Высокое искусство интриги

Оставим ненадолго княжну Екатерину, обрученную невесту великого князя Петра Федоровича, и обратим внимание на ее матушку, герцогиню Иоганну, хотя для этого придется вернуться в наступивший 1744 год, пусть и вспомнив уже описанные события второй раз. Однако теперь эти события в ином свете расскажут о «доброй матушке» Екатерины, вернее, объяснят некоторые странности ее поведения.

Все семейство собралось в Цербсте за столом, весело празднуя начало Нового года. Семейную идиллию нарушил гонец из Берлина, передавший князю Христиану Августу пакет с письмами. Князь разобрал почту и протянул жене конверт с надписью: «Лично! Весьма срочно! Ее высокоблагородию принцессе Иоганне Элизабет Ангальт‑Цербстской, в замке Цербст». Должно быть, в этом мгновении и таится разгадка многих последующих событий, разгадка поведения герцогини.

Она взломала печати, начала читать, и радостное волнение охватило ее. Письмо было написано Брюммером, обер‑гофмаршалом двора великого князя Карла Петра Ульриха в Санкт‑Петербурге: «По срочному и особому повелению ее императорского величества императрицы Елизаветы Петровны оповещаю вас, мадам, что оная высочайшая повелительница желает, чтобы ваше высочество вместе с принцессой – старшей дочерью немедленно приехали в Россию, в город, где императорский двор будет иметь место… Вашему высочеству должно быть понятно, в чем истинная причина нетерпения, с каким ее императорское величество желает видеть ее и принцессу – старшую дочь, о которой рассказывают так много хорошего…»

Разумеется, расходы по путешествию брала на себя императрица: к письму прилагался дорожный вексель на десять тысяч рублей в один из берлинских банков. «Это немного, – писал Брюммер, – но очень важно не придавать поездке излишний блеск, дабы не привлекать любопытство злоумышленников. Тотчас по приезде в Россию принцесса и ее дочь будут приняты со всем почетом, соответствующим ее титулу».

Волнение Иоганны при этом чтении было так заметно, что Фике, сидевшая рядом с ней, позволила и себе бросить взгляд на письмо. В первую очередь она рассмотрела слова: «вместе с принцессой – старшей дочерью». Девушка тотчас поняла, что речь идет о ее дальнейшей судьбе. Однако Иоганна не намерена была посвящать дочь в содержание письма. Она вышла из‑за стола и уединилась с мужем для беседы за закрытыми дверями. Не прошло и двух часов, как в замок влетел другой гонец на взмыленной лошади, на этот раз с посланием от короля Пруссии Фридриха. Если Брюммер не уточнил мотивы приглашения императрицы, то Фридрих приоткрыл завесу тайны: «Не скрою, что, испытывая особое уважение к вам и к принцессе – вашей дочери, – я всегда хотел уготовить ей необычное счастье. А посему задаю себе вопрос: нельзя ли выдать ее замуж за кузена в третьем колене, великого князя России?..»

Эту фразу Иоганна перечитала добрую дюжину раз, чтобы полностью проникнуться ее важностью. Душа ее наполнилась неимоверной гордостью, смешанной, однако, с нешуточным беспокойством. Ведь пока речь шла только о пожелании Фридриха. Императрица (конечно же, Иоганна сразу разглядела за письмом Брюммера саму Елизавету Петровну) ни словом не упомянула о замужестве, она просто приглашала приехать в гости.

Фике приглашена ко двору России… Но каждое приглашение имеет определенную цель. Цель этого приглашения проста – смотрины, правительница России хочет лично убедиться в том, что принцесса из крохотного княжества и впрямь может стать достойной партией наследнику русского престола. Если София сего испытания не пройдет, ее вернут домой и позор от несостоявшейся помолвки ляжет на всю семью.

