Часть третья 5 page

Будто из далекого далека возник голос капитана:

– Если кружится голова, прилягте на койку.

– Благодарю, сэр, моя каюта в двух шагах.

– Ну, как угодно, как угодно. Через час‑другой все пройдет, и вы проснетесь полным сил.

– Спасибо, сэр.

Захарий уже почти доплыл к двери, когда капитан сказал:

– Погодите, Рейд. А зачем вы приходили?

Захарий ухватился за косяк; странно: мышцы размякли и чувства притупились, но голова была ясной как никогда. Он не только помнил, что хотел поговорить о боцмане Али, но еще понял: опий сбил его с трусливого курса – во всем нужно разобраться самому, без посторонних. Неужто опийный дым прояснил его взгляд на мир? Или позволил заглянуть в те пределы своей души, где прежде он не бывал? Как бы то ни было, Захарий осознал, что взаимная симпатия двух людей из разных миров – редкостное, трудное и невероятное чувство, над которым не властны чужие правила и установления. В отношениях между двумя людьми свои правды и обманы, свои обязанности и привилегии, и только им решать, что есть честь, а что позор. Он должен сам достойно разобраться в отношениях с боцманом Али, что подтвердит его зрелость и готовность стоять у руля.

– Ну, так что, Рейд? О чем вы хотели поговорить?

– О нашем местоположении, сэр. Нынче я взглянул на карту, и мне показалось, что мы сильно отклонились к востоку.

– Нет, мы именно там, где нужно, – покачал головой капитан. – Я решил воспользоваться сильным южным течением возле Андаманских островов, так что пока останемся на этом курсе.

– Понятно, сэр. Прошу прощенья.

– Ничего, ступайте.

Захарий отметил, что его ничуть не мотает, как пьяного, – движения были замедленны, но вполне координированы. В своей каюте, сняв рубаху и штаны, он вытянулся на койке. Захарий сомкнул веки, погрузившись в нечто, более глубокое, чем сон, и более четкое, чем явь; сознание его полнилось цветными объемными видениями, которые, несмотря на свою чрезвычайную яркость, были очень спокойны и не пробуждали плотских желаний. Сколько так длилось, он не знал, но потом это состояние стало угасать, а красочные формы превратились в лица и силуэты. Казалось, он видит сон, в котором женщина, прятавшая лицо, то оказывалась соблазнительно близко, то ускользала вдаль. Потом где‑то зазвонили, накидка спорхнула с лица женщины, и он узнал Полетт, которая, упав в его объятья, подставила ему губы. Захарий очнулся весь в поту, смутно сознавая, что только что слышал восьмой удар склянок, призывавший его на вахту.

*

Чтобы без помех обсудить столь деликатное дело, как приглашение замуж, надо было тщательно продумать время и место разговора. Возможность представилась лишь на следующее утро, когда Дити и Хиру вышли на палубу. Пользуясь случаем, Дити увлекла подругу к баркасу.

– Кахорахелба, бхауджи? Что случилось, братаниха? – всполошилась Хиру, не привыкшая к вниманию. Решив, что в чем‑то допустила промашку, она приготовилась к выволочке. – Я чего‑то напортачила?

– Не волнуйся, все хорошо, – под накидкой улыбнулась Дити. – Знаешь, я очень рада… Адж бара хусбани. Для тебя есть новость.

– Новость? Ка хабарба? Какая еще новость? – Всхлипнув, Хиру прижала ладони к щекам. – Хорошая или плохая?

– Это уж тебе решать…

Почти сразу Дити поняла, что ошиблась с выбором места – накидка на лице Хиру не позволяла прочесть ее отклик. Но теперь уж ничего не попишешь, и Дити выложила все до конца.

– Ка ре? Что скажешь? – спросила она.

– Ка кахатба? Что мне сказать? – Голос Хиру был ломким от слез.

Дити обняла подругу:

– Не бойся, говори, как есть.

