Яблоки Тьюринга

Стивен Бакстер Майкл Суэнвик Паоло Бачигалупи Элизабет Бир Сара Монетт Аластер Рейнольдс Тед Косматка Йен Макдональд Доминик Грин Карл Шредер Мэри Робинетт Коул Роберт Рид Джей Лейк Пол Макоули Грег Иган Мэри Розенблюм Ханну Райаниеми Чарльз Коулмен Финли Джеймс Камбиас Морин Ф. Макхью Джефф Райман Гвинет Джонс Дэрил Грегори Кристин Кэтрин Раш Нэнси Кресс Гарт Никс Джеймс Алан Гарднер Горд Селлар Алиетт Дэ Бодар

Лучшая зарубежная научная фантастика

ЛУЧШАЯ ЗАРУБЕЖНАЯ НАУЧНАЯ ФАНТАСТИКА

АНТОЛОГИЯ

(под редакцией Гарднера Дозуа)

Стивен Бакстер^{1}

ЯБЛОКИ ТЬЮРИНГА

(Пер. Андрея Новикова)

Неподалеку от центра обратной стороны Луны есть аккуратный, круглый, с четкими краями кратер под названием Дедал. Люди не знали о его существовании до середины двадцатого века. Это самый удаленный от Земли кусочек лунной поверхности – и самый спокойный.

Именно поэтому сюда прилетели команды астронавтов из Европы, Америки, России и Китая. Они разгладили дно кратера диаметром девяносто километров, выложили эту природную тарелку листами металлической сетки и подвесили на проволочных растяжках раструбы принимающей и передающей систем. И вот вам в результате радиотелескоп, самый мощный из построенных на тот момент супер‑«Аресибо», по сравнению с которым его прототип в Пуэрто‑Рико покажется карликом. Перед отлетом астронавты назвали телескоп «Кларк».

Сейчас от телескопа остались только развалины, а почти вся поверхность Дедала покрыта стеклом – это лунная пыль, расплавленная многочисленными ядерными взрывами. Но если вы посмотрите на кратер с низкой окололунной орбиты, то увидите точечку света – упавшую на Луну звездочку. Когда‑нибудь Луны не станет, но эта точечка останется, безмолвно вращаясь вокруг Земли как воспоминание о Луне. А в еще более далеком будущем, когда Земли тоже не станет, когда выгорят звезды, а с небес исчезнут галактики, эта точечка все еще будет светиться.

Мой брат Уилсон никогда не покидал Землю. Фактически, он редко уезжал даже из Англии. Он похоронен – то, что от него осталось, – рядом с нашим отцом, на кладбище возле Милтон Кейнз. Но он сделал эту точечку света на Луне, которая останется последним наследием всего человечества.

Вот и говорите после этого о соперничестве братьев.

Впервые «Кларк» встал между нами на похоронах отца, еще до того, как Уилсон начал свои исследования по программе SETI – поиска внеземной разумной жизни.

На похоронах в старой церкви на окраине Милтон Кейнз собралась немалая компания родственников. Мы с Уилсоном были у отца единственными детьми, но кроме его старых друзей приехали и обе наших тетушки с целой толпой кузенов примерно нашего возраста, от двадцати пяти до тридцати пяти, а те привезли неплохой урожай своих детишек‑цветочков.

Не знаю, могу ли я утверждать, что в Милтон Кейнз хорошо жить. Но точно могу сказать – это плохое место, чтобы умереть. Сам город – это памятник планировке, бетонная сетка улиц с очень английскими названиями типа «Летняя», по которым теперь бегают вагоны новенькой монорельсовой дороги. Он настолько чистый, что превращает смерть в социальное оскорбление – это примерно как пукнуть в универмаге. Может быть, нам нужно быть похороненными в земле, где уже лежат чьи‑то кости.

Отец вспоминал, как до Второй мировой войны все эти места были сплошь деревни и фермы. Он остался здесь даже после того, как наша мать умерла за двадцать лет до него, но нынешняя архитектура погубила все его воспоминания. Во время прощания я рассказал об этих воспоминаниях – в частности, о том, как во время войны суровый ополченец‑охранник поймал его за оградой располагавшегося неподалеку Блетчли‑парка, где он воровал яблоки, пока Алан Тьюринг и другие гении корпели в секретном здании над взламыванием немецких кодов.

– Отец рассказывал, что потом часто гадал, не подхватил ли он математическую инфекцию от тех яблок Тьюринга, – сказал я в заключение, – потому что, как он любил повторять, он точно знает, что мозги Уилсону достались не от него.

