Матушка государыня

«О, как же она хороша! – мелькнуло в голове Фике. – Она куда прекраснее, чем ее портрет. Какое счастье!»

Было чему радоваться: ведь до этого одна за другой развеивались надежды, которые питала девушка все эти месяцы. Карл Ульрих оказался настолько нехорош собой, что повторять свой зарок, клясться, что будешь хранить ему верность, было просто нелепо. София видела, что за радостью, с которой он приветствовал ее, нет ни крохи, даже слабого намека на радость жениха. Петр радовался как мальчишка, что теперь есть с кем поболтать, что его близкая родственница оказалась одних с ним лет. И только. Если бы еще императрица оказалась похожей на ведьму, что бы тогда осталось от высоких порывов Фике?

Сейчас девушка не могла оторвать взгляда от приближающейся Елизаветы: высокая, крепкая, румяная женщина, затянутая в роскошное платье с фижмами холодновато‑серебристого цвета с богатой золотой вышивкой, с улыбкой шла навстречу. Софии эта улыбка показалась удивительно доброй и искренней. Принцесса не могла не улыбнуться в ответ.

Вот до императрицы пять шагов, вот три… теперь было видно, что Елизавета без парика, черные волосы расчесаны на прямой пробор, сбоку высокое черное перо, в прическу вплетены бриллианты. «Она прекрасна, как самая роскошная драгоценность! Ее глаза умны, движения быстры. Она и в самом деле владычица, властительница. Ей не стыдно будет поклоняться, у нее не грех будет поучиться!»

Фике одернула себя. «Но ведь и ты, глупышка, не так проста! Ты невеста наследника. И если она не выгонит тебя прямо сейчас, то, похоже, не выгонит вообще. Перед тобой великая женщина. Так будь же такой, как она, – перенимай манеры, смотри во все глаза! Пытайся понять, отчего эта удивительная дама поступает так, а не иначе. И будь начеку – ты сейчас подобна лошади в руках барышника. Не только ты, но и тебя оценивают, осматривают, пытаются мысленно ощупать… Сейчас ты одна против всех – и так будет еще довольно долго даже после того, как императрица мысленно примет тебя!»

И Фике присела в низком реверансе на французский манер. Она молчала. Зато Иоганна была более чем многословна – она щебетала о том, какую неземную радость испытывает сейчас, как благодарна великой императрице за благодеяния. Герцогиня приложилась к руке императрицы раз, затем второй, попыталась сделать это в третий. Но Елизавета нежно подняла Иоганну. Она была весьма взволнована – герцогиня Ангальт была родной сестрой ее погибшего возлюбленного. Кто знает, какой была бы история, сложись все иначе.

Да, фамильные черты угадывались и в Иоганне, и в ее дочери. «А девчонка‑то хороша! Свежа, глазки умные, но нет в них бунтарского духа, который иногда изобилует в привлекательных девицах, осознающих к тому же свою красоту. Не строптивица… Повезло племяннику, ох и повезло. Подарок‑то королевский. Справится ли Петр с этаким чудом, сумет ли сделать девочку счастливой? Да и не все ли равно? Главное, чтобы дитя родилось как можно быстрее!..»

Елизавета улыбнулась принцессе Софии даже слегка участливо. «Не такой ты судьбы достойна, девочка… Но тут уж ничего не попишешь – решение я приняла, менять его не собираюсь. Да и нужды в том, к счастью, нет. Мне жаль тебя, детка. Но ты об этом никогда не узнаешь…»

– Сердце поет от радости, дитя мое! Вы прибыли, и теперь я спокойна. Встаньте же, милое дитя, и подойдите ближе.

София покорно сделала пару шагов навстречу императрице. Она оказалась куда ниже Елизаветы, но держалась изумительно прямо и гордо, так, чтобы никто не усомнился в том, что она ровня императрицы, что не уступит ей ни в чем. Та чуть покровительственно усмехнулась и увлекла гостий прочь из пышного зала – в малую приемную.

Здесь тоже было тесно от царедворцев, здесь тоже на Фике смотрели только как на товар. Но что‑то в поведении девушки уже изменилось: перед роскошным, блещущим бриллиантами двором стояла не немецкая простушка – в покои вошла принцесса и наследница. Такого выражения лица было уже не спутать ни с каким иным.