Хиру долго собиралась с силами, но все же расплакалась и сбивчиво заговорила:

– Братаниха… я думать не думала… верно ли?.. Говорят, на Маврикии одинокой женщине погибель… на куски порвут… сожрут… мужиков полно, а женщин мало… Представь, каково мне там одной… ой, братаниха… вот уж не думала…

Не понимая, к чему она клонит, Дити перебила ее причитания:

– Вчера не догонишь, а от завтра не уйдешь. Сейчас‑то что скажешь?

– Да что ж сказать? Согласная я…

– Ай да смелая баба! – рассмеялась Дити.

– Чего ты так? – обеспокоилась Хиру. – Ошибку делаю?

– Нет, – твердо ответила Дити. – Раз ты решила, могу сказать: никакой ошибки. По‑моему, он хороший человек. У него полно родственников, за тобой приглядят. Все еще завидовать тебе станут! Хиру – прям царица!

*

Довольно часто среди вещей, отданных в стирку, Полетт распознавала блузу, рубашку или штаны Захария. Его одежду она машинально перекладывала в низ кучи, оставляя ее напоследок. Потом, смотря по настроению, либо яростно колотила его рубашкой о палубу, точно прачка на мостках, либо подолгу отстирывала воротничок и манжеты. Однажды, когда она, пребывая в мягком расположении духа, хлопотала над Захарьевой сорочкой, рядом возник Ноб Киссин‑бабу. Вытаращившись на ее руки, он прошептал:

– Не хочу вторгаться в ваши пределы, мисс, однако позвольте узнать: не мистеру ли Рейду принадлежит сия рубаха?

После кивка Полетт он еще тише спросил:

– Можно взять на минутку?

– Зачем? – удивилась Полетт, но приказчик молча выхватил у нее мокрую рубашку, помял, потискал и вернул обратно.

– Похоже, сей наряд служит ему с незапамятных времен, – нахмурился Ноб Киссин. – Ткань шибко износилась. Странно, не правда ли?

Полетт уже привыкла к чудачествам приказчика, но эта невразумительная реплика ее озадачила:

– Почему вас удивляет, что мистер Рейд носит старую одежду?

Раздосадованный невежеством собеседницы, Ноб Киссин прищелкнул языком.

– Новое воплощение требует новой одежды. Меняются рост, вес, половые органы, и оттого прежнее одеяние уже не годится. Вот мне, например, пришлось покупать кучу новых вещей. Расходы просто ужасные.

– Я не понимаю, Ноб Киссин‑бабу. Зачем это вам?

– Ну как же! – выпучил глаза приказчик. – Ослепли вы, что ли? У меня набухают груди, волосы отрастают. Налицо рождение иного образа. Какая ж тут старая одежда?

Полетт наклонила голову, пряча улыбку:

– Но мистер Рейд не претерпел таких изменений, и старая одежда ему еще послужит.

Отклик приказчика был весьма неожиданным: от негодования он весь надулся и заговорил со страстностью человека, отстаивающего давно взлелеянную веру:

– Как делать можно столь безответственные заявления? Сейчас я вам разъясню. – Сунув руку за горловину просторного балахона, он выпростал амулет, из которого достал пожелтевшую бумагу. – Извольте взглянуть.

Полетт втянула листок в пронизанную солнцем полутьму под накидкой.

– Это список команды «Ибиса» двухлетней давности, – пояснил Ноб Киссин. – Взгляните на имя досточтимого мистера Рейда и все поймете. Стопроцентная перемена.

Полетт зачарованно смотрела на слово «черный» возле имени Захария. Вдруг все, что прежде казалось странным и необъяснимым, обрело четкий смысл – и его сочувствие к ее обстоятельствам, и безоговорочное принятие ее сестринской любви к Джоду…

– Ну разве не чудо? – пыхтел приказчик. – Кто это сможет отрицать?

– Да, вы правы, Ноб Киссин‑бабу, – сказала Полетт.

Она поняла, что невероятно заблуждалась в своей оценке Захария: если кто и мог соответствовать многообразию ее личности, так только он. Казалось, небесные силы направили к ней посланника с известием, что их души повенчаны.

