мида состоит в том, что она ориентируется исключительно на модель примирения. Учет всех интересов оказывается тогда под вопросом, если интерес одного, не будучи даже обоснованным морально, уничтожает интересы других. Моральная задача может состоять в том, чтобы непримиримо бороться против угнетения и эксплуатации. Это означает прекращение взаимопонимания, коль скоро оно было бы лишь средством для того, чтобы отодвинуть на неопределенное время изменение существующего положения. Я нахожу, что уни­версалистская этика Мида выше любой бодряческой ссылки на “интересы пролетариата”, равно как и всякого легковесного решения о применении силы; и тем не менее Мид не смог до конца решить проблему, каким образом интерес к идеальному сообществу прояв­ляется в частных интересах существующего общества и какие формы конфликта являются здесь морально допустимыми.

Date: 2015-09-24; view: 258; Нарушение авторских прав