«Умница! Так им и надо! Покажи себя во всей красе, не дай усомниться в правильности моего решения. А я за это облагодетельствую тебя так, как ты того заслуживаешь. Пусть никто не посмеет сказать, что невеста наследника русского престола была куплена за полушку!»

О, с каким удовольствием представляла себе Елизавета досаду канцлера Бестужева!

«Вот тебе, лис! Не будешь мутить воду попусту, отрабатывая не такие уж щедрые пансионы. Клянусь, ты бы мог заработать у меня на службе куда больше, если бы от пансионов этих отказался!»

Где бы ни бродили мысли Елизаветы, внешне она с благосклонной улыбкой слушала сбивчивый рассказ Софии о том, сколь тяжкой и долгой была дорога, как необыкновенно прекрасна Россия, как не похожа она на все виденное девушкой ранее. Все попытки герцогини Иоганны вступить в беседу императрица решительно пресекала – роль двора Ангальт уже сыграна, вскоре надо будет под благовидным предлогом отослать мать на родину и заняться воспитанием девочки всерьез.

– Матушка императрица, – продолжала Фике, с трудом произнося непривычное слово «матушка» (о, она специально расспрашивала Нарышкина, как обращаться к Елизавете, и усердно учила столь непривычные уху длинные русские слова!), – позвольте мне вслед за моей матушкой поблагодарить вас за все благодеяния, которыми вы осыпаете наш род, словно из рога изобилия!

– Пустое, девочка, пустое! – Елизавета, конечно, не могла не отметить старания принцессы, и это ей необыкновенно согрело душу. – Поведай‑ка мне, дитя, сколь велик твой багаж, много ли у тебя с собой нарядов. Нужна ли тебе особая горничная, чтобы следить за твоими платьями?

Вопрос застал девушку врасплох, она даже растерялась, не зная, что отвечать. Ну не говорить же, в самом деле, что мать запретила ей брать с собой больше трех платьев, а тончайшие парижские чулки, подаренные матушкой, следовало носить более чем бережно, чтобы Иоганна сама могла при случае их надеть…

Герцогиня тоже молчала. Она не склонила головы, не покраснела, в глазах ее жило торжество. Вот сейчас она отыграется за все унижения, которым Фике подвергла ее тем, что безропотно сносила все придирки. Если бы девочка хоть раз попыталась поспорить, возразить… Быть может, тогда она, Иоганна, нашла бы путь к ее сердцу. Но Фике молчала! Молчала и терпела все! Так пусть же теперь вытерпит и монарший гнев.

София не сказала ни слова. Однако Елизавете, казалось, никакие ее слова не были и нужны.

– Бесприданница, выходит! Ну ничего, девочка, ничего. У меня достанет и платьев, и жемчугов, и чулок с туфлями, чтоб исправить все глупости, которые совершили другие…

Тяжелый взгляд императрицы едва не испепелил Иоганну.

– Так, говоришь, дорога в стольный град тяжело далась? Что ж, отправляйся отдыхать. Завтра большой праздник, день рождения великого князя. Тебе понадобится много сил.

Императрица погладила Софию по плечу. В этом простом прикосновении было столько ласки, что девушка едва удержалась от слез. О, если бы матушка была с ней столь же нежна! Быть может, тогда она не пыталась бы все делать вопреки ее советам и они с Иоганной смогли бы стать подругами?..

Но тогда, конечно, и сама принцесса София Августа была бы совсем иной. И быть может, иной характер не помог бы ей добиться всего того, чего добилась она.

Февральское утро ослепляло: снег играл сотнями радуг, высокое солнце пронизывало залы дворца насквозь. Проснулась София Августа поздно – впервые за два долгих месяца ее не будили на рассвете словами: «Пора в дорогу, принцесса!» Всего несколько минут – и она, приведя себя в порядок, села записывать в дневник впечатления от вчерашнего бесконечно длинного дня. Перед самой собой девушка привыкла не лицемерить, и слова, которые она доверяла страницам тетради, были временами даже излишне жесткими. Какое счастье, что Иоганна так никогда и не прочитала этих дневников! И без того не испытывающая к дочери даже слабого подобия любви, она бы подлинно возненавидела Фике.