Теперь ничто не мешало ей открыться, но одна лишь мысль о том заставила ее испуганно съежиться. Вдруг он подумает, что его преследуют? А что еще ему думать? И что делать ей, если он посмеется над ее униженностью? Это невыносимо.

Полетт взглянула на море, и в памяти промелькнуло давнишнее воспоминание о том, как Джоду застал ее в слезах над романом. Озадаченный, он пролистал и даже потряс книгу – не выпадет ли колючка или игла, которая объяснила бы ее огорчение. Узнав, что причина в самой книге, он попросил ее пересказать. Полетт поведала ему историю Поля и Виргинии,^[72]в изгнании живших на острове Маврикий; их детская привязанность друг к другу переросла во всепоглощающую страсть, но влюбленных разлучили – Виргинию отправили во Францию. Полетт долго пересказывала свою любимую часть романа – трагический финал, в котором Виргиния вот‑вот должна воссоединиться с возлюбленным, но гибнет в кораблекрушении. Отклик Джоду на печальную историю ее возмутил: молочный братец расхохотался и сказал, что только дурак заплачет над столь путаной сопливой чепухой. Полетт заорала, что он сам дурак, а еще слабак, потому что никогда не отважится последовать зову сердца.

Почему же никто ей не объяснил, что наибольшей отваги требует не сама любовь, но ее коварные привратники: боязнь сознаться себе, робость признаться любимому и страх быть отвергнутой? Почему никто не сказал, что близнец любви не ненависть, а трусость? Иначе она бы поняла, отчего так старательно пряталась от Захария. Но и сейчас ей не хватало духу сделать то, что нужно… Пока не хватало.

*

Была глухая ночь, только что отбили пять склянок, когда на баке Захарий разглядел боцмана Али – глубоко задумавшись, тот смотрел на горизонт, залитый лунным светом. Весь день Захарию казалось, что боцман его избегает, и потому он не мешкая направился на бак. Увидев его, боцман вздрогнул:

– Зикри‑малум!

– Уделишь мне минутку, серанг Али?

– Уделишь, уделишь. Что хотеть?

Захарий достал часы.

– Думаю, пора сказать правду о тикалках.

Боцман Али недоуменно подергал вислые усы:

– Что ты говорить? Не понимать.

– Хватит валять дурака, Али. – Захарий откинул крышку часов. – Ты все наплел. Я знаю, кто такой Адам Дэнби.

Боцман дернул плечом, словно и сам устал от притворства.

– Кто сказать?

– Не важно, главное – я знаю. Вот только не ведаю, что ты задумал. Хотел обучить меня фокусам Дэнби?

Покачав головой, боцман харкнул жвачкой за борт.

– Неправда, Зикри‑малум, – тихо проговорил он. – Не верь всякая болтовня. Аадам‑малум моя как сын, он муж моя дочь. Он помереть. Дочка тоже и вся детка. Серанг Али совсем один. Моя на тебя смотреть и видеть Аадам‑малум. Шибко схожи. Зикри‑малум моя тоже как сын.

– Вон как? И чего ж ты удумал? Сделать из сынка бандита?

– Бандит? – вскинулся боцман. – Опий торговать не бандит? Раб на корабль возить лучше?

– Ага, сознался! Хотел, чтобы я стал твоим Дэнби?

– Нет! – Боцман Али шлепнул ладонью по поручням. – Моя хотеть одно добро Зикри‑малум. Он стать офицер. Может, капитан. Все, что Аадам‑малум не стать.

Боцман словно постарел, он сник и стал каким‑то жалким. Невольно Захарий смягчился:

– Послушай, боцман, ты был очень добр ко мне, спору нет. Я вовсе не хочу тебя закладывать. Поэтому давай условимся: когда придем в Порт‑Луи, ты исчезнешь. И мы обо всем забудем.

– Можно, – понурился Али. – Моя так делать.

Захарий протянул ему часы:

– Возьми. Это твое богатство, не мое. Держи у себя.