Отец Фикхен в своих опасениях заходил еще дальше. Как можно доверять императрице Елизавете, если она только что бросила в тюрьму немецкую княгиню Анну Брауншвейгскую и ее сына, царевича Иоанна? Не подвергается ли риску Фике, не ждет ли ее трагическая участь, если она станет невесткой всемогущей правительницы, к тому же, как твердит молва, вспыльчивой и развратной? То, что рассказывают о нравах двора в России, был уверен Христиан Август, может заставить отшатнуться в ужасе родителей, как бы им ни хотелось пристроить дочь. Иоганна соглашалась – да, муж прав, здесь есть о чем думать. Однако следует рассмотреть и иную сторону вопроса: имеет ли право принцесса Ангальт‑Цербстская отказываться от замужества, которое пойдет на пользу ее стране? Если она, Иоганна Ангальт, станет тещей великого князя, то сможет закулисно способствовать сближению России и Пруссии. Благодаря хрупкой четырнадцатилетней девочке перед ее матерью откроется политическое будущее. Наконец она, так долго терпевшая беспросветную жизнь в провинциальной дыре, сможет применить свой изощренный дипломатический ум! Король прусский Фридрих более чем прозрачно намекает на это в своем письме. Пишет‑то он ей, а не Христиану Августу. Король именно в ней видит истинную главу семьи!

Мечущиеся между восторгом и страхом, родители Фике совещались без конца, но без толку. А девочка, оставаясь в стороне от этих бесед, легко догадывалась, о чем шла речь, и сердилась, что с ней не хотели советоваться, – ведь дело‑то касалось прежде всего ее будущего. Три дня наблюдала она эту нелепую суету, вслушивалась в шепот и вглядывалась в лица, чтобы угадать, куда движутся события.

Когда терпение ее иссякло, она пришла к матери и сказала, что сохранять дальше секрет из известного письма просто нелепо, ибо всем, а ей, Фике, в первую очередь вполне ясно, что происходит и к какому решению вот‑вот придут ее взволнованные родители. «Ну что ж, дочь моя, – ответила мать, – раз вы так умны, вам остается лишь угадать содержание делового письма на двенадцати страницах!» Во второй половине дня София вручила матери лист бумаги, на котором крупными буквами значилось: «Все говорит о том, что Карла Петра Ульриха прочат мне в мужья!»

Пораженная, Иоганна посмотрела на дочь со смешанным чувством недоумения, опаски и даже некоторого восхищения. Девочка‑то, похоже, уже все решила – и на все решилась. Однако для очистки совести Иоганна решила напомнить дочери о безнравственности, которая царила в России.

– Там все ненадежно, любой вельможа рискует оказаться в тюрьме или в Сибири, в политике переворот следует за переворотом, кровь течет рекою…

– И что же, матушка? – Фикхен пожала плечами. – Все это меня не пугает. Господь, вручивший мне жизнь, поможет и в том, чтобы жизнь эта не была прожита напрасно!

Слова дочери о том, что Господь ей вручил жизнь, мгновенно вывели герцогиню из себя.

– Я! – завизжала она. – Я даровала тебе жизнь! И мне решать, как этой жизнью распорядиться!

Фике перемолчала эту вспышку матери. И она сама, и ее наставники знали за девочкой одну ее особенность: если что‑то втемяшится ей в голову, ни гром, ни молния не заставят ее отступить.

– Матушка, сердце подсказывает мне, что все будет хорошо, поверьте.

О, Иоганне несколько плевать на уверенность дочери! Более того, ей было чем попрекнуть Фике.

– Но как же брат мой Георг? Что он скажет?

Однако София не смутилась. Да, она принимала влюбленность младшего брата своей матушки, не отказывая ему сразу и наотрез. Она позволяла воздыхателю быть рядом. Но и только. Девушку не смущало и то, что мать знала о ее идиллических отношениях с дядюшкой (более того, Фике сильно удивилась бы, если бы мать, которая была в курсе всех сплетен всех дворов Европы, не знала, что происходит в ее собственном доме).

– Если его чувства именно таковы, как он говорит об этом, – София сдаваться не собиралась, – он может только пожелать мне счастья и богатства!

