Глава 13. Не та мать, что родила, а та мать, что

Не та мать, что родила, а та мать, что…

Истекал июнь 1744 года. Четыре с небольшим месяца назад София впервые увидела Россию. Много это или мало?

Для страны – ничтожный миг, кратчайший срок, о котором иногда даже не упоминает история. Но для жизни человека порой это срок гигантский. Особенно в том случае, если человек этот, приняв некое решение, все силы прикладывает для его осуществления…

Наконец дождалась София дня своего крещения в православие. Да, положенные для наставления в вере Христовой полгода не прошли, однако действовало уже весьма мудрое правило, что «этот шестимесячный срок не должен быть понимаем в смысле срока непреложного. При этом должны быть принимаемы в соображение как понятия, так и степень убеждения обращающегося».

Подписавшая указ Елизавета в убеждениях Софии не сомневалась ни минуты – девушка смогла доказать свое желание не словами, но самим делом.

София меры в делах не знала и потому посреди ночи вставала и учила русские слова целыми страницами. Наставник в изучении языка российского, Василий Евдокимович Адодуров, не мог нахвалиться – таковы были усердие и успехи девушки. Просьба же принцессы продолжать с ней уроки после истечения отведенного времени по‑настоящему тронула его. Секретарь при Алексее Разумовском, он был учителем многих именитых людей, однако столь поглощенной своей задачей ученицы, какой была Фике, до сего дня не встречал.

Увы, долгие ночные часы в одной рубашке и босиком перед разложенными учебниками, кроме ошеломляюще быстрых успехов в обучении, принесли еще и жесточайшую простуду. София металась в жару, но Иоганна старательно не замечала недомогания дочери.

– Дочь моя, приведите себя в порядок и ни в коем случае не показывайте своих капризов придворным! – кричала она, пытаясь поднять Фике с постели.

Девушка с трудом открывала воспаленные, помутневшие глаза, пыталась сделать какое‑то движение, бормотала что‑то беззвучное и вновь откидывалась на подушки. Герцогиня приходила в ярость, срывала с дочери одеяло, тормошила ее за плечи, пытаясь привести в чувство. Но все повторялось сначала – Фике едва поднимала веки, шевелила сухими горячими губами и вновь теряла сознание…

Иоганна до смерти боялась, что малейшая слабость девушки будет причиной отказа императрицы, а значит, ей, Иоганне, придется покинуть блестящий императорский двор, отказаться от своей восходящей шпионской карьеры. Надо же, глупой девчонке вздумалось простудиться!

Но состояния Софии было уже не скрыть. Румянцева, узнав о болезни подруги и не на шутку встревожившись, бросилась к императрице.

– Разве София Августа больна? – удивилась Елизавета.

– Полагаю, от вас нарочно скрывают это, государыня.

Тонкие брови Елизаветы поползли вверх. Она рывком поднялась и быстрыми шагами направилась в покои Фике. Прасковья поспешила за ней.

Они вошли как раз в тот момент, когда обезумевшая Иоганна в ярости хлестала больную дочь по щекам. Румянцева слегка вскрикнула.

– Отойдите от постели! – раздался негромкий властный голос Елизаветы.

Иоганна застыла на мгновение, медленно обернулась… Глаза ее расширились настолько, что, казалось, одни только и остались на побелевшем лице. Елизавета стремительно подошла к кровати, отстранила жестом герцогиню, склонилась над Фике.

Чья‑то прохладная ладонь легла на лоб, принося желанное облегчение. Девушка тихо, обессиленно застонала. Елизавета быстро оглядела ее лицо, крупные капли пота на шее и груди, погладила по волосам.

– Лестока сюда! Немедленно! – приказала она, вставая.

Лейб‑медик незамедлительно прибыл. Все время, пока длился осмотр, Елизавета не выходила из комнаты, следя за каждым движением лекаря внимательными, тревожными глазами.

