Фотография с ошибкой

Служкин зашел за Татой в садик, но ее уже забрала Надя. В раздевалке

среди прочих мам и детей Лена Анфимова одевала Андрюшу.

-- С наступившим, Лен, -- сказал Служкин. -- Привет, Андрюха.

По инерции он заглянул в шкафчик Таты и увидел на верхней полочке

завернутый в газету пакет. Видимо, его забыла Надя. Служкин взял его и

развернул. В пакете лежали три цветных фотографии с новогоднего утренника.

Тата стояла под елкой с большим медведем в руках. Елка была украшена

разнокалиберными шарами и большими звездами из фольги, но без гирлянд,

мишуры, дождика -- казенная, неживая, зря погубленная елка. Медведя Служкин

видел и раньше. Медведь сидел в группе на верхушке стеллажа. Играть с ним не

разрешалось, с ним можно было только фотографироваться. Тата неловко

прижимала к себе медведя, словно бы отпрянувшего от нее, и испуганно глядела

в объектив. На ней было надето незнакомое, мешковатое платье Снежинки,

которое совершенно не смотрелось с красными туфельками и бантом.

Служкин долго рассматривал фотографию, потом подошел к Андрюше и

присел. Лена в это время натягивала Андрюше валенок.

-- Андрюха, а чье это платье на Татке? -- спросил Служкин.

-- Это Машки Шветловой.

-- А почему Тате надели это платье?

-- Вошпитательница шкажала, што у нее коштом плохой.

Служкин вышел на крыльцо садика и закурил. Был вечер. Небо за домами

смущенно розовело, и в нем висела зеленоватая, как незрелое яблоко, луна.

Детские домики, горки и веранды на площадках среди высоких сугробов казались

уютным, заповедным городом гномов. Вдали в сизой мгле сочно багровел рубин

светофора.

Сзади на крыльцо вышли Андрюша и Лена, волочившая санки.

-- Ты что, Витя, расстроился? -- заметила Лена, вынула из кармана его

пуховика фотографии и посмотрела снова. -- Платье, конечно. Плохо сидит --

велико... -- словно оправдываясь, сказала Лена.

Служкин пожал плечами и неохотно пояснил:

-- Тата в красном костюме хотела быть на утреннике, а не в платье.

-- Ну это же мелочь -- костюмчик... -- примирительно сказала Лена.

-- Мелочь, -- согласился Служкин. -- Но именно мелочи глубже всего

задевают. Так вроде уже со всех сторон корой зарос, и вдруг -- бац... По

такой мелочи и чувствуешь, что ребенок твой -- это как душа без оболочки.

Просто, Лен, ошпаривает понимание того, как дети беззащитны и в то же время

-- такая несправедливость! -- уже отдельные от нас существа...

-- Они с самого начала от нас отдельные, -- грустно улыбнулась Лена. --

Андрюша, садись в санки... Если бы ты, Витя, сам родил да возился с

ребенком, убирал, кормил, пеленки стирал, то не расстраивался бы так по

мелочам, проще относился.

-- Я возился, стирал, -- вяло ответил Служкин.

-- Все-таки красный костюмчик -- не для Нового года. -- Лена мягко

коснулась руки Служкина. -- Надо было, Витя, надеть ей белое платье. Мало ли

чего ей хотелось. Балуешь ты ее.

-- Да я не балую... У меня ощущение страшной вины перед ней...

-- Какой вины, ты чего?

-- Ну как какой?... Папаша я никудышный, семьи толком нет... Если Тата

сейчас семейной любви не увидит, она в будущем себе всю судьбу покривит. А

все мои отношения с Надей только и держатся на том, что у нас дочь. Вырастет

Тата и поймет, что из-за нее у родителей жизнь не в ту сторону пошла, -- и

каково ей будет жить с этой виной, в которой она-то и не виновата? Каково ей

будет, если она поймет, что родилась нежданная, нежеланная, по залету, по

нашей ошибке? Что она о нас думать будет и о себе самой?... Извини, Лен, что

я тебе все это говорю. Ты ведь поймешь меня, да? Ведь день твоей свадьбы и

день рождения Андрюши нетрудно сопоставить...