Ни на секунду не пришла ей в голову мысль сравнить страждущего воздыхателя и великого князя Петра. Перспектива когда‑нибудь стать владычицей двадцати миллионов подданных стоит того, чтобы пожертвовать детским увлечением…

– Однако, матушка, не думаю, что вам все же следует передавать вашему брату мои слова – он слишком раним. – Девушка подумала, что его нежная душа и такая ранимость вовсе не украшают его как мужчину и, уж конечно, не делают его в глазах женщин настоящим мужчиной. – Будет лучше, если вы сохраните наш разговор в секрете и от него, и от всех остальных.

Сказать, что Иоганна была изумлена, значит не сказать ничего. Обнаружить в дочери столь жесткие черты, услышать столь холодную отповедь… Да, похоже, когда‑то придется соперничать и с собственной дочерью. Герцогиня была настолько выбита из колеи, что даже погладила дочь по руке.

– Хорошо, дитя мое. О нашем разговоре никто не узнает – и Георг, конечно, в первую очередь.

Удивительно, но в этот раз она сдержала слово.

Единственным препятствием для путешествия в Россию стал Христиан Август, упорно отвергавший даже мысль о таком замужестве. Для него оно означало в первую очередь переход дочери в иную веру. О, вот и нашлось где Иоганне приложить свои силы! Она нашла такие убедительные аргументы, что муж в конце концов уступил, оговорив право дать Фике обширные и исчерпывающие наставления о поведении в России, как при дворе, так и в религиозных делах. Добившись согласия мужа, Иоганна заставила его сей же час написать письмо о согласии на брак по всей форме. Как только документ был составлен, герцогиня отослала конверт о шести печатях с нарочным в Берлин.

И с отчаянным жаром принялась за приготовления к предстоящему путешествию. Для всех, и в замке, и вне его, речь шла о простой развлекательной поездке. Однако зачастившие посланцы, озабоченные лица хозяев, размеры багажа – все вызывало любопытство прислуги. В воздухе отчетливо пахло скорым замужеством.

Десятого января 1744 года, через девять дней после получения приглашения, князь Христиан Август, Иоганна и Фике отправились в путь. Гордость князя была уязвлена – он не приглашен в Россию, даже приглашение отослано на имя его супруги. Однако он решил, что будет лучше, если он проводит жену и дочь до Берлина. Король Пруссии решительно потребовал, чтобы перед поездкой в Петербург принцессы Ангальт предстали перед ним.

Объяснение здесь простое: Фридрих Второй, ценитель политических интриг и любитель устраивать политические союзы, хотел видеть будущую невесту великого князя, чтобы взвесить шансы на успех, и ее матушку, чтобы объяснить тайную роль, которую ей предстояло играть при дворе России. Иоганна понимала, что ей будет поручена секретнейшая миссия. Кому же, как не ей? Ее красота и ловкость, здравый разум и предприимчивость наверняка дадут ей в руки нити европейской политики, сделают ее вершительницей судеб Европы! Мысли об этом были столь сладки, что Иоганна пребывала в твердом убеждении, что отныне именно она – главное лицо грядущих перемен, чуть ли не творец оных.

Герцогиня продолжала пребывать в этом заблуждении и все дни, что семейство гостило во дворце Фридриха Великого. Она упрямо не понимала, что при сложившихся обстоятельствах короля больше интересует ее дочь, а не она. Она по‑ослиному была уверена в том, что голова – это именно она, а Фике отведена роль простой пешки. Каково же было ее удивление, когда она увидела, что дочь сидит не просто за королевским столом, но буквально рядом с самим его величеством! Однако даже это не переубедило Иоганну, – быть может, напротив, заставило ее соперничать с Софией.

(Иногда кажется, что именно в усилиях убедить собственных родителей в собственной правоте и укрепляется наш собственный характер. И из правила этого, похоже, история исключений не знает.)