– Ну что ж, государыня, – сказал он наконец, оставив Фике и повернувшись к Елизавете, – жесточайшее воспаление легких. Необходимо кровопускание и полный покой. Рядом с девочкой неотлучно должны находиться врачи. Опасность для жизни очень велика.

Елизавета медленно повернулась к Иоганне.

Страшнее всего для герцогини было каменное молчание императрицы. Оно длилось всего несколько мгновений, пока застывшие глаза женщины холодно скользили по лицу Иоганны, ощупывая каждую черточку, не пропуская ни одной мелочи…

– Немедленно делайте кровопускание, Лесток, – спокойно, не повышая голоса, произнесла наконец Елизавета, не отрывая при этом взгляда от все более бледневшей Иоганны. – А ты, сестра, выйди отсюда – нечего тебе здесь уже делать.

– Ваше величество… – заикаясь, выдавила из себя Иоганна.

– Вон! – прикрикнула Елизавета. Холодные глаза ее блеснули.

Иоганны и след простыл. Румянцева, сделав реверанс, вышла тоже.

– Если, – медленно проговорила Елизавета, глядя теперь на Лестока, – не спасете принцессу, сам знаешь, что с вами всеми, лекарями, сделаю…

Вмешательство императрицы спасло Фике жизнь. Девушка выздоравливала, но очень тяжко и медленно. Слухи – о, какой же двор может обойтись без слухов! – мгновенно разнесли, что причиной ее болезни стало то, что она учила русский язык и днем и ночью, не обращая внимания на сквозняки, холодные дворцовые полы и усталость.

– Похоже, эта немочка не чета дурню‑то голштинскому! – говорили придворные. – Из нее, поди, выйдет толк. Да и матушка императрица о ней печется не хуже, чем о дочери родной! Выходит, не повезло нам с наследником престола, так повезло с его невестой!

«Должно быть, – думала Фике, одетая в тончайшую ночную сорочку, лежавшая на пуховых подушках, под роскошным теплым и мягким одеялом, – мне суждено было встать на самый край могилы, заглянуть в ее черные глубины, чтобы понять, кто мне истинная добрая матушка, а кто – жестокая эгоистичная мачеха».

Иногда успех приходит к нам с самой неожиданной стороны. И пусть сейчас Фике этого не знала, но вскоре почувствовала, сколь разительно изменилось к ней отношение при дворе. Однако сейчас о выздоровлении говорить еще не приходилось – девушка была слаба и отделяла ее от небытия только тонкая грань.

Иоганна наконец осознала, что дочь в нешуточной опасности, к тому же совершенно четко поняла, что со смертью дочери о всяких интригах при всяких дворах придется мгновенно забыть. Гнева Елизаветы она не забыла и понимала, что императрица тоже все помнит прекрасно. В страхе герцогиня металась по дворцу в поисках лютеранского пастора. Когда же тот нашелся, Иоганна с удивлением узнала, что дочь никакого пастора видеть не желает, а желает побеседовать с настоятелем Ипатьевского монастыря Симоном Тодорским, а буде таковой окажется занят сверх всякой меры, с отцом Василием Богоявленским. Святые отцы, конечно, прибыли незамедлительно. Они смогли утешить девушку в ее нешуточном беспокойстве, смогли успокоить. И вскоре София окончательно пошла на поправку.

Для всей столицы становилось ясно, что в лице принцессы Софии Августы наследник Петр, да что там он – вся Россия обрела подлинную драгоценность. И как только девушка стала вставать с постели, исхудавшая, полупрозрачная, бледная, был подписан указ о крещении.

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

Мне дали уже троих учителей: одного, Симеона Теодорскаго, чтобы наставлять меня в православной вере; другого, Василия Ададурова, для русскаго языка, и Ландэ, балетмейстера, для танцев. Чтобы сделать более быстрые успехи в русском языке, я вставала ночью с постели и, пока все спали, заучивала наизусть тетради, который оставлял мне Ададуров; так как комната моя была теплая и я вовсе не освоилась с климатом, то я не обувалась – как вставала с постели, так и училась.

