Термометр с фонарями

Будкин открыл Служкину дверь завернутый, как в тогу, в ватное одеяло,

словно римский патриций в далекой северной провинции.

-- Ты чего в такую рань? -- удивился он.

-- Хороша рань, я уже три урока отдубасил...

В ванной у Будкина шумела вода, кто-то плескался.

-- Ты, что ли, там моешься? -- разуваясь, спросил Служкин.

-- Я, -- хехекнул Будкин, возвращаясь на разложенный диван.

-- Вечно у тебя квартира всякими шлюхами вокзальными набита... --

проворчал Служкин, проходя в комнату и плюхаясь в кресло.

-- Ты чего такой свирепый? -- благодушно спросил Будкин, закуривая.

-- Объелся репой, вот и свирепый...

Тут в ванной замолкла вода, лязгнул шпингалет, и в комнату как-то

внезапно вошла грудастая девица в одних трусиках. Увидев обомлевшего

Служкина, она покраснела от злости и прошипела:

-- Предупреждать надо, молодые люди!...

Она яростно сгребла со стула груду своих тряпок, выбежала из комнаты и

снова заперлась в ванной.

-- Это что за видение из публичного заведения?...

-- А-а... -- Будкин слабо махнул рукой. -- Вчера скучно стало, я решил

покататься. Она попросила подвезти... Вот до утра и возил.

Служкин молча покачал головой. Они курили и ждали девицу, но девица,

выйдя из ванной, не заглянула в комнату, быстро оделась в прихожей и

вылетела в подъезд, бахнув дверью.

-- Может, она твое фамильное серебро унесла? -- задумчиво предположил

Служкин. -- Или годовой запас хозяйственного мыла?... А ты все лежишь, как

окурок в писсуаре.

-- Ладно, встаю, -- закряхтел Будкин и постепенно поднялся. -- О! --

сказал он и взял со стула кружевной черный лифчик. -- Еще один!... Хочешь,

Витус, покажу тебе свою коллекцию забытых лифчиков? Там и от Киры имеется...

-- Могу тебе до кучи вечером еще и Надин принести, -- мрачно ответил

Служкин. -- Или уже есть?

-- Как тебя, Витус, еще земля носит? -- в сердцах заметил Будкин и,

плотнее запахивая одеяло, побрел из комнаты. -- Пойдем в кухню кофе пить...

Эта Света -- или как ее? -- чайник согрела...

-- На Свете счастья нет... -- пробормотал Служкин.

В кухне он сел за стол и тяжело замолчал.

-- Что, опять тебя сегодня ученики надраили? -- проницательно спросил

Будкин, одной рукой разливая кофе, а другой придерживая одеяло на груди.

-- До жемчужного отлива, -- кивнул Служкин.

Уже целую неделю он ходил на работу. Первый же урок, который ему

поставили, оказался уроком в девятом "В". Служкин сам потом признал, что,

сидя в гипсе, он малость утратил чувство реальности, а потому явился на урок

не как Емельян Пугачев в Белогорскую крепость, а как разночинец, совершающий

"хождение в народ". И народ не подкачал.

По служкинским меркам, урок проходил довольно мирно. Но это потому, что

самое главное Служкин просмотрел еще в начале. Дело в том, что в его

кабинете в его отсутствие вела уроки Кира Валерьевна. Она и оставила на

учительском столе целую стопу тетрадей шестиклассников. Проходя мимо,

Градусов ловко и незаметно стащил эту стопу, а потом раздал тетради своим

присным. Присные и помалкивали весь урок, разрисовывая тетради самыми

погаными гадостями.

На перемене Градусов так же незаметно положил стопу обратно. Следующим

уроком у Служкина зияло "окно", он решил заполнить журнал и ненароком

столкнул тетради на пол. Тетради упали, рассыпались, раскрылись -- тут-то

Служкин и узрел художества.

Плача жгучими слезами бешенства и бессилия, Служкин листал изгаженные

тетрадки. В творчестве зондер-команды нашли отражение интимные забавы ни

только его самого, но и всего педколлектива школы. Однообразные рисунки и

однообразные матерные подписи ничем, кроме глупого и глумливого похабства,

удивить не могли.