За столь серьезным занятием девушку застали статс‑дамы, за которыми последовали многочисленные служанки, отягощенные платьями и чулками, бельем и духами, веерами и гребнями: императрица держала свое слово.

В два пополудни, после обильного завтрака, поданного в покои Фике, появился и куафюр – утонченный господин в необыкновенном парике и с обширным баулом, полным необходимых для его непростого дела «мелочей».

– Сегодня большой праздник, ваше высочество. Позвольте мне причесать вас так, как это принято при дворе великой императрицы.

Фике, которая до сего дня прически себе творила сама, заметно растерялась. Но лишь на миг. Уже через мгновение она подняла голову и, чуть заметно кивнув, пересела ближе к огромному зеркалу, повинуясь жесту куафера. Однако глаза все же закрыла – немного страшно было от ожидания, что же сотворит с ее кудрями этот серьезный господин.

Чего ждать от большого торжества во дворце, Фике представить себе не могла. Ей вспомнились записки графа де ла Мессельера. В те дни, когда он служил помощником у французского посланника, он повидал немало празднеств. Вот каким был обычный бал, даваемый по четвергам.

«Знатные лица обоего пола наполняли апартаменты дворца и блистали уборами и драгоценными камнями. Красота апартаментов и богатство их изумительны; но их затмевало приятное зрелище четырехсот дам, вообще очень красивых и очень богато одетых. К этому поводу восхищения вскоре присоединился другой: внезапно произведенная падением всех штор темнота сменилась в то же мгновение светом тысячи двухсот свечей, отражавшихся со всех сторон в зеркалах. Заиграл оркестр из полусотни музыкантов, и бал открылся. Во время первых менуэтов послышался глухой шум, имевший, однако, величественное объяснение: дверь быстро отворилась настежь, и мы увидели императрицу, сидевшую на блестящем троне. Сойдя с него, она вошла в большую залу, окруженная своими ближайшими царедворцами. Зала была очень велика, танцевали за раз по двадцати менуэтов, что составляло довольно необыкновенное зрелище… бал продолжался до одиннадцати часов, когда гофмаршал пришел доложить ее величеству, что ужин готов. Все перешли в очень обширную и изящно убранную залу, освещенную не менее чем тысячей свечей; в сей зале красовался фигурный стол на несколько сот кувертов. На хорах залы запели люди и заиграли инструменты – прекрасная музыка сопровождала все перемены блюд до самого десерта. Кушанья были всевозможных наций, и служители были русские, французы, немцы, итальянцы, которые спрашивали у единоплеменных им гостей, что они пожелают».

– Готово, ваше высочество! Вы прекрасны! Никогда еще мои руки не украшали куафой столь изысканной красавицы!

В словах куафера звучало подлинное восхищение. Фике открыла глаза и посмотрела на свое отражение. В зеркале была не она! Куда исчезла тоненькая девушка с серьезными черными глазами и бледной кожей? Перед собой София видела юную даму необыкновенной, утонченной красоты, созданную для того, чтобы пленять сердца мужчин одним только взглядом из‑под пушистых ресниц.

– Ваше искусство необыкновенно, сударь мой!

– Оно лишь зеркало для отражения вашей несравненной красоты! – с поклоном ответил парикмахер. Он видел, какое впечатление произвело на девушку дело его рук, чувствовал ее восхищение. А что может быть приятнее мастеру, чем восхищение плодами его усилий?

В феврале темнеет рано. В пять пополудни бал по случаю дня рождения великого князя был уже в разгаре. О, он превосходил не только все виденное Фике ранее, но и все описания балов, о которых она когда‑либо читала. Свет от тысяч свечей отражался в роскошных драгоценностях, играл в огромных бриллиантах перстней и диадем, платья нарядных взволнованных дам соперничали друг с другом богатством отделки и смелостью кроя. Придворные кавалеры лорнировали дам, не столько избирая себе спутницу на ближайшую ночь (о чем, конечно, Софию неоднократно предупреждала матушка в дороге, сетуя на свободные нравы елизаветинского двора, – кто бы говорил…), сколько любуясь делом рук мастеров ювелирного и пастижерского дела. Да и сами кавалеры (на вкус Фике, разумеется) порой выглядели разряженными, как павлины.