– И твои мозги тоже, – сказал Уилсон, когда потом вывел меня из церкви для разговора. Всю службу он промолчал – произносить речи было не в его стиле. – Ты должен был упомянуть и это. Я в семье не единственный математический уродец.

Это был трудный момент. Нас с женой только что познакомили с Ханной, двухлетней дочуркой моего кузена. Она родилась глухой, и мы, взрослые в черных костюмах и платьях, пытались с ней общаться, неуклюже копируя подсмотренные у родителей Ханны знаки языка жестов. А Уилсон просто растолкал эту толпу, чтобы добраться до меня, едва взглянув на улыбающуюся малышку, которая стала центром внимания. Я позволил себя вывести, чтобы избежать какой‑нибудь грубости с его стороны.

Ему тогда исполнилось тридцать, на год больше, чем мне. Он был выше, худее и более угловатый. Другие говорили, что у нас больше сходства, чем мне хотелось бы верить. На похороны он никого с собой не привез, и это стало для меня облегчением. Его партнерами могли оказаться мужчина или женщина, их отношения обычно были деструктивными, и любые его спутники напоминали вошедшую в комнату неразорвавшуюся бомбу.

– Ты уж извини, если я что‑то рассказал неправильно, – с ехидцей ответил я.

– Отец и его воспоминания, все эти истории, что он рассказывал снова и снова. Короче, чтобы я больше не слышал про эти яблоки Тьюринга!

Его слова меня задели:

– Мы‑то все равно будем помнить. Пожалуй. Когда‑нибудь я расскажу эту историю Эдди и Сэму. – Это мои сынишки.

– Они не станут слушать. Оно им надо? Отец забудется. Все забывается. Мертвые становятся мертвее. – И это он говорил о своем отце, которого мы только что похоронили. – Слушай, ты уже слышал, что на «Кларке» начаты приемочные испытания? – И прямо во дворе церкви он достал из внутреннего кармана пиджака наладонник и вывел на экран технические данные телескопа. – Ты, конечно, понимаешь, почему настолько важно, что он расположен на обратной стороне Луны? – Так, вот уже в миллионный раз в моей жизни он устраивает младшему брату блиц‑экзамен, и при этом смотрит на меня так, словно я катастрофически тупой.

– Радиотень, – ответил я. Отгородиться от шумной радиоболтовни Земли было особенно важно для программы SETI, которой брат посвятил свою карьеру. SETI ищет слабые сигналы далеких цивилизаций, а такая задача становится на несколько порядков сложнее, если вы тонете в очень громких сигналах ближайшей цивилизации.

Брат даже саркастически поаплодировал моей догадке. Он часто напоминал мне, что именно всегда отвращало меня от академического мира – едва сдерживаемая агрессивность и напряженное соперничество. Университет – это стая шимпанзе. Вот почему меня никогда не посещало искушение выбрать этот путь. Это, и, может быть, еще тот факт, что Уилсон выбрал эту стезю раньше меня.

Я с легким облегчением увидел, что люди начали уходить с церковного двора. Предстояли поминки в доме отца, и нам нужно было идти.

– Значит, ты приехал ради пирожков и шерри?

Он взглянул на экран наладонника, проверил время:

– Вообще‑то, я договорился о встрече.

– С ним или с ней?

Он не ответил, и на краткий миг взглянул на меня честно:

– У тебя это получается лучше, чем у меня.

– Что именно? Быть человеком?

– Слушай, «Кларк» должен начать работу в течение месяца. Приезжай в Лондон. Мы сможем посмотреть на первые результаты.

– Не откажусь.

Я солгал, да и его предложение наверняка не было искренним. Кончилось все тем, что я увидел его вновь только через два года.

Но к тому времени он поймал сигнал из Орла, и все изменилось.

Уилсон и его команда быстро установили, что тот краткий сигнал, впервые зарегистрированный всего через несколько месяцев после начала работы «Кларка», поступил от источника, расположенного в шести с половиной тысячах световых лет от Земли, за рождающим звезды облаком космической пыли, называемым Туманность Орла. А это очень далеко, на другой стороне соседнего с нашим спирального рукава Галактики, в созвездии Стрельца.

И назвать этот сигнал «коротким» – значит, не сказать ничего. То был импульс длительностью в одну секунду, слабенький и шипящий, и повторялся он – примерно – всего лишь раз в год. И то, что большое лунное ухо вообще поймало проклятый сигнал, можно назвать памятником компьютерной терпеливости.