…Прибыв наконец после долгого, исполненного трудностей путешествия в Петербург, Иоганна тотчас же и с наслаждением погрузилась в атмосферу придворных интриг. Посол Франции маркиз де Ла Шетарди, по слухам, бывший любовник императрицы, исподтишка руководивший профранцузской партией, благоприятствовал браку юной Софии Ангальт‑Цербстской – он осыпал комплиментами Иоганну и уверял, что она призвана сыграть выдающуюся роль в грядущем брачном союзе. Посол был первым, кто указал на главного врага дома Ангальт, на главного врага всей Европы. По его словам, Иоганне предстояло сломить ужасного Бестужева, фанатичного сторонника сближения с Австрией, в противовес Пруссии. Но для этого надо воспользоваться приездом в Россию будущей невесты наследника трона: девятого февраля день рождения великого князя. Если гнать лошадей, можно к этому дню добраться до Москвы. Императрице будет приятно такое усердие.

– Что поделать, милочка, придется преодолеть усталость… Ибо ставки в игре невообразимо велики. Вам надлежит поторопиться.

Ничего больше не требовалось – Иоганна, возбужденная интригой, приказала Нарышкину сколько возможно ускорить отъезд.

Сейчас, да, в общем, как и во всем этом путешествии, она мало думала о том, как чувствует себя дочь. А в Москве, получив из рук императрицы орден Екатерины, и вовсе впала в настоящую эйфорию. Мысленно она уже видела Фике женой великого князя, а себя – советницей царицы на благо Пруссии (Бестужев же должен был быть с позором «свергнут»).

Императрица продолжала осыпать благодеяниями своих немецких гостий. Иоганна не могла прийти в себя от того, что к ней приставили камергера, камеристку, пажей. Жизнь в Москве представляла собой сплошные празднества, балы, ужины; от всего этого великолепия у нее просто голова кругом шла. Герцогиня только удивлялась более чем сдержанному поведению дочери: София сохраняла полную ясность ума в этой головокружительной карусели.

Дни летели один за другим, но вразумить Иоганну не могло ничего. Даже болезнь дочери не открыла ей глаза на подлинную роль каждой из них, напротив, только разозлила. Иоганна искренне считала, что Фике притворяется исключительно для того, чтобы сорвать дипломатическую миссию матери и разрушить интригу, с таким трудом сплетаемую вокруг вице‑канцлера. Даже мысль о том, что жизнь ее дочери может оборваться, не приводила герцогиню в чувство. Она была взбешена: Фике, дурочка, своей смертью может сыграть на руку Бестужеву.

К сожалению, судьбе было угодно подтвердить опасения Иоганны. Как только медики всерьез обеспокоились болезнью Софии, в клане Бестужева стала оживать надежда. Если принцесса умрет, можно будет предложить другую кандидатуру, угодную австро‑британской коалиции. Но императрица утверждала, что в любом случае она не желает саксонской принцессы. И Брюммер доверительно сообщил де Ла Шетарди, что «в случае печального исхода, которого можно ожидать», он тотчас же примет меры и пригласит ко двору принцессу Дармштадтскую, очаровательную и столь же юную, также протеже короля Пруссии – Фридрих предусмотрел и возможность того, что принцесса Цербстская может не подойти на роль жены великого князя.

Принцесса София своим усердием и сдержанностью завоевывала сердца придворных, а ее мать своей глупостью вызывала всеобщую неприязнь. Решив, что дочери не жить, она потребовала, чтобы та вернула ей отрез светло‑голубой ткани с серебряными цветами, подаренный перед отъездом дядюшкой Георгом Людвигом. Девушка отдала, пытаясь усмирить мать. Но это не помогло: слухи моментально разнесли по дворцу историю об этих дрязгах.

Даже сам вице‑канцлер, которого менее всего можно было заподозрить в добрых чувствах к Фике, бросил в сердцах:

– Да это не мать! Кукушка, ей‑богу!

Иоганна уже не считала Софию пешкой в своей игре. Теперь она и сама вышла в великие политические игроки, завела салон, стала принимать самых ярых врагов вице‑канцлера Бестужева: Лестока, де Ла Шетарди, Мардефельда, Брюммера… Никогда еще не была она так взвинчена и так болтлива. Воображала, что у нее голова великого политика, а судьба ее подвела к великой цели – стать лазутчиком короля Фридриха при русском дворе, его глазами и ушами… Однако императрица становилась все более и более холодна с ней.