Но вдруг среди прочей дряни Служкин наткнулся на целый цикл графических

работ, элегантно озаглавленный "Ночные похождения Географа". Такие же

похабные по содержанию, эти рисунки были сделаны уверенной и легкой рукой.

Кроме того, в них не было равнодушного издевательства -- наоборот, они были

полны едкого и беспощадного ехидства, пусть и недоброго, зато точного и в

меру. Рассматривая эти рисунки один за другим, Служкин неожиданно фыркнул, а

потом затрясся, смеясь, и даже схватил себя за лицо -- так велико было

портретное сходство. Почерк подписей не оставлял сомнений: это рисовал сам

маэстро Градусов.

Однако с изгаженными тетрадками надо было что-то решать. Вздыхая и

морщась, Служкин на перемене побрел к Кире. Кира, узнав, в чем дело, чуть не

вцепилась Служкину ногтями в лицо. "Разбирайся с завучем сам, идиот!" --

прошипела она. От Угрозы Борисовны Служкин вышел со спиральной завивкой, с

оловянными глазами и блуждающей улыбкой олигофрена.

Но Угроза взялась за дело профессионально. Она сразу же пошла и вышибла

мозги из Градусова и присных, отняла у них портфели и оставила только

дневники, в которых написала родителям гневное приглашение на вечернюю

встречу с Виктором Сергеевичем, чтобы Виктор Сергеевич поведал об успехах их

чад. Присные до вечера были разогнаны по домам, а Градусов оставлен в

кабинете географии делать уборку.

И вот Служкин с Градусовым остались в кабинете один на один. В углу

громоздилась гора конфискованных портфелей. После своего триумфа --

добытого, правда, чужими руками -- Служкин сделался великодушен, а после

созерцания гравюр он уже не мог видеть в Градусове только волосатого

троглодита. И Служкин решил поговорить с Градусовым по душам, как с другом:

мол, сколько же можно и на фиг нужно?

Градусов очень сочувственно отнесся к служкинскому порыву. Он виновато

вздыхал, сопел, краснел, шмыгал носом и косноязычно бормотал: "Дак че... Все

балуются..." Он был очень жалок -- маленький, рыжий, носатый Градусов.

Служкин и сам растрогался, даже решил помочь Градусову в приборке, вынести

мусор. Когда же он вернулся в кабинет, то кабинет был пуст. Градусов все

конфискованные портфели выбросил в окно, под которым караулили присные, а

сам сбежал.

Уже через час Служкин вместе с Будкиным сидел в подвале и нажирался

сливой в крепленом вине.

-- Ну как же можно такой свиньей быть, а? -- взывал Служкин.

-- Да плюнь ты, Витус, -- хехекал в ответ Будкин. -- Придуши их, как

свиней, да и все.

-- Не могу я, как ты не понимаешь! Я человека ищу, всю жизнь ищу --

человека в другом человеке, в себе, в человечестве, вообще человека!... Так

что же мне, Будкин, делать? Я из-за них даже сам человеком стать не могу --

вот сижу тут пьяный, а обещал Татке книжку почитать!... Ну что делать-то?

Доброта их не пробивает, ум не пробивает, шутки не пробивают, даже наказание

-- и то не пробивает!... Ну чем их пробить, Будкин?...

-- Чем черепа пробивают, -- хехекал Будкин.

И вот теперь, на кухне, когда Будкин угадал, что зондер-команда опять

проскакала по Служкину, как татаромонгольская конница, Служкин начал

изливать окончание своей новой схватки.

-- Я сегодня вообще не знал, что мне с Градусовым делать. Бога молил,

чтобы они проспали -- так нет, всей стаей, до последней макаки пришли. Сели

сзади на свои пальмы и давай в карты резаться. Только и слышно: "Дама!

Валет! Бито!" Ну, я налетел на них, как "Варяг" на японскую эскадру.

Градусов от меня скок и за другой ряд убежал. Стоит там, сам трусит, а виду

не подает.

А я все, озверел, едва Градусова увидел, шерсть по всему телу полезла.

"Третий ряд! -- ору. -- Встать и отойти в сторону, а то глотки рвать начну!"