Тем не менее, это был самый настоящий сигнал от инопланетян, ученые прыгали от радости, и на какое‑то время эта новость стала сенсацией. Через несколько дней кто‑то из поп‑музыкантов, вдохновленный этим посланием, быстренько выпустил сингл под названием «Песнь Орла» – медленная, мечтательная музыка, пронизанная звуками ситара, и очень красивая. Предположительно, в ее основу лег мастер‑трек «Битлз», утраченный полвека назад. Сингл поднялся на второе место в рейтинге популярности.

Но сигнал был всего лишь отзвуком очень далекого шума. Когда продолжения не последовало, а в небе не материализовался звездолет инопланетян, общественный интерес переключился на иные новости. А тот сингл пропал из рейтинга.

И вообще, вся история с сигналом оказалась классической девятидневной сенсацией.[1]Уилсон пригласил меня на десятый день. Наверное, поэтому я и испытывал обиду, когда тем утром приехал в город на встречу с ним.

Наземная станция «Института Кларка» находилась в одном из тех огромных стеклянных уродов, что выросли на берегах Темзы в изобильные годы капиталистического бума первого десятилетия двадцать первого века. Нынче офисные помещения настолько дешевы, что их аренда по карману даже ученым, зато центр Лондона теперь превращен в крепость, куда можно попасть только через узкие проезды и на малой скорости, чтобы твое лицо зафиксировали камеры наблюдения. Я сам занимался противотеррористическим бизнесом и смог убедиться в необходимости таких мер, проезжая мимо собора святого Павла с расколотым, как яйцо, куполом – тут в 2018 году поработала бомба «Карбоновых ковбоев». Зато медленная езда дала мне достаточно времени грустно поразмышлять о том, перед сколькими более важными людьми Уилсон успел покрасоваться и похвастаться, прежде чем вспомнил о брате. В этом смысле Уилсон никогда не был лоялен.

Офис Уилсона мог бы находиться в любой современной конторе по обработке данных – если не считать полномасштабной проекции космического фонового излучения, нарисованной на потолке. Уилсон усадил меня и предложил банку теплой колы. Раскрытый лэптоп раз за разом воспроизводил аудиоверсию принятого сигнала. Она звучала примерно как волны, накатывающиеся на берег. Уилсон выглядел так, словно не брился два дня, не спал пять ночей и не менял рубашку десять дней. Он сидел и слушал, буквально завороженный.

Даже Уилсон и его команда целый год не знали о том, что телескоп зарегистрировал сигнал. «Кларк» работал автономно. Построившие его астронавты давно собрали вещички и вернулись домой. А год назад процессоры сигналов телескопа уловили тот самый импульс, шепот микроволн. В нем была и структура, и доказательство того, что луч был коллимирован – он выглядел искусственным. Но всего через секунду сигнал затух.

Большинство предыдущих исследователей по программе SETI ловили сильные и непрерывные сигналы, поэтому они после такого облома просто сдались бы. Но как насчет маяка, направляющего по всей Галактике микроволновой луч наподобие прожектора? Такой вариант, как объяснил мне Уилсон, стал бы для передающей цивилизации намного более дешевым способом передать сигнал гораздо большему количеству звезд. Поэтому, основываясь на таком экономическом аргументе, «Кларк» был разработан для терпения. Он ждал целый год. Он даже послал запросы на другие установки с просьбой держать их электронные глаза открытыми на тот случай, если «Кларк», привязанный к своему лунному кратеру, будет смотреть в другую сторону, когда сигнал повторится. В конце концов ему повезло, он сам уловил повторный импульс и наконец‑то уведомил об этом своих людей‑повелителей.

– Мы горячие фавориты на Нобелевку, – заметил Уилсон как само собой разумеющееся.

Мне захотелось его поддразнить:

– Да все наверняка уже позабыли о вашем сигнале. – Я махнул в сторону огромного стеклянного окна: из офиса, предназначавшегося для богатеньких менеджеров хедж‑фондов, открывался потрясающий вид на реку, здание парламента и обломки колеса обозрения – некогда знаменитого Лондонского Глаза. – Ладно, это доказательство существования инопланетян, но не более того.

Он нахмурился:

– Нет, ты неправ. Мы сейчас ищем в сигнале дополнительную информацию. Он очень слабый, и в межзвездной среде много помех из‑за блеска звезд. Чтобы добиться лучшего разрешения, нам, наверное, придется записать сигнал еще пару раз.

– Еще пару раз? Еще два года!

