Факты и выводы

Тата немного простыла и сидела дома. Служкин на кухне занимался

четырьмя делами сразу: чистил картошку, жарил рыбу, следил за Пуджиком и

принимал посильное участие в играх Таты. Пуджик задумчиво бродил по краю

раковины и делал вид, что его интересует лишь исключительно содержимое

мусорной банки, а вовсе не сковородка с минтаем. В это время в прихожей

затрещал звонок.

Ругаясь, Служкин взгромоздился на костыль, сунул Пуджика под мышку и

пошел открывать. На пороге стояла Сашенька Рунева.

-- Витя-а... -- с ужасом протянула она, увидев гипс и костыль.

-- Проходи, Сашенька, -- велел Служкин и упрыгал обратно на кухню.

Сашенька вошла в кухню и робко присела у стола.

-- А я от Будкина иду, -- виновато сказала она. -- Будкин мне и

сообщил, что ты ногу сломал, в гипсе лежишь... Как это случилось?

-- Упал, -- лаконично ответил Служкин.

-- А я думала, ты больше не хочешь видеть меня с тех пор, как узнал про

Колесникова... Не заходишь, не звонишь...

-- Он что, все еще благоуханный цветок твоего сердца?

-- Когда одиноко, очень хочется, чтобы хоть кто-нибудь рядом был... --

печально пояснила Сашенька. -- Я знаю, что он дурак... Но он всегда вокруг

вертится, говорит, что любит, зовет замуж, обещает развестись...

-- Это не причина, чтобы с ним спать.

-- Я уж и не знаю, как так получилось... Сама себе противна... И не

нужно мне его, а не могу остановиться...

-- Лучше ты его на фиг пошли, -- посоветовал Служкин.

-- У меня не выйдет, -- безнадежно призналась Сашенька. -- Я уже думала

об этом. Да Колесников и не уйдет. Он уже у меня как дома себя чувствует,

звонит и говорит, чего на ужин приготовить...

-- Н-да-а... Ловко ты Будкина кинула.

-- Не кидала я его, что ты, Витенька!... -- испугалась Саша. -- Я его,

может быть, даже сильнее люблю оттого, что сознаю, как плохо по отношению к

нему поступаю... Но разве я могла иначе? Ты же сам мне советовал завести

любовника, чтобы не мучиться.

-- Я же и виноват, -- мыкнул Служкин. -- Когда я тебе советовал,

Сашенька, дорогая, извини за откровенность, я имел в виду себя.

-- Ви-итя!... -- умоляюще произнесла Сашенька. -- Разве у нас могут

быть отношения лучше, чем сейчас? Ты мой самый дорогой друг!...

Тут в комнате раздался рев, и вскоре Тата вбежала в кухню с куклой. У

куклы из плеч торчали ноги, а вместо ног были руки.

-- Папа! Папа!... -- захлебывалась Тата. -- Это Будкин вчера сломал!...

-- О господи! -- воскликнул Служкин, взял куклу, быстро оборвал

перепутанные конечности и ввинтил их на свое место. -- На, держи, не плачь.

Будкин придет -- мы с ним то же самое сделаем.

Всхлипывая, Тата недоверчиво осмотрела куклу и, успокоенная, пошла в

комнату.

-- Кстати, -- вспомнил Служкин, -- а как ты у Будкина побывала?

-- Можно я закурю? -- спросила Сашенька, закурила и задумчиво

рассказала: -- Знаешь, Витя, как раз очень хорошо пообщались... Он меня

коньяком угощал, смеялся, даже отпускать не хотел... Но был такой момент...

Как бы это сказать... Он спросил, как у меня дела с Колесниковым, но спросил

так, будто это его мало интересует, будто у него самого есть что-то и

поважнее... Мне показалось, что на самом деле появление Колесникова в моей

жизни его очень уязвило и он теперь маскируется... Хотя однажды я видела его

с учительницей из твоей школы... Как ее?...