Боцман поклонился и спрятал часы за пояс. Захарий отошел, но тотчас вернулся.

– Знаешь, мне очень паршиво, что мы так закончили, – сказал он. – Порой я жалел, что ты ко мне прицепился. Держись ты подальше, наверное, все было бы иначе. Но ведь именно ты разъяснил мне, что я стою большего. Если я дорожу службой, надо жить по ее законам. Иначе на кой связываться? Ты меня понимаешь?

– Да, – кивнул Али. – Понимать.

Захарий пошел прочь, но боцман его остановил:

– Зикри‑малум… погодить…

– Что?

– Туда смотреть. – Боцман Али махнул рукой по носу шхуны.

За бортом была кромешная тьма.

– Куда смотреть‑то?

– Туда Малаккский пролив. Отсюда миль сорок – пятьдесят. Там Сингапур близко‑близко. Шесть‑семь дней плыть.

– К чему ты клонишь?

– Зикри‑малум хотеть серанг Али исчезать, да? Можно. Скоро‑скоро, туда.

– Как это? – опешил Захарий.

Боцман показал на баркас:

– В лодка. Мала‑мала рис, мала‑мала вода. Семь дней Сингапур. Потом Китай.

Теперь Захарий понял.

– Хочешь слинять с корабля?

– А что? Зикри‑малум хочет моя уходить, да? Сейчас лучше, сильно лучше. Серанг Али «Ибис» приходить только ради Зикри‑малум. Иначе не ходить. – Боцман сплюнул за борт. – Берра‑малум шибко плохой. Что он творить с дьявольский язык? Он приносить большой беда.

– А шхуна? – Захарий стукнул кулаком по поручням. – Как с ней‑то? А пассажиры? Им ты ничего не должен? Кто доставит их на место?

– Тут много ласкар. Приведут «Ибис» Пор‑Луи. Легко.

Не дослушав, Захарий помотал головой:

– Нет. Я не позволю.

– Зикри‑малум ничего не делать. Только дремать одна вахта. Двадцать минут.

– Я не позволю, боцман Али, – твердо повторил Захарий, абсолютно убежденный в своей правоте. – Я не дам тебе сбежать на баркасе. А если что‑нибудь случится и придется покинуть корабль? Нельзя разбазаривать лодки, когда на борту полно пассажиров.

– Лодка много. Хватит.

– Сожалею, боцман. В мою вахту этого не будет. Я предложил разумный выход – дождись прихода в Порт‑Луи и тогда линяй. Это все, что я могу для тебя сделать, не больше.

Али хотел что‑то сказать, но Захарий его оборвал:

– Не уговаривай, иначе придется доложить капитану. Ты понял?

Боцман Али глубоко вздохнул.

– Да, – кивнул он.

– Вот и хорошо. – Захарий пошел к рубке, но, обернувшись, добавил: – Не вздумай что‑нибудь учудить. Я с тебя глаз не спущу.

Поглаживая усы, боцман ухмыльнулся:

– Зикри‑малум шибко хитрый, да? Серанг Али не тягаться.

*

Весть о свадьбе Хиру волной пронеслась по трюму, образуя возбужденные водовороты; наконец‑то после многих злосчастий произошло нечто иное, что, по выражению Дити, заставило всех смеяться сквозь слезы – духва ме сабке хасавели.

Естественно, организационные дела легли на плечи всеми признанной братанихи. Нужен ли обряд тилака?^[73]Тон Дити обрел ворчливость, свойственную тем, кто обременен утомительными хлопотами по устройству семейного праздника: а как насчет шафрана и куркумы?^[74]

Всех женщин волновали вопросы: кохбар^[75]будет? Что за свадьба без опочивальни? Наверное, ее можно выгородить тряпками и циновками? А как быть с костром, вокруг которого надо сделать семь священных кругов? Может, сойдет лампа или свеча?

– Ишь разболтались! – брюзжала Дити. – Нельзя все решать самим! Мы ведь не знаем обычаев со стороны парня.