– Но даже сейчас нам может многое поведать сам сигнал. – Он вывел на экран лэптопа несколько графиков. – Для начала мы можем оценить технические возможности и доступную отправителям энергию, если исходить из предположения, что они хотят сделать все как можно дешевле. Этот анализ основан на старой модели под названием «маяки Бенфорда». – Он указал на минимум кривой. – Смотри – мы рассчитали, что они прокачивают пару сотен мегаватт через батарею передатчика диаметром несколько километров, вероятно, сравнимого с тем, который сейчас стоит и слушает на Луне. Импульсы направлены радиально по всей плоскости Галактики, где располагается большинство звезд. Можно сделать и другие предположения. – Он откинулся на спинку кресла и глотнул из банки колы, пролив несколько капель и добавив несколько пятен к коллекции на рубашке. – В поисках внеземных цивилизаций всегда руководствовались философскими принципами и логикой. Теперь, когда у нас имеется одна точка данных – «орлята» находятся от нас на расстоянии шести тысяч световых лет, – мы можем проверить эти принципы.

– Каким образом?

– Принцип изобилия. Мы верим, что раз жизнь и разум возникли на Земле, они должны возникнуть и везде, где такое возможно. Сейчас у нас есть одно подтверждение этого принципа. Далее, есть принцип заурядности.

Я еще не забыл годы учебы, и вспомнил его сам:

– Мы не находимся в какой‑то особой точке пространства и времени.

– Правильно. Но при наличии этой единственной точки данных, получается, что этот принцип держится не очень хорошо.

– Почему ты так решил?

– Потому что мы отыскали этих парней в направлении центра Галактики…

Когда Галактика была молода, рождение звезд наиболее интенсивно происходило в ее ядре. Позднее волна звездорождения прокатилась от центра по всему диску, при этом необходимые для жизни тяжелые элементы синтезировались в недрах мертвых звезд и разносились ветром вспышек сверхновых. Поэтому звезды в направлении к центру старше нашего светила, и поэтому жизнь возле них могла существовать гораздо дольше.

– Мы могли предполагать, что увидим концентрацию старых цивилизаций в направлении центра Галактики. Наш единственный пример это подтверждает. – Он взглянул на меня с вызовом. – Мы даже можем оценить, сколько в Галактике существует технологических цивилизаций, передающих подобные сигналы.

– На этом единственном примере? – Впрочем, мне было не привыкать к таким состязаниям между нами. – Ладно, давай прикинем. Галактика – это диск с диаметром, грубо, сто тысяч световых лет. Если все цивилизации разделяет в среднем шесть тысяч световых лет… делим площадь Галактики на площадь круга диаметром шесть тысяч световых лет… около трехсот?

Он улыбнулся:

– Очень хорошо.

– Значит, мы не типичная цивилизация, – подвел я итог. – Мы молоды, и находимся где‑то на задворках. И все это выведено на основе единственного микроволнового импульса.

– Разумеется, почти все обычные люди слишком тупы, чтобы оценить подобную логику. Вот почему они не бунтуют на улицах. – Он бросил это небрежно. Подобные замечания всегда заставляли меня морщиться, даже когда мы были еще студентами.

Но в чем‑то он был прав. Кстати, у меня было ощущение, что большинство людей в глубине души верили в существование инопланетян, поэтому сигнал для них стал подтверждением, а не шоком. Можете винить в этом Голливуд, но Уилсон иногда предполагал, что мы ищем наших потерянных братьев. Все те другие виды гоминидов, все эти иные разновидности сознания, которых мы убили одного за другим, подобно тому, как уже на моей памяти были уничтожены дикие шимпанзе – разумные и пользующиеся инструментами существа. Мы эволюционировали на тесно населенной планете, и на всех ее не хватает.

– Многие размышляют о том, есть ли у Орлят души, – сказал я. – По мнению святого Фомы Аквинского…

От Фомы Аквинского Уилсон отмахнулся:

– Знаешь, в каком‑то смысле к поиску инопланетян нас всегда подталкивали, явно или неявно, теологические чувства. Мы искали в небесах Бога, или какой‑нибудь его технологический эквивалент. Кого‑нибудь, кто позаботится о нас. Но мы никогда не найдем Его. А найдем мы или пустоту, или новую категорию существ, среднее между нами и ангелами. Орлята не имеют никакого отношения к нам, или к нашим мечтам о Боге. Вот чего люди не видят. И вот с чем людям, в конце концов, придется иметь дело.

Он взглянул на потолок, и я предположил, что он смотрел на Туманность Орла.

– И они будут сильно отличаться от нас. Они живут в адском месте. Не в таком, как здесь. Рукав созвездия Стрельца огибает почти все ядро Галактики, он полон облаков, пыли и молодых звезд. Да и сама туманность Орла освещена звездами, которым лишь несколько миллионов лет. Небо на их планете, должно быть, потрясающее – наподобие медленного взрыва, и совсем не похожее на наше, с упорядоченно вращающимися точечками, как будто мы внутри компьютера. Неудивительно, что мы начали с астрологии и астрономии. Представь, насколько иным должно быть их мышление, раз они эволюционировали под совершенно другим небом.