-- Кира, -- мрачно подсказал Служкин, чистя картофелину.

-- Вот, с Кирой видела... И он будто бы хочет в отместку показать мне,

что отношения с Кирой ему важнее, чем отношения со мной. Что он влюбился в

нее. Но я-то знаю, что он любить не умеет. Скажи мне, Витя, у Будкина с этой

Кирой что-нибудь есть?

-- Нету, -- ухмыльнулся Служкин. -- Хотя возможно, что он с ней спит.

-- Значит, он все-таки думает обо мне, раз уж так выделывается...

-- Лучше бы, Сашенька, ты вообще не размышляла об этом, если у тебя

плохо получается, -- мягко посоветовал Служкин, серпантином срезая с

картофелины шелуху.

-- Ну объясни мне тогда! -- почти с мольбой потребовала Саша.

-- Как я могу объяснить тебе, Сашенька, если ты ничего не хочешь знать?

-- вздохнул Служкин. -- Я тебе уже тысячу раз предлагал упростить ситуацию:

ты люби меня, а я буду любить тебя, и все будет хорошо.

-- Почему же я не хочу знать? -- жалобно сказала Сашенька. -- Я хочу!

Скажи мне правду -- любую, я выдержу. Что там у Будкина с Кирой?

Служкин только махнул рукой.

-- Я не могу тебе изложить факты, -- начал устало пояснять он, --

потому что ты их неверно истолкуешь. Я тебе даю сразу истолкование --

верное, потому что со стороны виднее. Но тебе его не надо. Тебе нужны факты.

Замкнутый круг, Сашенька. Ты в своей душе как в комнате без окон и дверей.

Поэтому и любовь твоя какая-то бессильная. Ты очнись. Свет не сходится

клином ни на чем.

Сашенька молчала, опустив голову.

-- Н-ну, с-скотина!... -- вдруг закричал Служкин.

Пуджик спокойно сидел в раковине умывальника над двумя рыбьими

хвостами, как победитель над поверженными вражескими штандартами. Толстый,

сытый, немигающий, он очень напоминал полярную сову.

"В том гробу твоя невеста..."

Надя и Будкин ушли кататься на лыжах, а Служкин пек блины. Большие

блины у него рвались и комкались, и он пек маленькие блинчики, которые

называл "пятаками". Уже целая гора томных "пятаков" лежала в большой

тарелке. По кухне плавал вкусный синий чад. Тата сидела на полу и напяливала

туфельки нереально красивой кукле Барби, которая растопырила на табуретке

ноги, как ножницы. Из подъезда донесся стук лыж по перилам, и в дверь

протрезвонили.

-- Надя! -- закричала Тата, вскочила и бросилась в прихожую.

Первым в квартиру вбежал Пуджик. Потом с лыжами вошла Надя -- румяная и

счастливая, а потом Будкин с бутылкой вина в кармане пуховика.

-- Ну да, на лыжах они катались, -- с сомнением сказал Служкин Будкину.

-- До ларька и обратно.

-- У тебя блины сгорят, -- напомнила Надя.

Пока Надя и Будкин переодевались и связывали лыжи, Служкин допек

"пятаки" и вылил на сковородку остатки теста из кастрюли. Получилось нечто

вроде Австралии с Большим Барьерным рифом в придачу.

Яркий до изумления закат горел над Речниками. В синей дымке от блинов

свет его приобретал апельсиновый оттенок. На столе в блюде, закатив глаза,

лежали потные, сомлевшие, янтарные "пятаки". В сковородке щедро лучилось

расплавленное масло. Варенье в вазочке от невообразимой сладости стало аж

лиловым. Чай приобрел густо-багровый, сиропный цвет. Даже пышная сметана

стеснительно порозовела. Все расселись вокруг стола. Будкин, причмокивая,

сразу схватил один "пятак", положил его на широкий, как лопата, язык и убрал

в рот, как в печь. Хмыкнув, он оценивающе пошевелил пальцем груду блинчиков.