– Парня? – Все просто рухнули от смеха. – Какой он парень? Он мужик!

– На свадьбе всякий жених – парень. Почему он не может снова стать парнем?

– А как насчет приданого и подарков?

– Ладно, доберемся на место, подарим ему козу.

– Ну хватит! Чего ржете?

В одном все были единодушны: тянуть нечего, дело надо провернуть по‑быстрому. Стороны договорились: следующий день будет целиком посвящен свадьбе.

Меньше всех радовалась Муния.

– Вообрази, что всю жизнь надо прожить с таким мужем! – сказала она Полетт. – Я бы ни за что не согласилась.

– А какого ты хочешь?

– Такого, чтобы показал мне кусочек мира.

– Ага. Скажем, ласкар? – поддразнила Полетт.

– Хотя бы, – хихикнула Муния.

Только повитуха Сарджу все никак не могла оправиться от морской болезни; еда и питье в ней не держались, она страшно исхудала, и казалось, будто последние искры жизни теплятся лишь в ее темных глазах. На палубу Сарджу подняться не могла, и женщины приносили ее порцию в трюм, надеясь, что хоть кусочек съестного удастся протолкнуть меж ее губ.

Однажды гирмиты еще ужинали, когда Дити сошла вниз – была ее очередь кормить повитуху. В сумрачном пустом трюме, освещенном лишь парой ламп, съежившаяся фигурка Сарджу выглядела невероятно жалко.

– Ну как ты, сестра? – с наигранной бодростью спросила Дити. – Сегодня получше?

Повитуха не ответила и только быстрым взглядом окинула трюм. Убедившись, что вокруг никого, она схватила Дити за руку и потянула к себе:

– Иди сюда, я хочу кое‑что сказать.

– Слушаю тебя, сестра.

– Больше не могу, – прошептала Сарджу. – Сил нет…

– Ну зачем ты так? – укорила Дити. – Надо кушать, и тогда сразу поправишься.

Сарджу нетерпеливо сморщилась:

– Времени мало, дай сказать. Истинно говорю: я не доживу до конца путешествия.

– С чего ты взяла? Тебе полегчает.

– Поздно. – Глаза повитухи лихорадочно блестели. – Уж такого я навидалась. Я знаю, что помру, но прежде хочу кое‑что тебе показать. – Из‑под головы она вытащила сверток, служивший ей подушкой, и подтолкнула его Дити. – Вот. Разверни.

– Зачем?

Просьба удивила, поскольку Сарджу никогда не открывала сверток на людях. Она так о нем пеклась, что соседки частенько посмеивались над ней, гадая о таинственной поклаже. Дити не одобряла насмешки; скрытность пожилой женщины, которая трясется над дорогими ее сердцу вещицами, она считала обычным бзиком. Ясно, что повитухе было непросто решиться на просьбу.

– Ты вправду хочешь, чтобы я открыла?

– Давай скорее, пока кто‑нибудь не пришел.

Дити предполагала, что в свертке хранятся старые муслиновые тряпки да что‑нибудь из кухонной утвари, – так и оказалось: древняя одежонка и деревянные ложки.

– Дай‑ка сюда. – Тонкой, как хворостина, рукой Сарджу ухватила мешочек размером с ее усохший кулак, понюхала и передала Дити: – Знаешь, что это?

На ощупь – семена. Дити тотчас узнала аромат:

– Конопля! Конопляное семя.

Сарджу кивнула и подала ей другой мешочек:

– А это что?

Нюхнув раз‑другой, Дити определила:

– Дурман‑трава.

– Тебе известно, для чего она? – шепнула Сарджу.

– Да.

– Я знала, что лишь ты их оценишь, – слабо улыбнулась Сарджу. – А вот самое‑самое… – Она подала третий мешочек. – Береги его пуще глаза, здесь невообразимое богатство – семя лучшего бенаресского мака.