– Мы этого никогда не узнаем. – Я хмыкнул. – Во всяком случае, в ближайшие шесть тысяч лет.

– Может быть. Зависит от того, какую информацию мы обнаружим в сигнале. Хочешь еще колы?

Но я даже первую банку не открыл.

Вот так и прошел тот день. Мы говорили только о сигнале, а не о том, как у него дела, с кем он встречается. Ни о моей семье, жене и мальчиках – кстати, мы все начали учить язык жестов, чтобы общаться с малышкой Ханной. Сигнал из Орла был нечеловеческим, абстрактным. Его нельзя было увидеть или пощупать, его даже услышать было нельзя без предварительной хитроумной обработка. Но только он и заполнял голову Уилсона. То был Уилсон во всей своей красе.

В ретроспективе это было счастливейшее время в его жизни. Да поможет ему Бог.

– Тебе нужна моя помощь, верно?

Уилсон стоял перед моей дверью, в пиджаке и небрежно повязанном галстуке – вылитый ученый с головы до пят. Вид у него был жуликоватый.

– Как ты узнал?

– А зачем же еще ты сюда явился? Ты ведь никогда не приходишь в гости. – Что ж, это правда. Он даже практически не писал и не звонил. Кажется, моя жена и дети не видели его уже шесть лет, с похорон нашего отца.

Он призадумался, затем ухмыльнулся:

– Логичный вывод с учетом прежних наблюдений. Можно войти?

Я повел его через гостиную в свой домашний кабинет. Мальчики, которым тогда было двенадцать и тринадцать лет, играли в голографический бокс, и в центре ковра две голограммы боксеров‑чемпионов ростом сантиметров в тридцать повторяли движения парнишек. Я представил мальчикам Уилсона. Они его едва вспомнили, и не уверен, что он вспомнил их. Я поспешил вывести его из гостиной. Мальчики переглянулись и изобразили на языке жестов то, что примерно означало: «Ну и придурок».

Уилсон это заметил:

– Что это они изобразили? Это какая‑то игра?

Я даже не удивился, что он этого не знает:

– Это британский язык жестов. Мы учили его несколько лет – с похорон отца, когда сблизились с Барри и его женой и узнали, что у них глухая дочурка. Ханна, помнишь ее? Ей сейчас восемь лет. Мы все научились с ней разговаривать. Для мальчиков, думаю, это вроде игры. Знаешь, есть какая‑то ирония в том, что ты участвуешь в проекте стоимостью в миллиарды фунтов, чтобы поговорить с инопланетянами в шести тысячах световых лет от нас, но тебя абсолютно не волнует, что ты не можешь общаться с маленькой девочкой в собственной семье.

Он тупо уставился на меня. Я произнес слова, которые, очевидно, ничего для него не значили – ни интеллектуально, ни эмоционально. Уилсон он и есть Уилсон.

Он просто заговорил о работе:

– Сейчас у нас есть данные за шесть лет – шесть импульсов, каждый по секунде. И в них много информации. Они используют метод, сходный с нашим мультиплексированием длины волны, когда сигнал делится на секции шириной примерно по килогерцу. Мы извлекли гигабайты…

Я сдался. Вышел, заварил кофейник кофе и принес его в кабинет. Когда я вернулся, Уилсон стоял на том же месте, где я его оставил, точно выключенный робот. Он взял кофе и сел.

– Гигабайты? – напомнил я.

– Гигабайты. Для сравнения, вся «Британская энциклопедия» – всего лишь гигабайт. Проблема в том, что мы не можем понять смысл этой информации.

– А откуда вы знаете, что это не шум?

– Есть методы, чтобы это проверить. Теория информации. Они основаны на экспериментах по общению с дельфинами.

Он вытащил из кармана наладонник и показал мне некоторые результаты.

Первый оказался достаточно прост, и назывался «граф Зипфа». Сообщение разбивается на блоки, которые выглядят как компоненты – возможно, это слова, буквы или фонемы английского языка. Затем делается подсчет частоты: сколько раз встречается «а», сколько раз «е», сколько раз «р», и так далее. Если это случайный шум, то количество букв будет примерно одинаковым, и получится плоское распределение. Если это чистый сигнал без информационного содержимого, то есть строка из одной и той же буквы – а, а, а, а, – то получится график с пиком. Осмысленная информация даст наклонный график, нечто среднее между этими горизонтальными и вертикальными пределами.