-- Чего таких мелких напек? -- спросил он.

-- Поварешку лень стало мыть. Пипеткой воспользовался.

-- Не лазь руками, -- пресекла Будкина Надя, накладывая блинчики в

блюдечко Тате. -- Еще не известно, где ты ими ковырялся...

Пуджик, дожидаясь подачки, истомился бродить между ножек стола и

табуреток, словно в лесу, прыгнул Наде на колени и сразу сунул усы в ее

тарелку с "пятаками".

Надя стукнула его по лбу:

-- Брысь! Я тебе перед уходом полкило куриных шей скормила!

-- Куриные шеи? -- задумчиво переспросил Служкин. -- У нас в школе в

столовке всегда суп с куриными шеями. Я диву даюсь, откуда столько шей

берется? То ли курицы как жирафы, то ли многоголовые, как Горыныч... А

может, нас там змеями кормят?... Пуджик-то что, вместе с вами на лыжах

ходил?

-- Нет, он перед подъездом откуда-то из сугроба вылез.

-- Не из сугроба, а из окна подвала, -- поправил Надю Будкин.

-- В подвале мог бы и мышей нажраться, -- заметил Служкин. -- Я слышал,

он осенью с черным котом из третьего подъезда пластался?

-- Было дело, -- авторитетно подтвердил Будкин.

-- То-то я заметил, что год назад все молодые коты черные были, а

теперь серые пошли... Твой грех, Пуджик? Ты теперь в нашем подвале самый

крутой?... Видел я позавчера из окна, как он со своими мужиками в подвал

дома напротив ходил. Бились, наверное, с местными. -- Служкин ногой повалил

Пуджика на пол и повозил его по линолеуму туда-сюда.

-- Надя, смотри, Пуджик умер!... -- испугалась Тата.

-- Не, теплый. -- Служкин снова потрогал его ногой.

-- Он теплый от солнца, -- печально сказал Будкин.

-- На, ешь, -- смилостивилась Надя и кинула Пуджику "пятак".

Пуджик мгновенно ожил и бросился к подачке.

-- Кстати, -- вдруг хехекнул Будкин. -- Опять чуть не забыл... Летом

еще хотел подарить, да засунул в белье и найти не мог, только вчера

выкопал... -- Он встал, ушел в прихожую и вытащил из кармана пуховика

кулечек. Из кулечка он вынул красную детскую панамку и протянул Тате. -- На,

мелкая, носи. Я ее в Астрахани на аттракционе выиграл, а куда она мне?

-- Примерь-ка, Тата, -- попросила Надя.

Тата серьезно взяла панамку, расправила, осмотрела, слезла с табуретки

и стала просовывать ноги в две большие дырки для косичек.

-- Это же панама! -- ахнула Надя. -- Она на голову надевается!...

Тата еще раз придирчиво осмотрела панаму и солидно возразила:

-- Нормальные красные трусы!

Служкин, Будкин и Надя покатились от хохота.

-- Слышь, Будкин, -- вытирая с губ сметану, сказал Служкин, -- я

вспомнил историю про трусы, как ты Колесникова хотел расстрелять...

Будкин блаженно захехекал.

-- Что, по-настоящему? -- удивилась Надя.

-- Еще как по-настоящему, -- заверил Служкин. -- Могу рассказать эту

историю, только она длинная как собака.

-- Валяй, -- велел Будкин, а Надя хмыкнула.

-- Было это лет триста назад, -- начал Служкин. -- Родители наши

отправились загорать на юг, а нас с Будкиным забубенили в пионерский лагерь.