Лена тяжело молчала. Она была одета в длинную недорогую шубу, в

валенки, на руках -- расшитые бисером рукавички. В овале теплого толстого

капора ее лицо, чуть румяное от мороза, казалось иконописным ликом, но все

равно оставалось живым -- тонким, красивым, усталым русским лицом. Андрюша

возился в санках, усаживаясь поудобнее.

-- А тебе, Витя, не хотелось бы начать все сначала? -- негромко вдруг

спросила Лена.

Служкин помолчал.

-- Этот вопрос нельзя задавать, -- сказал он. -- И думать об этом тоже

нельзя. Желать начать все сначала -- это желать исчезновения нашим детям.

-- Ну... не детям... хотя бы ошибки исправить...

-- Мы никогда не ошибаемся, если рассчитываем на человеческое свинство,

-- сказал Служкин. -- Ошибаемся, лишь когда рассчитываем на порядочность.

Что значит "исправить свои ошибки"? Изжить в себе веру в людей?... Самые

большие наши ошибки -- это самые большие наши победы.

-- Ты всегда думал в таких широких масштабах... -- усмехнулась Лена.

-- Наоборот, -- возразил Служкин. -- Я думаю в самом узком масштабе --

только человек. Я, Лена, стараюсь думать лишь о том, что рядом, -- как

получается, конечно.

-- Наверное, ты прав, -- кивнула Лена. -- Я тоже чувствую, что это

плохо -- когда желаешь вернуться обратно... И все равно иногда очень хочется

начать все сначала.

"Эти глаза не против"

С утра отключили воду -- всю: значит, надо было идти на ключик.

Неумытый и раздраженный, Служкин напялил пуховик и ботинки и потопал в

подвал, в кладовку. Канистру он нашел сразу, а в поисках крышки от нее

пришлось перевернуть весь хлам -- мешки со старыми игрушками, связки

макулатуры, узлы тряпья, обрезки досок и фанеры, обломки лыж, какие-то

чайники, коробки, пыльные бутылки, хоккейные каски, велосипедные рамы,

рваные раскладушки и вообще невесть для чего хранящиеся вещи вроде половинки

корпуса от стиральной машины или упаковки минерального удобрения.

Пока Служкин рылся, хлопнула дверь подвала, чьи-то плечи шаркнули по

стене, и в дверях кладовки появился багровый от натуги Будкин, приволокший

два пластмассовых ящика с банками.

-- Здорово, Витус, -- пропыхтел он. -- За водой собрался?...

-- За дерьмом, -- мрачно ответил Служкин и сел в санки покурить.

Будкин опустил ящики на верстак и захехекал.

-- Слушай, а можно я их у тебя поставлю? -- спросил он.

-- Ставь, -- безразлично кивнул Служкин. -- А с чем они?

-- С дерьмом, -- сказал Будкин и сел на канистру.

Служкин достал из ящика длинную банку и повертел перед глазами.

-- Слива в крепленом вине, -- прочел он. -- Попробуем?

-- Это же на продажу... -- замялся Будкин.

-- Продашь, деньги выручишь -- все равно пропьешь.

Будкин грустно хехекнул, подумал, взял с верстака стамеску и пробил в

банке две дырки. Банку он протянул Служкину, а себе достал вторую и открыл

подобным же образом. Они начали пробовать.

-- Чего давно в гости не заходил? -- спросил Служкин.

-- Дела, -- неопределенно ответил Будкин и закурил.

-- Брехать -- не кувалдой махать... Из-за Нади?

-- Н-ну... -- сознался Будкин. -- Достала она меня.

-- Мне-то чего врешь? -- Служкин приложился к банке. -- Я-то вижу.

-- Чего ты видишь?

-- Что влюбилась она в тебя.

Будкин ничего не говорил, яростно дымя сигаретой.

-- Ну, продолжай, -- подтолкнул его Служкин.

Будкин зажег вторую сигарету от первой, хехекнул, помолчал и неожиданно

кратко и твердо сказал:

-- Да.

-- И что, крепко? -- усмехнулся Служкин.