– И мы получили замечательную прямую в логарифмической шкале в минус первой степени, – сказал он, показывая мне график. – Информация там есть, это точно. Но возникло много споров по идентификации самих элементов. Они не послали нам аккуратный двоичный код. Данные частотно модулированы, а их язык полон подъемов и спадов. Он скорее напоминает фильм о растущем саде, запущенный на быструю перемотку, чем любой человеческий поток данных. Я все гадаю, не связано ли это как‑то с их молодыми небесами… Как бы то ни было, после Зипфа мы испробовали энтропийный анализ Шеннона.

Он сводится к поиску взаимоотношений между элементами сигнала. Вырабатываются условные вероятности: при наличии пары элементов, насколько вероятно, что ты увидишь U после Q? Затем переходишь, как говорится на нашем жаргоне, на «уровни энтропии» более высокого порядка, начиная с троек элементов: насколько вероятно, что ты увидишь G после I и N?

Для сравнения, языки дельфинов имеют энтропию третьего или четвертого порядка. Мы, люди, поднимаемся до восьмого или девятого.

– А Орлята?

– Их уровень энтропии ломает наши методики оценки. Мы полагаем, что он примерно тридцатого порядка. – Он уставился на меня, проверяя, все ли я понял. – Это информация, но гораздо более сложная, чем любой человеческий язык. Она может напоминать английские предложения с фантастически закрученной структурой – тройные или четверные отрицания, перекрывающиеся предикации, меняющиеся грамматические времена. – Он ухмыльнулся. – Или тройные энтендры. Или четверные.

– Они умнее нас.

– О, да. И это доказательство, если оно нам нужно, что это послание не предназначалось конкретно нам.

– Потому что в таком случае они бы его упростили «для чайников». Как думаешь, насколько они умны? Умнее нас, безусловно, но…

– А существуют ли пределы? Что ж, может быть. Можно представить, что более старая структура выйдет на плато развития, как только они установят важнейшие истины об устройстве вселенной и выйдут на технологический уровень, оптимальный для их нужд… Нет причины считать, что прогресс обязан вечно двигаться вперед и вверх. Далее, опять‑таки, могут существовать фундаментальные пределы по обработке информации. Не исключено, что мозг, ставший чрезмерно сложным, подвержен срывам и уязвим для перегрузок. Должна иметься золотая середина между сложностью и стабильностью.

Я налил ему еще кофе.

– Я поступил в Кембридж. И я привык общаться с существами, которые умнее меня. Или мне полагается ощущать себя деморализованным?

– Это тебе решать, – улыбнулся он. – Но Орлята для нас – новая категория существ. Это тебе не встреча инков с испанцами, когда имелся лишь технологический разрыв. И те и другие были людьми. А вот мы можем обнаружить, что мост через пропасть, разделяющую нас и Орлят, нельзя будет перебросить никогда. Помнишь, как папа читал нам «Путешествия Гулливера»?

Я вспомнил и улыбнулся.

– Те говорящие лошади пугали меня до смерти. Уж они точно были умнее нас. И как на них реагировал Гулливер? Они внушали ему благоговейный страх. Он пытался им подражать, и даже после того, как они его выгнали, он презирал людей, потому что они были не столь хороши по сравнению с лошадьми.

– Месть мистера Эда, – сказал я. Но подобный юмор он всегда понимал с трудом.

– Может быть, нас тоже ждет такой путь – мы станем подражать Орлятам или бросать им вызов. А может быть, уже само знание, что существует раса, которая умнее нас – это смерть.

– Все это публично известно?

– О, да. Мы считаемся филиалом NASA, а они четко соблюдают политику открытости. К тому же наш институт дырявый, как решето. Нет смысла даже пытаться о чем‑то умолчать. Но мы выдаем новости постепенно и трезво. И они становятся почти незаметными. Ты сам, например, много об этом знаешь?

– А что ты думаешь про сам сигнал? Это нечто вроде суперэнциклопедии?

Он фыркнул:

– Может быть. Оптимисты контакта лелеют на это надежду. Но когда европейские колонисты высаживались на новых берегах, первым делом они раздавали не энциклопедии или учебники истории, а…

– Библии.

– Да. Но сигнал может быть и чем‑то менее подрывным. Огромным произведением искусства, например. Зачем они вообще его послали? Может быть, это их предсмертное послание. Или гробница фараона, полная сокровищ. Мол, посмотрите: мы здесь были, и вот какими хорошими стали.

– Так чего ты хочешь от меня?

