Глава 16. День, которого Екатерина так долго, с такой надеждой и таким трепетом ждала, начался для нее с раннего визита императрицы

Венчется раба Божия…

День, которого Екатерина так долго, с такой надеждой и таким трепетом ждала, начался для нее с раннего визита императрицы. Не было еще и шести часов утра, когда дверь распахнулась и стремительной походкой вошла Елизавета.

Девушка инстинктивно прикрыла руками грудь – императрица застала ее во время утренней ванны – и испуганно отвернулась.

– Не робей, милая, – усмехнулась императрица. – Покажись лучше. Ну‑ка, ну‑ка, дай‑ка я на тебя посмотрю.

Пристыженная, Екатерина не могла поднять глаз. Елизавета же, уверенным жестом отведя ее руки, внимательно рассмотрела ее грудь, чуть выпуклый живот, стройные сильные ноги. Бесцеремонно повернула девушку спиной к себе и удовлетворенно хмыкнула.

– Ничего, недурна. Ты уж прости, милая, но на тебя теперь все надежды. Наследник престола нужен, ой, Катя, как нужен наследник…

Екатерина, все еще заливаясь краской, все‑таки с облегчением вздохнула. Императрица тут же покинула комнату, и омовение продолжилось. Затем девушка поступила в распоряжение горничных. Пока ее облачали с торжественной неторопливостью, между императрицей и парикмахером разгорелся нешуточный спор.

– Бог мой, и вы еще считаете себя знатоком парижской моды! – восклицала Елизавета. – Делайте плоский пучок на макушке!

– Прошу прощения, ваше величество! – Парикмахер так разошелся, что забывал даже склоняться в поклоне. – Зачем же плоский пучок? Поверьте, она будет прекрасна с завитым хохолком!

– Прекрасна‑то она будет, – хмыкала Елизавета, в который раз уже обходя сидящую перед зеркалом Екатерину и критически осматривая ее волосы. – А корона? Корона? Как она будет держаться на этом твоем завитке?

– Помилуйте, матушка, да она продержится целый день и всю ночь, и прическу не придется даже поправлять! – бледнел парикмахер. – Право же, я делал прически графине Румянцевой и княжне Шереметьевой перед церемонией обручения, и никто не жаловался, а уж гулянья были не один день, государыня…

– Ни Румянцева, ни Шереметьева – не великая княгиня… – бросила Елизавета как бы между делом, даже не оборачиваясь.

– А ее высочество принцесса Готторпская? А ваша дражайшая сестра, графиня Чоглокова? – не на шутку разволновался парикмахер. – А…

– Ладно, пробуй, – уже слегка раздраженно отмахнулась Елизавета. – А мы поглядим…

Волосы наконец уложили, пресловутый завиток украсили нитями тяжелого жемчуга… Екатерина с некоторым изумлением смотрела на свое отражение в зеркале. Платье из серебристой парчи с широкой юбкой и короткими рукавами подчеркивало безупречную линию и белизну плеч, талия, затянутая в тугой корсаж, так что и дышалось девушке с трудом, казалась удивительно тонкой, браслеты и кольца сверкали… Екатерина была бледна, но на щеках горел яркий румянец. Влажные глаза поблескивали, небольшая непокорная прядь черных, слегка вьющихся волос упала на лоб, но Елизавета, взглянув, только махнула рукой.

– Хороша! Так даже лучше…

Она велела принести и сама надела на склонившуюся голову Екатерины бриллиантовую корону.

– Тяжело? – усмехнулась. – Голову не наклоняй. Терпи…

В полдень прибыл великий князь, а в три часа дня кортеж из ста двадцати карет двинулся к церкви Казанской Божией Матери. Екатерина, не отрываясь, смотрела в окно…

Улицы заполнены народом, прохожие опускаются на колени при виде восьмерки белых коней и сказочно красивого экипажа с позолотой и скульптурными украшениями, а в нем покачивает головой сама императрица. Лошадей ведут под уздцы пажи. Впереди, в открытых колясках, движутся главный церемониймейстер и обер‑маршал двора, а вокруг высшие сановники верхом. Незабываемое зрелище не только для жителей столицы, но и для посланников со всей Европы: «Ничего более величественного и великолепного нельзя себе представить» – именно так описывал свои впечатления поверенный в делах Франции.

Мысли же Екатерины были сейчас так далеки от всего этого сияния и блеска.

«Неужели сейчас все свершится? Бог мой, как я об этом мечтала – а думаю лишь о том, как достойно выдержать венчание и как тяжелы корона и одеяние… Но народ – вот он, мой народ… Скоро, совсем скоро будет моим…»

Под звон колоколов, под радостные крики толпы и почтительные поклоны жених и невеста вошли в церковь. Екатерина старалась держаться безукоризненно и на это уходили все силы: она чувствовала, что сейчас у нее осталась только одна забота – сохранить равновесие и не упасть. В голове стоял туман, в глазах рябило от блеска свечей и позолоты убранства и мундиров, выстроившихся рядами вокруг.

Что было потом, Екатерина едва помнила: в памяти всплывали только ободряющая улыбка Елизаветы, сияющие, ласковые глаза Прасковьи Румянцевой, потная рука мужа и духота, духота, духота, и перед глазами карусель лепнины и позолоты…

После церковной церемонии, длившейся несколько часов, был дан ужин, который плавно превратился в бал. Екатерина изнемогала от усталости, но, к счастью, сразу после мазурки императрица Елизавета в окружении высших сановников двора, фрейлин и придворных дам, а также Иоганны и нескольких приближенных проводила Екатерину и Петра в их покои. Там молодые супруги разошлись. Петр удалился в соседнюю комнату для переодевания, а императрица сняла с невесты корону. Придворные дамы помогли Екатерине надеть розовую сорочку, специально заказанную в Париже.