В мае 1744 года Елизавета и ее двор отправились на богомолье в Троице‑Сергиеву лавру. София, Иоганна и великий князь получили приказ следовать за ее величеством. Тотчас по прибытии императрица пригласила Иоганну в свои покои. Едва герцогиня вошла, Лесток плотно закрыл дверь прямо перед носом Софии. Делать нечего – и будущие жених и невеста остались непринужденно беседовать прямо на подоконнике перед малой гостиной императрицы.

Повзрослевшая за время болезни Фике чувствовала себя ближе к миру взрослых, чем к детским играм кузена, любителя оловянных солдатиков и сплетен. Дурно воспитанный мальчик, никем не любимый, грубиян, он относился к ней не как к невесте и даже не как к девушке, не испытывал никакого почтения, но при этом отчего‑то искал с ней встреч. Понять, что происходит, София пока не могла, однако отчетливо ощутимый привкус отвращения стал посещать ее каждый раз при встрече с великим князем.

И вот в момент, когда она смеялась какой‑то глупости, сказанной им, дверь в комнату отворилась и выбежал Лесток, врач и советник императрицы. С мрачным выражением лица он грубо обратился к Софии:

– Чему радуетесь? Собирайте лучше багаж! Уезжайте, возвращайтесь к себе!

От столь непочтительных слов Фике лишилась дара речи, а великий князь потребовал у Лестока объяснений.

– Потом все узнаете! – бросил Лесток с важным видом.

София поняла, что мать совершила очередную глупость. Удивительно, но даже великий князь понял это. Хотя, быть может, догадался по расстроенному лицу Фике.

– Но если ваша мать в чем‑то виновата, вы же не отвечаете за это, – сказал он, пытаясь ее утешить.

– Мой долг – следовать за матерью и выполнять ее волю, – ответила девушка.

В глубине души она ждала, что великий князь будет умолять ее остаться. Хотя бы просто попросит. Но ему это и в голову не пришло: она ли, другая ли… «Мне стало ясно, что он расстанется со мной без сожаления, – напишет она в своих “Мемуарах”. – Видя такое отношение, я почувствовала, что он мне безразличен, но мечту о короне Российской империи мне терять не хотелось».

Неужели ее надежды рухнули? Неужели придется вернуться в Цербст с поникшей головой? Терзаемая опасениями, София чувствовала, что в эту минуту там, за закрытой дверью, где императрица разговаривает с матерью, решается ее будущее. Наконец царица вышла: лицо ее пылало гневом, взгляд был злой и мстительный, за ней семенила Иоганна, на ней лица вовсе не было, красные глаза выдавали, что она только что рыдала.

Инстинктивно молодые люди тотчас же спрыгнули с подоконника. Похоже, что их поспешная реакция смягчила гнев императрицы. Улыбнувшись, она нежно поцеловала обоих: от сердца Софии отлегло, и сразу же воскресла надежда. Значит, не все потеряно. Елизавета никогда не стала бы подчеркивать разницу между провинившейся матерью и невиновной дочерью, если бы была убеждена в вине обеих.

И только после стремительного ухода царицы София узнала наконец от зареванной матери причины скандала. Пока Иоганна с друзьями Франции и Пруссии предавалась интригам, имеющим «высокую цель» свержения вице‑канцлера Бестужева, тот перехватывал и расшифровывал секретную почту де Ла Шетарди. В своих письмах француз весьма непочтительно отзывался об императрице, подчеркивая ее лень, легкомыслие, ненасытную страсть к нарядам, а в подтверждение цитировал высказывания Иоганны и представлял ее как агента на службе у короля Фридриха Второго. Собрав достаточное количество компрометирующих материалов против своих противников, Бестужев принес их и положил перед царицей. Разъяренная Елизавета, не медля ни секунды, выставила де Ла Шетарди за пределы России. Затем призвала Иоганну и жестко отчитала ее, пригрозив, что если та и дальше будет распускать свой длинный язык, то в двадцать четыре часа последует за опальным послом.