Он уставился на меня. Я подумал – ясно ведь, что он старается придумать, в своей обычной неуклюжей манере, как бы заставить меня сделать то, что ему хочется.

– Ну, а ты как думаешь? По сравнению с этим сигналом, перевод с самых малопонятных человеческих языков – пара пустяков, а Розеттского камня у нас нет. Послушай, Джек, наши средства обработки информации в институте теоретически очень умны, но они ограниченны. Потому что работают на процессорах и с хранилищами памяти лишь чуть получше этого. – Он показал свой наладонник. – В то время как программные монстры, которые делают для тебя обработку данных, на несколько порядков мощнее.

Программы, которые я разработал и обслуживал, обрабатывали бесконечные потоки данных, собираемые на каждого жителя страны, начиная с ваших поминутных перемещений на частном или общественном транспорте, и кончая тем, какую порнуху вы качаете и как прячете ее от супруга или сожителя. Мы отслеживали структуру вашего поведения и отклонения от этой структуры. «Террорист» – понятие широкое, но подходящее для описания современного феномена, которое мы искали. Террористы – иголки в стоге сена, в котором все прочие – соломинки.

Эта непрерывная обработка данных в режиме реального времени требовала чудовищных по объему хранилищ данных и соответствующих вычислительных мощностей. Несколько раз мне доводилось бывать в центральном офисе и видеть эти большие компьютеры в бункерах под Новым Скотланд‑Ярдом: гигантские сверхпроводящие нейронные сети, подвешенные в таких холодных помещениях, что от мороза там перехватывало дыхание. Ничего подобного ни в частном секторе, ни в науке не имелось.

Поэтому, как я понял, Уилсон и пришел сегодня ко мне.

– Ты хочешь, чтобы я пропустил твой инопланетный сигнал через мои системы обработки данных, так ведь? – Он мгновенно подцепил меня на крючок, но я не собирался в этом признаваться. Пусть я и расстался с академической жизнью, но любопытство одолевало меня столь же сильно, как и Уилсона. – И как, по‑твоему, мне получить на это разрешение?

Он отмахнулся от вопроса, как от мелкой технической проблемки, не представляющей интереса:

– То, что мы ищем – это структуры, заложенные в этих данных, на много слоев вглубь, любую начальную зацепку для расшифровки всего сигнала… Очевидно, что программы, созданные для поиска структуры в том, как я пользуюсь карточками для оплаты проезда, придется адаптировать для поиска полезных корреляций в сигнале. Это будет беспрецедентный вызов. В каком‑то смысле, это хорошо. Наверняка уйдут десятилетия на полную расшифровку, если такое вообще удастся – как у европейцев эпохи Возрождения ушли поколения, чтобы понять наследие античности. Сам фактор времени будет профилактикой от культурного шока. Так ты нарушишь правила ради меня, Джек? Давай, старина, решайся. Вспомни, что сказал папа. Решать такие загадки – это для нас. Ведь мы с тобой вместе ели яблоки Тьюринга…

Все‑таки он не был полностью лишен коварства. И знал, как переманить меня на свою сторону. Однако насчет культурного шока он ошибся.

Два вооруженных полицейских проводили меня через здание института. Большая стеклянная коробка была совершенно пуста, если не считать меня, полицейских и их собаки. За окнами был солнечный и холодный весенний день, а ясное голубое небо находилось бесконечно далеко от последней безумной выходки Уилсона.

Он сидел в офисе проекта «Кларк» перед экраном, на котором мелькали окошки с данными. На поясе у него были закреплены крупные бруски пластиковой взрывчатки, а в руке он сжимал какой‑то взрыватель – из тех, что срабатывают, если его выпустить. Мой брат в конце концов опустился до трафаретного бомбиста‑самоубийцы. Полицейские остались за дверью, на безопасном удалении.

– Мы наедине. – Уилсон огляделся. – Они могут нас видеть, но не могут слышать. В этом я уверен. Мои компьютерные брандмауэры… – Когда я шагнул к нему, он поднял руки. – Ближе не подходи. Я ее взорву, клянусь.

– Господи, Уилсон. – Я остановился, замолчал и заставил себя успокоиться.

Я знал, что мои парни, сейчас уже подростки, будут следить за каждым моим движением по каналам новостей. Может быть, нас никто и не слышит, зато у Ханны, теперь прелестной одиннадцатилетней девочки, много друзей, умеющих читать по губам. Об этом Уилсон никогда бы не подумал. И если мне суждено умереть сегодня, на пару с чокнутым братцем, то я пойду на что угодно, лишь бы мои парни не запомнили отца, сломленного страхом.