В общем, они каждый год так поступали, и мы с Будкиным уже привыкли

просыпаться июльским утром под звуки горна и по уши в зубной пасте. Мне

тогда треснуло двенадцать лет, а Будкину, соответственно, одиннадцать. Мы

были в одном отряде "Чайка", Колесникову же исполнилось четырнадцать, и он

угодил в самый старший отряд "Буревестник". И еще надо добавить, что в те

далекие годы Будкин не был таким разжиревшим и самодовольным мастодонтом,

как сейчас, а наоборот -- мелким, щуплым тушканчиком с большими и грустными

глазами и весь в кудрях. Еще он был очень тихим, застенчивым и задумчивым, а

вовсе не шумным, наглым и тупым.

Вожатой в нашем отряде "Чайка" была студентка пединститута по имени

Мария Николаевна. Девица лет двадцати с комсомольско-панельными

склонностями, как я сейчас понимаю. Ну, то есть турпоходы, стройотряды,

багульник на сопках и рельсы в тайге, костры там всякие, пора-по-бабам на

гитаре, и все для того, чтобы где-нибудь за буреломом ее прищемил потный

турист в болотниках или грязный геолог со скальным молотком. И дружила наша

Марья с физруком, престарелым козлом, который в придачу к этому работал

также сторожем, конюхом, электриком и вообще всем на свете. Вот в Марью-то

Будкин и влюбился.

Он сразу стал членом трех тысяч идиотских кружков, ходил на все

заседания совета отряда и совета дружины, малевал убогие стенгазеты и после

полдника таскал в столовку, где проводились репетиции самодеятельности, для

Марьи ее гитару. Из-за этого я страшно осерчал на Марью. Хрена ли? Я

собираюсь важным и интересным делом заняться: ну, там, смотаться на

пристань, чтобы прокатиться на речном трамвайчике, или пойти подглядывать в

девчачий туалет, или пробраться за территорию лагеря в заброшенный дом, где,

по слухам, в прошлую смену беглые зэки пионера на галстуке повесили, -- а

эта влюбленная колода бродит за Марьей, как белая горячка за алкоголиком, и

никуда со мной не хочет.

Конфликт же между нами и Колесом начался с того, что однажды мы ждали

Марью с какого-то собрания и от нечего делать качались на качелях. Тут мимо

нас Колесников пылит. Его, видно, старшаки только что надрючили, вот он и

решил на нас отыграться. Подруливает и давай куражиться: салабоны, мол,

сопляки, шкеты. Сразу, понятно, толпа наросла: ждут, когда махаться начнем.

Я-то что, мудрый человек, сижу, поплевываю, а Будкин завелся. Поспорил он с

Колесом, кто из них на качелях "солнышко" прокрутит. Колесо посчитал, что

таким образом он всем покажет, кто Чапай, а кто белогвардейцы, и не знал,

дурак, что Будкин в этом деле -- великий мастер. Скок они оба на качели и

давай болтаться из стороны в сторону. Раскачались уж наполовину, даже

больше, только галстуки пионерские трещат. И тут у Колеса попа играть

начала. Он решил сделать вид, что сорвался, а на самом деле -- спрыгнуть. Ну

и стартовал. А надо пояснить, что в нашу столовку с пристани все продукты

физрук возил на лошади, и весь день эта сучья кобыла беспризорная шлялась по

лагерю и гадила повсюду. И вот летел Колесо по небу, летел, планировал к

земле да и завяз в куче навоза. Лежит в нем пластом и дымится, как сбитый

"мессершмит".

У нас у всех со смеху чуть пупы не развязались. Будкин с качелей

рухнул. Марья тут на крыльцо вышла и еле-еле не родила. Колесников

подымается весь зеленый и плачет от злости. Марья его двумя пальцами за

плечо взяла, нос зажала и повела через весь лагерь в баню -- а сама ржет,

загибается.

После этого Колесо на Марью и озлобилось.

Прошло дня два. Сидим мы как-то с Будкиным в палате, в дурака играем.