Дити сунула пальцы в мешочек и, ощутив знакомые крупинки, мысленно перенеслась в окрестности Гхазипура. Она будто вновь сидела в своем дворе и вместе с Кабутри из горсти маковых семечек готовила алупост. Как же так: полжизни угрохала на маки и не сообразила взять с собой семена – хотя бы на память?

Дити протянула мешочек Сарджу, но та отпихнула ее руку.

– Они твои, бери и храни. Сообразишь, как использовать коноплю и дурман. Никому не говори и не показывай. Лежать они могут долго. Спрячь, покуда не понадобятся, они дороже любого богатства. В свертке еще обычные специи. Как помру, раздай остальным. Но эти семена – только тебе.

– Почему мне?

Дрожащей рукой Сарджу показала на образы, нарисованные на балке:

– Потому что я хочу быть там. Чтобы меня поминали в твоем святилище.

– Ты будешь, сестра. – Дити сжала ее руку. – Непременно.

– Спрячь семена, пока никто не видит.

– Да, хорошо…

К еде повитуха не притронулась; Дити отнесла миску на палубу. Калуа на корточках сидел под баркасом, и она умостилась рядышком, слушая вздохи напружинившихся парусов. Под ногтем ее большого пальца застряло маковое семечко. Дити подняла взгляд к небесному своду, усыпанному звездами. В другую ночь она бы привычно обшарила небо в поисках планеты, которую считала вершителем своей судьбы, однако нынче взгляд ее вернулся к зажатой в пальцах крупинке. Дити вдруг поняла, что не планета правит ее жизнью, а вот это крохотное зернышко – щедрое и обездоливающее, милосердное и убивающее, ласковое и мстящее. Вот кто ее Шани, ее Сатурн.

– Что ты увидела? – спросил Калуа.

Дити вложила семечко ему в рот.

– На‑ка, отведай, – сказала она. – Это звезда, что увела нас из дома и забросила на корабль. Планета, что правит нашей судьбой.

*

Первый помощник самоутверждался, одаривая других прозвищами. Как все подобные шутники, он награждал кличками лишь тех, кто не мог отплатить ему той же монетой. Например, капитана Чиллингуорта за глаза он называл Шкипер Наббс, а Захария в лицо, но без свидетелей (делая уступку реноме саибов, в данном случае помощников) величал Хлюпиком. Что до остальных, то мало кто удостаивался чести получить собственное прозвище. Среди них был боцман Али, носивший кличку Гнида, переселенцы же равнодушно именовались «швалью» или «скотом», охранники – «выбленками» или «ебунками», а ласкары – «сявками», «черномазыми» или, для краткости, «чурками».

Из всех обитателей шхуны лишь один имел прозвище, в котором сквозила приязнь, – Бхиро Сингх звался Квашней. Помощник не ведал, что субедар тоже наделил его заглазной кличкой Малум на‑малум (Господин Незнайка). Ответная любезность была не случайна, ибо этих людей отмечала природная близость, простиравшаяся до внешнего сходства: смуглый и седой субедар был гораздо старше и пузатее, но оба отличались высоким ростом и бочкообразной грудью. Схожесть характеров помогала преодолеть языковой барьер, хотя они могли общаться почти без слов, ибо между ними была если не дружба, то определенное совпадение интересов; друг с другом им было легко, что допускало легкую фамильярность, в иных условиях немыслимую для людей, занимающих почтенные должности, и даже совместное распитие грога.

Субедар и первый помощник были едины во многом, но полного согласия достигали в отношении к узникам, которых мистер Кроул прозвал хмырями (Нил – хмырь‑плут, А‑Фатт – хмырь‑мартышка). Когда Бхиро Сингх выводил осужденных на ежедневный «променад мерзавцев», первый помощник участвовал в забаве и подбадривал субедара, палкой погонявшего узников:

– Врежь от души, Квашня! Дай им хорошенько! Пущай растрясутся!

Иногда он даже подменял приятеля и веревкой стегал заключенных по ногам, заставляя их подпрыгивать в такт песенке:

Джек, пройдоха и сластена,

Шибко любит торт слоеный.