Вот так герцогиня Иоганна Ангальт‑Цербстская лишилась доверия при дворе. Страсть к интригам погубила ее. Она тотчас ощутила пустоту вокруг себя. Уже никто не осмеливался посещать ее салон. Однако из страны Иоганну пока не выставили. Из уважения к дочери ей было позволено обитать в своих покоях. Она злилась: победил ее враг Бестужев, который тут же из вице‑канцлера стал канцлером. От обиды и печали она набрасывалась на Софию, чья выдержка и уравновешенность все сильнее бесили ее. Мать обвиняла дочь во всех их бедах. Но девушка с похвальным стоицизмом взялась исправить все, что испортила мать. Она восстановила связи, исправила ошибки Иоганны, вновь завоевала симпатии. Предоставленная сама себе при иностранном дворе, в стране, нравов которой она еще не знала, язык которой давался ей с колоссальным трудом, отягощенная тщеславной и злобной матерью, без друзей, без советчиков, опасаясь ловушек, она твердо следовала избранному пути. Она должна была, нет, просто обязана расположить к себе императрицу, раз уж невозможно обольстить Петра, смягчить ужасного Бестужева, раз невозможно его устранить. В противовес лицемерным ухищрениям матери честность дочери стала в глазах императрицы особенно трогательной.

Поняв, что на этот раз все обошлось, София с удвоенной энергией стала изучать русский язык и догматы православной веры. Гроза миновала. Вновь заговорили о крещении и об обручении. София старалась быть нежной с жалким Петром, при всем его косоглазии, бледности и худосочности. Великий же князь относился к женитьбе с таким же безразличием, как если бы речь шла о новом платье. «Ничего хорошего сердце мне не предвещало, – запишет позже Екатерина в своих дневниках. – Двигало мной только честолюбие. В душе моей не было и тени сомнения: я сама добьюсь своего и стану русской императрицей».

Состоялось обручение, Иоганна нашла в себе силы даже найти привлекательной собственную дочь в новом платье. Однако ее расположения хватило ненадолго: она была убеждена, что весьма и весьма недостаточно воздают почестей матери «наследницы» трона. Во время обеда после обручения она потребовала, чтобы ее посадили вместе с великокняжеской четой и рядом с императрицей. Ее место, заявила она, не среди придворных дам. Императрицу, так и не простившую Иоганну, эти претензии раздражали, Екатерина промолчала, но ей было необыкновенно стыдно за новую выходку матери. Двор в замешательстве замер. Наконец для Иоганны накрыли отдельный стол в застекленной ложе на хорах напротив трона.

После празднеств благодеяния императрицы продолжились с удвоенной силой. Подарки сыпались как из рога изобилия: украшения, драгоценные ткани, тридцать тысяч рублей на мелкие расходы будущей великой княгини. Теперь у нее был свой двор, тщательно подобранный императрицей для ее развлечения: камергеры, придворные дамы и фрейлины, все молодые и веселого нрава. Среди них не было никого из бывшего окружения Иоганны. Более того, среди них был сын канцлера Бестужева. Теперь, если герцогине Ангальт‑Цербстской хотелось увидеть дочь, она должна была испросить разрешения, дождаться оного, к тому же ждать, когда о ней доложат. Почти всегда, что было еще унизительнее, при этих встречах присутствовал кто‑нибудь из камергеров. Согласно этикету Иоганна обязана была с почтением относиться к той, кому еще вчера спокойно могла отвесить пощечину «за дурное поведение». Никогда еще герцогиня не чувствовала себя такой униженной.