Шепотки, тихий смех, шарканье бальных туфелек… Все ждали императрицу. Иоганна от волнения, не показного, истинного, сжала пальцы дочери с такой силой, что София застонала.

– Простите, дитя мое. – Да и шепот выдавал, насколько Иоганна сейчас не похожа на себя обычную. – Я не могу унять сердцебиения. Столь большой праздник…

София перевела дыхание – о да, праздник и в самом деле нешуточный. К тому же в воздухе разлито какое‑то странное беспокойство, словно двор не знает еще – радоваться или горевать.

И вот, как вчера, распахнулись двери в дальнем конце зала и на затейливые мраморные полы ступила императрица. Общий вздох восхищения как нельзя лучше подтвердил, сколь хороша она сейчас.

Роскошное платье шоколадного цвета удивительно подчеркнуло цвет кожи Елизаветы, богатая вышивка серебром заиграла в ярком свете, россыпь необыкновенных драгоценностей на шее, корсаже и в прическе отделила ее от всех в этом зале. За спиной императрицы София увидела высокого статного господина с правильными чертами лица, с манящим взором темных глаз, в расцвете истинно мужской красы. «Это Алексей Разумовский, – поняла девушка по тому, как к нему обращалась императрица. – “Ночной император”… Злые языки… Ими движет глупость и зависть… Но как сыскать место, где их нет?»

Императрица что‑то прошептала графу, и девушка увидела на властном лице Елизаветы подлинное чувство.

«Могу спорить, что это не простой фаворит, как бы меня ни уверяла матушка… Наверняка эти двое тайком венчаны… И думаю, вовсе не вчера. Надо быть совсем уж глупой гусыней, чтобы не видеть, что их соединяет. О, если бы меня с моим мужем связало подобное чувство, если бы Петр испытывал ко мне такую же любовь, как сей достойный господин… Если бы я питала к нему чувства, похожие на те, что питает Елизавета к своему фавориту… Тогда бы я была счастливейшей из смертных!»

О да, тогда бы София Августа была самой счастливой из всех принцесс, которые выданы без согласия в дальние страны из политических соображений…

Елизавета сделала приглашающий жест.

– Идите, София, не стойте как столб! Императрица приглашает вас подойти поближе!

Такое знакомое, даже отрадное в эти минуты шипение матери отрезвило девушку. Она подошла к Елизавете, вновь поразившись тому, сколь мила и естественна ее улыбка.

– Хорошо ли почивала, девочка? – вполголоса произнесла императрица.

– Благодарю, матушка, отлично.

Елизавета вновь улыбнулась – девочка так старательно произносила по‑русски столь трудное слово. «Да, – подумала императрица, – дурачку‑то моему Петруше какой щедрый подарок достался. Удержит ли он сей цветок, достанет ли у него сил?»

Повинуясь едва заметному кивку, Разумовский сделал шаг вперед. Теперь было видно, что в руках у него синяя бархатная подушечка, на которой что‑то ярко блестит.

– Герцогиня Ангальт‑Цербстская, наша венценосная сестра, поди ближе!

В зале, полном народу, голос Елизаветы был, против ожиданий, слышен великолепно. О, юной Фике стало ясно, сколь многому ей придется учиться. И отрадно, что, взяв за образец императрицу, удастся выучиться всему, что умеет это необыкновенная женщина.

«Именно все, что присуще ей! Мне половины не надо!»

Новое платье Иоганны, на взгляд Фике, не очень ей шло, однако сама герцогиня, было видно, просто в восторге от столь щедрого подарка Елизаветы. Смелый вырез, рукава‑буфы, фижмы, шлейф. Портные постарались на совесть.

– Сестрица наша, сердце не в силах скрыть той радости, что кипит в нем. Отрадно, что именно в день рождения великого князя дано мне лицезреть тебя, матушка, и твою прекрасную дочь. Ваше путешествие через половину Европы достойно самого щедрого вознаграждения! А сии безделицы – лишь малая часть оного!