Момент напряженный: Будкин в третий раз остается. Значит, идти ему в палату

к девочкам и сообщать свежую новость, что он -- чухан. А палата наша на

первом этаже была. Тут в окне Колесников и засветился. "Хочешь, -- говорит,

-- Шуткин, Марьин корень, про Марью расскажу что-то? Когда, -- говорит, --

Марья-то меня в баню водила, после качелей, мылись-то мы вместе. И Марья

тоже голая была, ну прямо вся без трусов. И я ее щупал везде и дергал, где

хотелося. Слово пацана!"

Будкин от таких известий белый стал, как холодильник, и одеревенел. Я

говорю: докажи. Колесо тотчас выхватывает какую-то тряпицу и себе на башку

напяливает. Мы глядим -- да чтоб нам сдохнуть! -- это и вправду трусы

Марьины от купальника! "Тогда и снял у нее", -- хвалится Колесо. В то время

мы с Будкиным в этих делах, разумеется, не смыслили ни бельмеса. Нам и в

голову не могло прийти, что подобного быть не может. А тут и доказательства

налицо: баня была, трусы вот. Мы с Будкиным молчим. Ну, покривлялось Колесо

с трусами на макушке -- эффект ноль. Будкин уже, почитай, на том свете, а

я-то Колесу на фиг нужен? Снял Колесо трусы с башки и ушел.

Я говорю Будкину: врет он все, не верь. Будкин ничего не ответил.

Остался в третий раз дураком, пошел в палату к девочкам, сказал им, что он

-- чухан, буднично так сказал, без чувства. Только мы вернулись к себе,

опять рожа колесниковская в окно въезжает. "Хотите, снова на трусы

поглядеть? Идите, -- говорит, -- на площадку, где линейки проводят, я их там

на флагшток повесил. Вечером на линейке их весь лагерь увидит".

Двинулись мы туда. Точно. Полощутся трусы под облаками, только серпа и

молота на них не хватает. Попробовали мы влезть по шесту и снять их -- не

получается. Тут и горн на обед трубит. Война, как говорится, войной, а обед

по расписанию.

После обеда тихий час. По правде говоря, я про трусы-то и забыл на

сытый желудок. Ну и что, что весь лагерь их увидит? Марья же в них рассекала

на пляже, весь лагерь их и так видел. Пусть висят, не жалко. Я и вздремнул.

Глаза раскупориваю -- Будкина нет. И вот что он сделал.

Он пошел к домику дирекции и через форточку влез в комнату физрука, у

которого, как у сторожа, имелась одностволка. Пользоваться ружьем Будкин

умел: у него отец охотник, дома все стены в оленьих рогах, гости на

четвереньках ползают. Взял Будкин ружье, нашел коробку патронов, вылез

обратно и пошагал через весь лагерь. Самое интересное, что он не прятался, а

никто даже не спросил: почему это пионер Будкин из отряда "Чайка" ходит по

территории как басмач Абдулла? Уж не комсомольца ли Колесникова из отряда

"Буревестник" он решил пустить в распыл?

Поднял Будкин Колесо с постельки и под дулом привел на площадку. Колесо

от страху со всех сторон описалось и обкакалось и сразу раскололось. Не

ходило оно с Марьей ни в какую баню и не пойдет, не просите, а трусы у Марьи

просто стырило. Эта корова свое белье постирала и на батарее сушила, а

Колесников зашел к ней в комнату вроде как за книжкой, да и тяпнул.

Тогда Будкин велел Колесу лезть на флагшток и снимать трусы. Колесо и

тут раскисло. Трусы повесил некто Сифон из второго отряда -- существо

нечеловечески ловкое и почти не отличающееся ни умом, ни обликом от примата.

"Раз от тебя вообще никакого толку нет, так я тебя пристрелю, потому

что ты паскуда", -- сказал Колесу Будкин, разломил ружье и вставил патрон.