На тринадцатый день я схватила плеврит, от котораго чуть не умерла. Он открылся ознобом, который я почувствовала во вторник после отъезда императрицы в Троицкий монастырь: в ту минуту, как я оделась, чтобы итти обедать с матерью к великому князю, я с трудом получила от матери позволение пойти лечь в постель. Когда она вернулась с обеда, она нашла меня почти без сознания в сильном жару и с невыносимой болью в боку. Она вообразила, что у меня будет оспа, послала за докторами и хотела, чтобы они лечили меня сообразно с этим; они утверждали, что мне надо пустить кровь; мать ни за что не хотела на это согласиться; она говорила, что доктора дали умереть ея брату в России от оспы, пуская ему кровь, и что она не хотела, чтобы со мной случилось то же самое. Доктора и приближенные великаго князя, у котораго еще не было оспы, послали в точности доложить императрице о положении дела, и я оставалась в постели, между матерью и докторами, которые спорили между собою. Я была без памяти в сильном жару и с болью в боку, которая заставляла меня ужасно страдать и издавать стоны, за которые мать меня бранила, желая, чтобы я терпеливо сносила боль. Наконец, в субботу вечером, в семь часов, т.‑е. на пятый день моей болезни, императрица вернулась из Троицкаго монастыря и прямо по выходе из кареты вошла в мою комнату и нашла меня без сознания. За ней следовали граф Лесток и хирург; выслушав мнение докторов, она села сама у изголовья моей постели и велела пустить мне кровь. В ту минуту, как кровь хлынула, я пришла в себя и, открыв глаза, увидела себя на руках у императрицы, которая меня приподнимала. Я оставалась между жизнью и смертью в течение двадцати семи дней, в продолжение которых мне пускали кровь шестнадцать раз и иногда по четыре раза в день. Мать почти не пускали больше в мою комнату; она по‑прежнему была против этих частых кровопусканий и громко говорила, что меня уморят; однако она начинала убеждаться, что у меня не будет оспы.

Императрица приставила ко мне графиню Румянцеву и несколько других женщин, и ясно было, что суждению матери не доверяли. Наконец нарыв, который был у меня в правом боку, лопнул, благодаря стараниям доктора португальца Санхеца; я его выплюнула со рвотой, и с этой минуты я пришла в себя; я тотчас же заметила, что поведение матери во время моей болезни повредило ей во мнении всех. Когда она увидела, что мне очень плохо, она захотела, чтобы ко мне пригласили лютеранскаго священника; говорят, меня привели в чувство или воспользовались минутой, когда я пришла в себя, чтобы мне предложить это, и что я ответила: «зачем же? пошлите лучше за Симеоном Теодорским, я охотно с ним поговорю». Его привели ко мне, и он при всех так поговорил со мной, что все были довольны. Это очень подняло меня во мнении императрицы и всего двора. … Я привыкла во время болезни лежать с закрытыми глазами; думали, что я сплю, и тогда графиня Румянцова и находившияся при мне женщины говорили между собой о том, что у них было на душе, и таким образом я узнавала массу вещей. Когда мне стало лучше, великий князь стал приходить проводить вечера в комнате матери, которая была также и моею. Он и все, казалось, следили с живейшим участием за моим состоянием. Императрица часто проливала об этом слезы. Наконец, 21 апреля 1744 года, в день моего рождения, когда мне пошел пятнадцатый год, я была в состоянии появиться в обществе, в первый раз после этой ужасной болезни. Я думаю, что не слишком‑то довольны были моим видом; я похудела, как скелет, выросла, но лицо и черты мои удлинились; волосы у меня падали, и я была бледна смертельно. Я сама находила, что страшна, как пугало, и не могла узнать себя. Императрица прислала мне в этот день банку румян и приказала нарумяниться…

Date: 2015-09-22; view: 358; Нарушение авторских прав