Мигом слопает пирог,

И домой прыг‑скок, прыг‑скок.

Сии развлечения устраивались только на дневных прогулках, и потому для узников стало полной неожиданностью, когда однажды ночью в камере появились два охранника, известившие, что Берра‑малум требует их на палубу.

– Зачем? – спросил Нил.

– Поди знай, – буркнул конвоир. – Они там на пару грог хлещут.

Устав предписывал выводить узников в кандалах, и охранники были очень недовольны морокой, свалившейся на них посреди ночи.

– Чего им нужно? – опять спросил Нил.

– Они уж совсем окосели. Хотят развлечься.

– А мы при чем?

– Я‑то откуда знаю? Не дергай лапами, хрен акулий!

Путь на палубу лежал через ласкарский кубрик с чащей гамаков, напоминавших низко висящие осиные гнезда. От долгого заточения узники нетвердо держались на ногах, а качка и оковы усугубляли их неловкость. То и дело они врезались в чью‑либо задницу или голову, в обмен получая пинки, тумаки и злобную брань:

– …висельники поносные…

– …яйца вам поотрывать…

– …гляди, куда прешь…

Лязгая кандалами, узники миновали фану и вышли на бак, где верхом на кабестане восседал мистер Кроул. Субедар расположился у бушприта.

– Где вас носит, жиганы? Вам еще рано спать.

Заплетающийся язык помощника свидетельствовал, что оба уже не раз приложились к оловянным кружкам, которые держали в руках. Встреча с этой парочкой не сулила ничего хорошего даже в ее трезвом состоянии, а сейчас и подавно. В животе Нила екнуло, однако он отметил необыкновенную красоту моря в лунном свете.

Шхуна шла правым галсом, переваливаясь с боку на бок в согласии с надувавшимися под ветром парусами. Ударив в левый борт, волна заплескивала на палубу и при очередном крене устремлялась к правым шпигатам. Фосфоресцирующие ручейки подсвечивали мачты с распростертыми крыльями парусов.

– Куда вылупился, хмырь?

Веревка больно стегнула по икрам, вернув Нила к действительности.

– Прошу прощенья, мистер Кроул.

– Для тебя «сэр», хер пеликаний.

– Извините, сэр, – сдерживаясь, выговорил Нил.

Осушив кружку, помощник протянул ее субедару, и тот плеснул ему из бутылки. Кроул снова глотнул, разглядывая узников поверх края посудины.

– Ты у нас говорун, – адресовался он к Нилу. – Ну так скажи: просек, на кой вас позвали?

– Нет, сэр.

– Вот какая хрень: мы тут с моим дорогим приятелем Квашней клюкнули по стакашку, и вот он грит, мол, хмырь‑плут и хмырь‑мартышка – друзья не разлей вода. Я грю, нет таких, грю, жиганов, кто не перегрызется с корешем. А он мне – только не эти. Квашня, грю, что поставишь, грю, если один окатит другого? Он показал фартинг, чтоб мне лопнуть! Такая вот закавыка, хмырь, и ты должен разрешить наш спор.

– В чем пари, сэр?

– Что один из вас обдудолит другого.

– Обдудолит, сэр?

– Дудолить – значит ссать, – раздраженно пояснил Кроул. – Я спорю, что один из вас поссыт на харю другого. Вот так вот. Бить вас никто не будет, токо уговоры. Дело добровольное.

– Понятно, сэр.

– И каковы мои шансы, хмырь?

Нил представил, как ради скотской забавы начальников мочится на друга, и его замутило. Он понимал: отвечать надо осторожно, дабы не разозлить помощника.

– Боюсь, невысоки, сэр, – промямлил Нил.

– Ну ты наглец! – ухмыльнулся Кроул. – Не будешь?

– Не желаю, сэр.

– Точно решил, колодник?

– Да, сэр.

– Может, лучше тебе первому? Ороси из женилки его морду, и сам останешься сухой. Ну что, сговоримся? Отлей на кореша, и всех делов. Ась, хмырь? Кидай кости!