«Безделицами» оказались ордена Святой Екатерины, украшенные эмалевым портретом мученицы и бриллиантом изумительно чистой воды. Статные дамы, которые все это время были за спиной императрицы, вышли вперед и, аккуратно взяв в руки сию немалую награду, прикололи их герцогине и Софии. Фике поразилась тому, какое облегчение отразилось на лице матери. Однако сейчас было не время вдаваться в расспросы – уж слишком торжественным был момент. И сама императрица, и ее приближенные были явно взволнованны.

Лишь поздно вечером попав в отведенные им покои, София смогла расспросить мать.

– Что это за награда, матушка? Отчего столь сильно взволновала она тебя?

– Дитя, это вторая по важности награда Российской империи. Утверждена она была самим Петром Первым.

Знак сей вручается только, слышите, дитя мое, только членам императорской фамилии!

– Но ведь мы же родственники, матушка…

– О, как же вы все‑таки глупы, дитя! Теперь я, а значит, и вы – члены российского императорского рода!..

(Иоганну было не перевоспитать, она опять все приняла только на свой счет. Фике улыбнулась этим словам, вспомнив, каким взглядом одарила императрица «свою венценосную сестру», увидев «приданое» Софии.)

– И это значит, что теперь вы наверняка станете женой великого князя! А я стану вашей первой конфиденткой, ибо кто лучше матери даст дочери мудрый совет.

«О нет, только не ваши “мудрые” советы, матушка!»

К счастью, Иоганна не увидела выражения лица своей дочери. Более того, мечтами она была уже там, в прекрасном будущем. Там, где к ней были приставлены не только камергер, камеристка, пажи. Там, в будущем, у матери великой княгини будет свой, отдельный двор!

Мысли же Фике были об ином. Она поняла, что главное свершилось. Что теперь она непременно станет женой Петра. Что Елизавета приняла ее в свою семью и защитилась таким образом от возможных нападок. Теперь никто не посмеет указать императрице на то, что у страны нет наследника престола, что в любой момент, стоит только ей, Елизавете Петровне, занемочь, великая страна будет обречена погибать без мудрого правителя.

Головокружение от торжественной встречи прошло очень быстро – если и было вовсе. София отлично понимала: для того чтобы перестать быть марионеткой в руках политиков‑кукловодов, ей предстоит проделать невероятный путь от почти полного незнания к осведомленности во всех тонкостях жизни двора и страны, слухов и сплетен, привычек и тайных связей. Какая уж тут эйфория, если впереди непаханое поле работы?

Из « Собственноручных записок императрицы Екатерины II »

В своих внутренних покоях великий князь в ту пору только и занимался, что устраивал военныя учения с кучкой людей, данных ему для комнатных услуг; он то раздавал им чины и отличия, то лишал их всего, смотря по тому, как вздумается. Это были настоящий детския игры и постоянное ребячество; вообще он был еще очень ребячлив, хотя ему минуло шестнадцать лет в 1744 году, когда русский двор находился в Москве.

Великий князь, казалось, был рад приезду моей матери и моему. Мне шел пятнадцатый год; в течение первых десяти дней он был очень занят мною; тут же и в течение этого короткаго промежутка времени я увидела и поняла, что он не очень ценит народ, над которым ему суждено было царствовать, что он держался лютеранства, не любил своих приближенных и был очень ребячлив. Я молчала и слушала, чем снискала его доверие; помню, он мне сказал, между прочим, что ему больше всего нравится во мне то, что я его троюродная сестра и что в качестве родственника он может говорить со мной по душе, после чего сказал, что влюблен в одну из фрейлин императрицы, которая была удалена тогда от двора в виду несчастья ея матери, некоей Лопухиной, сосланной в Сибирь; что ему хотелось бы на ней жениться, но что он покоряется необходимости жениться на мне, потому что его тетка того желает. Я слушала, краснея, эти родственные разговоры, благодаря его за скорое доверие, но в глубине души я взирала с изумлением на его неразумие и недостаток суждения о многих вещах…