Горели все канделябры, и Екатерина вдруг почувствовала себя беспомощной мишенью под дерзкими, любопытными, насмешливыми – а порой сочувственными – взглядами придворных. Елизавета перекрестила ее, поцеловала в лоб, сделала знак – и все словно в одно мгновение удалились. Новобрачная осталась одна.

Ей вдруг стало страшно. Она забралась в постель и уселась, укутавшись в одеяло, прислонившись спиной к высоким подушкам, подтянув колени к подбородку. Глаз не спускала с двери. Смешной и нелепый Петр представился ей вдруг существом грозным, неумолимым… Что ждет ее?..

Однако время шло, а дверь не открывалась, и вершитель ее судьбы не появлялся. Понемногу Екатерина успокоилась, а потом даже заскучала. К тому же невыносимо захотелось спать, но она опасалась, что появившийся наконец муж найдет ее спящую и она будет опозорена.

«Может быть, надо встать? Или все‑таки оставаться в постели? Не знаю…»

Около полуночи пришла новая горничная, мадам Кроузе, и объявила, что великий князь заказал себе ужин и ожидает его вместе с приближенными. Екатерина кивнула, не в силах ответить. Значит, пока она считает минуты в ожидании, новоиспеченный супруг пирует с приближенными и слугами! Боль и стыд нахлынули на нее.

Она вытянулась на постели, повернула голову к окну и стала смотреть на ночное небо, на далекие августовские звезды… По всему выходило, что ждать придется долго.

Наверное, она все‑таки задремала, потому что совсем некстати перед глазами возникло знакомое лицо с черными глазами и упавшей на лоб прядью волос… Глаза эти смотрели на нее внимательно и очень нежно, она попыталась подойти ближе, но его силуэт вдруг стал размытым… Она протянула к нему руки, но он медленно исчезал и остановить его было невозможно…

– Где моя любезная женушка?

Екатерина подскочила на постели. Сердце бешено колотилось.

Петр стоял над ней, совершенно пьяный, качаясь, без парика, и смотрел на нее сверху вниз каким‑то странным, словно очумелым взглядом. В глубине его глаз билось что‑то – желание? страх? неуверенность? Но в следующее мгновение Екатерина решила, что это всего лишь обычная наглость, потому что снова раздался его голос:

– Сударыня, подвиньтесь! Мои друзья хотят посмотреть на нас в постели!

И пока пораженная Екатерина, застыв, молча смотрела на него, Петр рухнул в постель рядом с ней и тут же уснул крепким сном…

В следующие ночи никаких неожиданностей для Екатерины тоже не случилось.

Неизвестно, проведала императрица о столь грандиозном афронте своего племянника или нет. Однако балы, маскарады, фейерверки и спектакли сменяли друг друга в разукрашенной столице так, словно состоялась не свадьба наследника престола, а само его рождение.

Вскоре Елизавете стало мало одного города и празднества накрыли молодой Санкт‑Петербург. Пусть в нем еще не так много каменных домов, пусть дворец императрицы весь в лесах, но Елизавета гордится своей столицей. Здесь празднование началось с необыкновенной речной прогулки: ботик, выстроенный великим царем Петром, бережно водрузили на баркас. К мачте прикрепили портрет императора, творца новой России, а его дочь в морской офицерской форме встала у самой мачты. Следом за баркасом выстроились речные суда, каких уже немало было в Северной столице.

Этой речной прогулкой под покровительством Петра Великого, так показалось Екатерине, Елизавета Петровна подтверждала, что именно она наследница великих достоинств своего отца. Однако вскоре новоиспеченной великой княгине начали приедаться бесконечные празднества. Особенно ее разочаровали балы, где совершенно не было видно молодежи. Ей приходилось танцевать одни и те же кадрили с одними и теми же кавалерами, которым перевалило за шестьдесят, «большинство из них подагрики, хромые или вовсе развалины». Хотелось ей сблизиться с великим князем, но, как она запишет в дневнике, «мой дорогой супруг совсем мною не интересовался и вечно терся среди слуг, заставлял их выполнять военные упражнения, играл в солдатики, да переодевался по двадцать раз на дню в мундиры разных полков. А я скучала, зевала и не с кем было словом обменяться, одни представления». Новая камер‑дама, уже упомянутая госпожа Кроузе, устроила на молоденьких горничных, чья болтовня развлекала Екатерину, подлинную травлю. Им запрещалось отныне вести себя с великой княгиней «сан фасон», то есть попросту. «Ужасно, – записала Екатерина, – они смотрят на меня затравленными лисами и молча… Как страшно это молчание!..»

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

Тут кончились частыя посещения великаго князя. Он велел одному слуге прямо сказать мне, что живет слишком далеко от меня, чтобы часто приходить ко мне; я отлично почувствовала, как он мало занят мною и как мало я любима; мое самолюбие и тщеславие страдали от этого втайне, но я была слишком горда, чтобы жаловаться; я считала бы себя униженной, если бы мне выразили участие, которое я могла бы принять за жалость…

Из Петергофа, к концу июля, мы вернулись в город, где все приготовлялось к празднованию нашей свадьбы. Наконец 21 августа было назначено императрицей для этой церемонии. По мере того, как этот день приближался, моя грусть становилась все более и более глубокой, сердце не предвещало мне большого счастья, одно честолюбие меня поддерживало; в глубине души у меня было что‑то, что не позволяло мне сомневаться ни минуты в том, что рано или поздно мне самой по себе удастся стать самодержавной Русской императрицей.