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

Через несколько времени после приезда императрицы и великаго князя в Петербург у матери случилось большое огорчение, котораго она не могла скрыть. Вот в чем дело. Принц Август, брат матери, написал ей в Киев, чтобы выразить ей свое желание приехать в Россию; мать знала, что эта поездка имела единственную для него цель получить при совершеннолетии великаго князя, которое хотели ускорить, управление Голштинией, иначе говоря, желание отнять опеку у старшаго брата, ставшаго Шведским наследным принцем, чтобы вручить управление Голштинской страной от имени совершеннолетняго великаго князя принцу Августу, младшему брату матери и Шведскаго наследнаго принца. Эта интрига была затеяна враждебной Шведскому наследному принцу голштинской партией, в союзе с датчанами, которые не могли простить этому принцу того, что он одержал в Швеции верх над Датским наследным принцем, котораго далекарлийцы хотели избрать наследником Шведскаго престола. Мать ответила принцу Августу, ея брату, из Козельца, что вместо того, чтобы поддаваться интригам, заставлявшим его действовать против брата, он лучше бы сделал, если бы отправился служить в Голландию, где он находился, и там бы дал себя убить с честью в бою, чем затевать заговор против своего брата и присоединяться к врагам своей сестры в России. Под врагами мать подразумевала графа Бестужева, который поддерживал эту интригу, чтобы вредить Брюммеру и всем остальным друзьям Шведскаго наследнаго принца, опекуна великаго князя по Голштинии. Это письмо было вскрыто и прочтено графом Бестужевым и императрицей, которая вовсе не была довольна матерью и уже очень раздражена против Шведскаго наследнаго принца, который под влиянием жены, сестры Прусскаго короля, дал себя вовлечь французской партии во все ея виды, совершенно противоположные русским. Его упрекали в неблагодарности и обвиняли мать в недостатке нежности к младшему брату за то, что она ему написала о том, чтобы он дал себя убить, выражение, которое считали жестоким и безчеловечным, между тем как мать, в глазах друзей, хвасталась, что употребила выражение твердое и звонкое. Результатом этого всего было то, что, не обращая внимания на намерения матери, или, вернее, чтобы ее уколоть и насолить всей голштино‑шведской партии, граф Бестужев получил без ведома матери позволение для принца Августа Голштинскаго приехать в Петербург. Мать, узнав, что он в дороге, очень разсердилась, огорчилась и очень дурно его приняла, но он, подстрекаемый Бестужевым, держал свою линию. Убедили императрицу хорошо его принять, что она и сделала для виду; в впрочем, это не продолжалось и не могло продолжаться долго, потому что принц Август сам по себе не был человеком порядочным. Одна его внешность уже не располагала к нему: он был мал ростом и очень нескладен, недалек и крайне вспыльчив, к тому же руководим своими приближенными, которые сами ничего собой не представляли. Глупость – раз уже пошло на чистоту – ея брата очень сердила мать; словом, она была почти в отчаянии от его приезда. Граф Бестужев, овладев посредством приближенных умом этого принца, убил разом несколько зайцев. Он не мог не знать, что великий князь так же ненавидел Брюммера, как и он; принц Август тоже его не любил, потому что он был предан Шведскому принцу. Под предлогом родства и как голштинец, этот принц так подобрался к великому князю, разговаривая с ним постоянно о Голштинии и беседуя об его будущем совершеннолетии, что тот стал сам просить тетку и графа Бестужева, чтобы постарались ускорить его совершеннолетие. Для этого нужно было согласие императора Римскаго, которым тогда был Карл VII из Баварскаго дома; но тут он умер, и это дело тянулось до избрания Франца I. Так как принц Август был еще довольно плохо принят моею матерью и выражал ей мало почтения, то он тем самым уменьшил и то немногое уважение, которое великий князь еще сохранял к ней; с другой стороны, как принц Август, так и старые камердинеры, любимцы великаго князя, боясь, вероятно, моего будущаго влияния, часто говорили ему о том, как надо обходиться со своею женою; Румберг, старый шведский драгун, говорил ему, что его жена не смеет дыхнуть при нем, ни вмешиваться в его дела и что, если она только захочет открыть рот, он приказывает ей замолчать, что он хозяин в доме и что стыдно мужу позволять жене руководить собою, как дурачком.