Колесо как увидел это, так с визгом в кусты ломанулся и улетел, словно утюг

с десятого этажа.

Будкин же, оставшись один, решил сбить пулей верхушку шеста с трусами.

Встал на колено и начал патрон за патроном палить по флагштоку. Тут на

канонаду с воем и слетелись вожатые.

Три дня Будкин под стражей просидел, пока его мама с югов педали в

обратную сторону крутила. Будкина из лагеря выперли. Хорошо еще, что труп

Колесникова не послужил отягчающим обстоятельством.

Надя недоверчиво качала головой и смеялась. Будкин слушал благосклонно,

хехекал и пил вино.

-- Ты что же, его на самом деле хотел застрелить? -- спросила Надя.

-- И застрелил бы, -- подтвердил Будкин. -- Такое состояние было.

Только он побежал, а в спину стрелять некрасиво.

Служкин и Будкин, разгоряченные детскими воспоминаниями и вином,

затеяли спор.

-- Я звал тебя, Витус, когда за ружьем пошел! -- оправдывался Будкин.

-- Только ты спал!...

-- Хотел -- разбудил бы! -- Служкин в негодовании даже стукнул гипсом

об пол. -- Ты меня всегда кидаешь и накалываешь!

-- Когда это я тебя кидал и накалывал?!

-- Да всю дорогу! Помнишь, например, мы ходили на рельсы под поездом

деньги плющить? Я брал юбилейный рубль, а ты -- простой, а потом ты мой взял

себе, а свой подсунул мне!

-- Так они уже ничем не отличались друг от друга!

-- И все равно!... А когда я сделал стрелы с бомбочками на конце и

отдал их тебе на хранение, ты их взял да поменял Насосу на

солдатиков-викингов, а мне сказал, что стрелы у тебя отец отнял! Я все знаю,

все помню! И моего желтого Чапая ты стырил, а мне подсунул своего с

отломанной саблей -- скажешь, не было такого?

-- Ну было, ну и что? Когда на санках за помойную машину цеплялись, ты

же раздолбал мои санки в лепешку -- я же не пикнул!

-- Так я не специально, а ты специально!

Надя хохотала, слушая этот спор, и Тата тоже смеялась. Ей было

радостно, что мама так довольна, что папа с Будкиным так смешно ругаются.

Вечером, когда Будкин ушел домой, Надя стала мыть посуду, а Служкин

уложил Тату в постель и достал книжку Пушкина, чтобы почитать ей сказку. Он

выбрал "Спящую красавицу". Надя управилась с посудой, а Служкин все еще

читал.

-- Закругляйтесь, -- велела Надя. -- Я спать хочу. Мне свет мешает.

-- А ты гаси его, -- предложил Служкин. -- Я дальше наизусть помню.

-- Глупости какие... -- пробурчала Надя и погасила свет.

Она легла, а Служкин, сидя на полу возле кроватки, читал дальше.

Королевич Елисей искал свою царевну. Он расспрашивал о ней солнце --

солнце не знало. Он расспрашивал месяц -- и месяц тоже не знал. Он спросил у

ветра.

-- Постой, -- читал в темноте Служкин, --

Отвечает ветер буйный.

Там за речкой тихоструйной

Есть высокая гора,

В ней глубокая нора;

В той норе, во тьме печальной,

Гроб качается хрустальный

На цепях между столбов.

Не видать ничьих следов

Вкруг того пустого места,

В том гробу твоя невеста.

Служкин остановился. Тата спала и дышала ровно. Надя закуталась в

одеяло, отвернулась к стенке и плакала.

Служкин сел на кровать и погладил ее.

-- Ну, Наденька, не плачь, -- попросил он. -- Ну перетерпи... Я ведь

тоже разрываюсь от любви...

-- К кому? -- глухо и гнусаво спросила Надя. -- К себе?

-- Почему же -- к себе?... К тебе... К Таточке... К Будкину... К

Пушкину.