-- Крепко, -- кивнул Будкин. -- Ты же знаешь, Витус, со мной такого

никогда не бывало, а вдруг случилось... Ну, я и решил держаться подальше. А

что делать-то? Посоветуй. Ты же здесь командир.

-- Командир пропил мундир... Кому советовать-то? Тебе? Так в этих делах

я перед тобой просто щенок. Вам самим решать надо, а не играть в Штирлица с

Мюллером, как детям малым.

-- Ну тогда, блин, держи ее на цепи! -- рявкнул Будкин. -- А за себя я

ручаюсь!

-- Я не умею! -- Служкин развел руками с банкой и сигаретой.

-- Что же ты, презентуешь мне ее? -- растерялся Будкин.

-- Она мне не принадлежит. Я ее свободы не умаляю.

Будкин допил банку, повертел в руках и бросил в ведро.

-- Нет, я так не могу, -- подвел он итог. -- Друг все-таки...

-- Вот как! -- крякнул Служкин и тоже допил банку. -- Ехали-ехали, да

никуда не приехали. Ты для себя реши, а за меня не боись. Я-то ничего не

теряю, у меня нет ничего. А Наде я счастья желаю, я перед ней виноват. Если

уж ей такое счастье выпадает -- пусть будет такое.

-- Как-то дико все это, Витус... -- Будкин обеими руками стал скрести

голову. -- Душа разрывается... Да и не верю я тебе...

-- Ну, хочешь, пойдем к тебе, я позвоню Наде и скажу, что ты ее любишь?

-- предложил Служкин. -- Тогда ты поверишь, что я зла не держу? Сидишь тут

мрачнее навозной кучи...

-- Пойдем, -- убито согласился Будкин.

Они заперли подвал и пошли к Будкину. Не разуваясь, ввалились в

комнату. Будкин набрал номер и протянул Служкину трубку.

-- Алло? -- произнесла Надя.

-- Надя, это я, -- сказал Служкин. -- Мы тут с Будкиным хорошо

поговорили, и я должен тебе сказать, что он тебя любит.

-- Вы что, пьяные? -- яростно спросила Надя.

-- А что, тебя любить только спьяну можно?

-- Передай ему, что он козел! -- крикнула Надя и бросила трубку.

Будкин стоял и глядел на Служкина собачьими глазами.

-- Она дала понять, что очень рада, -- пояснил Служкин, опуская трубку

на рычаг. Он ненадолго застыл, глядя куда-то в пустоту. -- Старая я толстая

сводня, -- сказал он. -- Виктор Сергеевич Случкин... Пойдем обратно в

подвал, вмажем еще по банке, а потом на ключик слетаем -- тебе ведь тоже

водой запастись надо?

Через час, красные, расхристанные, они вывалились из подвала, волоча за

собой по ступенькам санки. В санках громоздились две канистры -- толстая

пластиковая Служкина и тощая алюминиевая Будкина. Канистры чем-то напоминали

опальных боярыню Морозову и протопопа Аввакума. У дверей подъезда, расстелив

по снегу пушистый хвост, сидел Пуджик и смотрел на Служкина спокойными, как

копейки, желтыми глазами. Пока Будкин, прикрывшись воротником, закуривал,

Служкин, почти встав на четвереньки, гладил кота и бормотал:

-- Не трусь, солдат ребенка не обидит...

Взявшись под локоть, как супружеская пара, Служкин и Будкин твердо

двинулись вперед, а сзади санки оставляли извилистый след на заметенном

тротуаре.

-- Споем? -- предложил Будкин, когда они проходили мимо школы.

-- Какое петь! Я же, блин, на хрен, педагог! -- осадил его Служкин.

На позвоночнике скелета теплицы сидели Чебыкин и Градусов.

-- Виктор Сергеич! Здрасте! -- заорал Чебыкин.

-- Здрасте... -- Служкин вяло махнул рукой.

-- Вы куда пошли?

-- В публичный дом, -- ляпнул Служкин.

Чебыкин и Градусов превратились в изваяния наподобие химер собора

Парижской Богоматери, а потом восхищенно заржали.

-- Географ глобус пропил! -- ликующе завопил Градусов.