Смотрю: потихоньку потекли, меня как трансформаторную будку обходят. Остался

Градусов один. Сзади -- стена, впереди -- ряд парт, а за ними -- я. А где я

-- там посылайте за плотником. Заметался Градусов вдоль стены. По роже

видно, как у него мозги плавиться начали. Кинулся я вдоль ряда и давай с

грохотом парты к стене припечатывать: бах! бах! бах! Школа, наверное, от

ударов с фундамента соскочила. Градусов в угол брызнул, а я вслед за ним все

парты в стенку вбил, кроме последней, за которой он стоял.

У Градусова от ужаса даже в черепе зажужжало. Он ручонки свои куцые

выставил, как каратист, и визжит: "Чего, махаться будем, да?!" Брюс Ли,

блин, недоклеенный. Я как захохочу подобно Мефистофелю, аж сам чуть со

страху не помер. Сцапал я Градусова, выволок из угла через парты, протащил

по полу и пинком за дверь вышиб. Дверь закрываю, оборачиваюсь к классу,

говорю: "Конец фильма". И вижу -- у всех глаза словно микрокалькуляторы:

высчитывают, до каких пределов меня доводить еще можно.

Ну, ладно. Урок вроде дальше поехал. Все сидят малость контуженные. Я

им что-то впрягаю про Ямало-Ненецкий округ: о! -- говорю, -- Ямало-Ненецкий

округ! О! А урок у меня был первый, то есть на улице -- темнотища. И вот

говорю я, говорю, и вдруг -- хряпс! -- свет погас. Что за черт! Все

загалдели. Я на ощупь дверь нашел, вывалился в коридор, там нашарил

распределительный щит, перебросил рубильник -- свет зажегся.

Талдычу дальше по инерции, и вдруг опять -- бэмс! -- свет погас. И за

дверью слышно: цоп-цоп-цоп -- кто-то от рубильника сматывается. Тут уж

зондер-команду прорвало по-настоящему. Девки визжат, пацанов по башкам

пеналами лупят, пацаны орут, девок за титьки хватают, учебники во все

стороны полетели. Пока я до щита добрался, кто-то уже спички жечь начал.

Включил я свет -- все как с марафона, едва дышат, языки вываливаются.

Дошло до меня, что не иначе как Градусов тут козни строит. Хорошо,

диктую дальше, а сам, однако, дверь в кабинет приоткрыл и краем глаза секу.

И точно! Минут через пять крадется мимо какая-то низкорослая, носатая тень

-- и шмыг к щиту! Я рванулся к выходу, а свет -- чпок! -- и погас. Я со

всего разгона как налечу на парту, да как на девку какую-то хлопнусь! Все,

думаю, Градусов. То, что раньше было, -- это преамбула. А сейчас тебе будет

амбула. Включил я свет, запер дверь, чтобы из кабинета никто не выбежал, а

сам у лестницы за углом в коридоре притаился. Жду. Знаю: Градусов придет.

Минут пять прошло, глаза мои к темноте привыкли, и вот слышу, на

лестнице тихо-тихо: цо-о-оп, цо-о-оп, цо-о-оп... И представь, Будкин,

фантастическую картину: тьма, коридор, дверной косяк чуть белеет, и из-за

него медленно-медленно выезжает огромный Градусовский нос, как крейсер

"Аврора" из-за Зимнего дворца. Я дотерпел, пока весь нос вылезет и глаз

появится, и как засадил в этот глаз своим кулачищем: бабамс!! Градусова

словно волной смыло, только вместо носа у косяка сапожищи его мелькнули.

Укатился он вниз по лестнице, где-то через три пролета вскочил на ноги и

дунул дальше... И с первого этажа донеслось до меня, как он заревел:

"У-ы-ы-ы!..."

Служкин замолчал, вертя в пальцах незажженную сигарету.

-- Так ему и надо, -- удовлетворенно хехекнул Будкин.

-- А мне его дико жалко стало... -- сказал Служкин.

-- Ладно, Витус, -- помолчав, устало произнес Будкин. -- Это уж

слишком. Пускай твой Термометр с фонарями походит. Может, разглядит чего...

-- А ты откуда знаешь, что у него один, фонарь уже был до меня?

Будкин открыл рот, закрыл рот и начал ожесточенно чесаться под одеялом,

словно его одолевали блохи.