Нил не согласился бы даже под угрозой ножа.

– Это не для меня, сэр.

– Не будешь?

– Добровольно – нет.

– А что твой дружок? Он‑то как?

Палуба накренилась, и А‑Фатт, всегда крепче державшийся на ногах, подхватил Нила под руку. В иной ситуации тотчас последовал бы удар палкой, однако нынче, словно из почтения к важному событию, субедар оставил проступок без последствий.

– Уверен, что корешок откажется? – спросил помощник.

А‑Фатт упорно разглядывал свои ступни. Как странно, думал Нил, мы жалкие ссыльные и знакомы всего ничего, но, оказывается, у нас есть нечто, чему завидуют люди, имеющие над нами абсолютную власть. Неужели подобные человеческие узы такая редкость, что другим не терпится проверить их на прочность и узнать их пределы? Если так, мне тоже очень любопытно.

– Если ты вышел из игры, хмырь‑плут, я попытаю счастья с твоим дружком.

– Да, сэр. Попробуйте.

Кроул рассмеялся, сверкнув зубами в фосфоресцирующих брызгах волны, что пенной копной накрыла палубу.

– Скажи‑ка, хмырь‑плут, тебе известно, за что твой приятель схлопотал срок?

– Насколько я знаю, за воровство, сэр.

– Больше он ничего не сказал?

– Нет, сэр.

– Стало быть, он не поведал, как подломил святых отцов?

– Не понимаю, сэр.

– Он ограбил гнездышко церковников. – Помощник взглянул на А‑Фатта. – Верно, хмырь‑мартышка? Ты обчистил миссию, что дала тебе кров и пищу?

– Да, сэр. Я приходить миссия в Кантоне, – пробормотал А‑Фатт, избегая взгляда Нила. – Только не ради еды. Я хотеть уехать на Запад.

– Куда это?

– В Индию, сэр, – переминаясь, ответил узник. – Я знать, что миссия посылать китайцев в церковную школу в Бенгалии. Меня отправлять в Серампор. Там плохо. Никуда не ходи, сиди взаперти. Только учеба и молитва. Как тюрьма.

– Верно ли, что ты спер шрифт из печатных машин? – заржал помощник. – А еще до полусмерти отдубасил служек, когда они тискали Библии. И все это ради крохи дури.

Понурившись, А‑Фатт молчал.

– Давай, давай, говори, – понукал Кроул. – Натворил дел, потому как не мог совладать со страстишкой?

– Ради опия человек готов на что угодно, – просипел узник.

– Да ну? – Из кармана рубашки помощник достал черный шарик, обернутый бумажкой. – А что ты сделаешь ради этого, хмырь‑мартышка?

Нил почувствовал, как его друг напрягся. На скулах китайца взбухли желваки, глаза лихорадочно заблестели.

– Ну же, хмырь, – не отставал помощник, вертя в пальцах шарик. – Что за это отдашь?

Кандалы А‑Фатта тихо звякнули, отвечая на дрожь его тела.

– Что вы хотеть, сэр? У меня ничего нет.

– Кое‑что есть! – развеселился помощник. – Полное брюхо светлого эля! Вопрос в том, куда ты его сольешь.

Нил толкнул локтем друга:

– Не слушай… он нарочно…

– Заткнись, хмырь!

Помощник ногой подсек Нила, отчего тот грузно рухнул и откатился к борту. Скованный, он не мог встать и только сучил ногами, точно опрокинутый на спинку жук. С трудом он перевернулся на бок и увидел, что китаец теребит завязку штанов.

– Не надо, А‑Фатт!

– Не слушай его, хмырь‑мартышка, – перебил помощник. – Делай свое дело, не спеши. Он же тебе кореш, да? Может и подождать твоего пивка.

Судорожно сглатывая, А‑Фатт дергал завязку, но дрожащие пальцы не могли справиться с узлом. В нетерпении он втянул живот и стащил штаны к коленям. Трясущейся рукой китаец ухватил член и направил его на Нила, свернувшегося у его ног.