-- Это Градусов, знакомься, -- сказал Служкин Будкину.

-- Пойдем ему в торец дадим, -- предложил Будкин.

-- Да фиг с ним...

Будкин все равно оглянулся и зорко всмотрелся в Градусова.

-- Вот ты какой, северный олень... -- пробормотал он.

Они пересекли Новые Речники, пересекли Старые Речники и выбрались на

крутой берег затона.

-- Эти глаза напро-о-отив!... -- самозабвенно пел пьяный Будкин.

-- Эти глаза не про-о-отив!... -- самозабвенно пел пьяный Служкин.

По тропинке, ведущей к ключику, в обе стороны двигались многочисленные

фигурки с санками и бидонами.

-- Блин, неохота в очередюге дрогнуть на таком ветродуе!... -- поежился

Служкин. -- Давай лучше в санках с горы покатаемся?

Будкин посмотрел вниз, себе под ноги, и хехекнул. Они выбросили

канистры в сугроб и вдвоем взгромоздились на санки, еле уместившись.

Отталкиваясь руками, они, как паук, подползли к обрыву, качнулись и канули

вниз. Свистнул ветер, сдвинув шапки на затылок. На убитом склоне санки вмиг

развили сверхзвуковую скорость. Корявая береза, росшая посреди склона,

неуверенно шагнула вправо, влево и остановилась прямо на пути, широко

расставив ноги и растопырив тысячу кривых рук.

-- Катапультируемся! -- взвыл Будкин.

Они разом повалились набок, покатились кубарем и вопящим комом

шлепнулись об ствол. Служкин сипло захохотал.

-- Это был первый выход в космос человека без скафандра! -- сказал он

Будкину, который еле отклеился от его спины и медленно пополз наверх, к

желтому небу. Он охал и потирал поясницу.

-- Ну что, повторим? -- бодро спросил Служкин Будкина, когда и сам

поднялся на обрыв.

Будкин сидел в сугробе, держал в зубах перчатку и пальцем протирал часы

на запястье.

-- Не-е... -- помотал он головой. -- Мне хватит...

-- Да ла-адно! -- Служкин сзади подхватил его под мышки и почти силком

воткнул обратно в санки. Деловито плюхнувшись ему на колени, Служкин

дернулся всем телом, и санки скользнули под уклон.

Они промчались по крутояру так, что береза, промелькнув мимо, только

рявкнула. Масса санок отлилась в такую инерцию, что они с разгона вылетели

на камский лед и врылись носом. Тесно сцепившихся Будкина и Служкина единым

телом унесло вперед на задах, они прорыли широкую борозду и остановились,

увязнув по грудь в снегу.

Они взбирались обратно наверх, ногтями отцарапывая со штанов ледяную

корку.

-- Ну давай еще разик поглиссируем... -- ныл Служкин. -- Ну

последний... Бог троицу любит...

-- Глиссируй один, -- сердито отрезал Будкин.

Вздохнув, Служкин натянул шапку поглубже, оседлал санки один и кинулся

вниз. Его траектория вильнула из стороны в сторону, выпрямилась и нацелилась

в березу.

-- Виту-у-ус!... -- истошно завопил Будкин.

Но было поздно. Санки, как снаряд, врезались в комель. Служкина

поставило в полный рост, шмякнуло об ствол и отбросило. Он пластом хлопнулся

в сугроб и остался неподвижен.

Будкин постоял, подергиваясь от ужаса и холода, и, не выдержав,

неловко, как баба через плетень, полез вниз. Он добрался до Служкина и

потолкал его в бок.

-- Витус, ты жив?... -- растерянно спросил он.

Служкин повернул к нему красное, мокрое лицо с испуганными глазами и

ошарашенно пробормотал:

-- У меня в ноге что-то хрустнуло...

-- Где? -- забеспокоился Будкин и пощупал его ногу.

-- Уй-я-а!... -- взвыл Служкин.

-- П-переломчик... -- заикаясь, произнес Будкин.

Служкин перевел сумасшедший взгляд на свою ногу.

-- Не слишком ли много для одного человека? -- спросил он.