-- Э-э... -- промямлил он.

-- Ну, давай, колись, -- хмуро поторопил Служкин.

-- Понимаешь, Витус... -- с трудом начал Будкин, вытащил из одеяла руку

и принялся скрести голову. -- Ты мне рассказал про те рисунки, ну и это... В

общем, в понедельник я его случайно увидел на улице -- помнишь, ты мне его

как-то показывал? -- ну и... вмочил. Предупредил: будешь еще выпендриваться

-- инвалидом сделаю.

Служкин печально кивал головой, кивал и вдруг засмеялся:

-- Не шибко, видать, он тебя испужался, если сегодня снова...

Будкин страдальчески сморщился и вдруг тоже захехекал.

-- А я, Витус, того... Забыл ему сказать, на каком уроке нельзя

выпендриваться...

...У Будкина Витька просидел, наверное, целый час. Они сыграли в

шахматы, пообедали, снова сыграли в шахматы и совсем прокисли.

-- Пойдем в баню подсматривать? -- наконец предложил Будкину Витька.

Робкий Будкин долго мялся, но Витька его уломал. Они оделись и вышли из

дома. На улице уже стояли сумерки. Витька и Будкин не спеша пошагали к бане.

По дороге Витька заглянул на стройку, где подобрал длинную, крепкую

палку. Потом у школы они свернули на задний двор. Там стоял сарай с

макулатурой и инвентарем для субботников и громоздились кучи металлолома.

Витька направился к куче своего класса и принялся с грохотом и скрежетом

выволакивать оттуда железную бочку.

-- Давай лучше у "бэшников" возьмем, -- остановил его Будкин.

Они выкатили точно такую же бочку из кучи восьмого "Б", насадили ее на

палку и понесли.

-- Хорошо в Америке, у них порнографию показывают... -- сказал Витька.

-- А у нас если зашубят, так вообще убьют...

Будкин не ответил. Витька все думал, думал и разозлился.

-- Интересно, Витус, -- вдруг сказал Будкин, -- а вот при коммунизме

как будет: тоже нельзя на голых смотреть?

-- При коммунизме психология будет другая, -- злобно ответил Витька. --

Тебе и самому не захочется.

Будкин тоже задумался.

Они дошли до бани и направились к крылу, в котором находилось женское

отделение. Окна его светились в сгустившемся мраке. Под ними у стены

проходила узкая тропинка. Витька и Будкин, осмотревшись, поставили там бочку

и, помогая друг другу, вскарабкались наверх.

Сквозь стекло доносился шум и банные вздохи. Стекло было закрашено

синей краской, но в краске кто-то процарапал небольшое окошечко. Витька

позволил Будкину смотреть первым. Будкин прилип к стеклу и надолго замолчал.

-- Оба!... -- вдруг испуганно зашептал он. -- Комарова!...

-- Пусти позырить... -- засуетился Витька.

Они завозились, меняясь местами, качая бочку и цепляясь за жестяной

карниз. Наконец Витька приник к окошечку, ожидая, что сейчас перед ним

распахнется мир, полный захватывающих тайн. Но за потным стеклом клубился

пар, двигались какие-то неясные тени, и Витька ничего не понял.

И тут все окно вдруг вздрогнуло.

С тихим воем Будкин улетел вниз. Витька остолбенел.

Окно неожиданно открылось. Прямо на Витьку в клубах пара вылезло чье-то

лицо -- овальное, большое, красное, с длинными, тонкими, черными от воды

волосами, прилипшими ко лбу и щекам.

-- Служкин!... -- потрясенно сказала женщина.

Витька отпрянул.

Из оконного проема вылетела рука и отвесила ему пощечину.

Витька не успел осознать, что делает.

-- Гаденыш! -- сказала женщина, и тут Витька плюнул ей в лицо.

Обрушив бочку, он слетел вслед за Будкиным. Вдвоем они бросились

бежать. Они бежали минут пять, пока не заскочили в какой-то подъезд.

-- Узнала?... -- содрогаясь от удушья, спросил Будкин. -- Кто это?...

-- Дура какая-то... -- ответил Витька.

Он только сейчас понял, что за женщина открыла окно.

Окно открыла Чекушка.