Я сел как можно ближе к Уилсону – насколько он подпустил. Голову я старался держать опущенной, а когда говорил, то еле шевелил губами. На столе я заметил упаковку из шести банок теплой газировки. Думаю, теплая газировка будет всегда ассоциироваться у меня с Уилсоном. Я взял банку, вскрыл и глотнул, не почувствовав вкуса.

– Хочешь?

– Нет, – отрезал он. – Располагайся поудобнее.

– Ну ты и гребаный идиот, Уилсон. Как ты вообще до такого дошел?

– Сам должен знать. Ты же мне помогал.

– И, богом клянусь, я давно об этом пожалел! – рявкнул я в ответ. – Ты меня подставил, кретин. А после Франции мы стали мишенью для каждого психа на планете, я и мои мальчики. Мы живем под надзором полиции.

– Не вини меня. Ты сам сделал выбор и решил мне помочь.

Я уставился на него:

– Это называется верность. Качество, которое ты, будучи полностью его лишен, видишь только как слабость, которую можно эксплуатировать.

– Как скажешь. Какое это сейчас имеет значение? Послушай, Джек, мне нужна твоя помощь.

– Это уже превращается в систему.

Он взглянул на экран.

– Мне нужно, чтобы ты выиграл для меня время. Дал мне шанс завершить этот проект.

– А почему меня должен заботить твой проект?

– Это не мой проект. И никогда им не был. Уж это ты наверняка понимаешь. Его запустили они…

Все изменилось за три года, с того дня, когда я начал анализировать послание Уилсона на больших компьютерах под Новым Скотланд‑Ярдом – тайком от моих боссов, которые никогда бы пошли на такой риск и не стали бы подвергать драгоценные сверхпроводящие мозги воздействию столь неизвестных факторов. Что ж, Уилсон оказался прав. Мои программы быстро выявили повторяющиеся сегменты, куски организованных данных, отличающиеся лишь деталями.

А интуиция подсказала Уилсону, что эти сегменты – куски исполняемого кода, то есть программ, которые можно запустить на исполнение. И пусть даже они были записаны странным текучим языком Орлят – он решил, что распознал логические циклы, выражения для запуска и остановки. Математика может быть, а может и не быть универсальной, но принципы работы компьютера, похоже, оказались именно такими – мой брат обнаружил машины Тьюринга, глубоко закопанные в инопланетянской базе данных.

Уилсон перевел эти сегменты на человеческий язык математического программирования, и запустил эти программы на отдельном компьютере, не подключенном к сети. Программы повели себя наподобие вирусов. Будучи запущенными в почти любой компьютерный субстрат, они самоорганизовались, изучили окружающую их среду, начали размножаться и быстро увеличивались в размерах, обращаясь к базам данных, загруженным вместе с ними со звезд. А потом начали задавать вопросы операторам: простой обмен на уровне «да‑нет», «ложный‑истинный», и вскоре на основе этих вопросов они создали общий язык.

– Орлята не посылали нам никакого сообщения, – прошептал мне Уилсон в телефонную трубку однажды уже под утро – на пике проекта он работал круглосуточно и без выходных. – Они сбросили нам искусственный интеллект. И теперь этот искин учится с нами общаться.

Это и был их способ решения проблемы общения. Орлята посылали сообщение всей Галактике, при этом они ничего не знали об интеллекте, уровне культурного развития и даже физическом облике тех, кто это сообщение получит. И они послали универсальный искусственный разум, вложенный в сам информационный поток, способный обучиться и начать диалог с получателями.

Для меня это лучше чего угодно доказывало, насколько умными должны быть Орлята. И меня совсем не утешало, что некоторые комментаторы отмечали, что такая «стратегия Хойла» была предвидена некоторыми нашими мыслителями – одно дело предвидеть, и совсем другое – создать. И я задумался, уж не пришлось ли тем вирусам решать задачу по «оглуплению» их послания до уровня существ, способных общаться лишь на уровне энтропии Шеннона девятого порядка, то есть, нас.

Вскоре нас предали. За то, что я прогонял информацию Орлят через суперкомпьютеры, меня уволили, арестовали и выпустили под залог с условием, что я вернусь к работе над расшифровкой сигнала под надзором полиции.

Разумеется, новость о том, что в сигнале Орлят есть информация, просочилась почти мгновенно. Началась эра нового общественного интереса к сигналу, его оживленно обсуждали. Но поскольку принять сигнал мог лишь телескоп «Кларк», ученые из «Института Кларка» и консорциум правительств, перед которым он отчитывался, смогли сохранить контроль над самой информацией. И эта информация производила впечатление, что является чрезвычайно ценной.

Принципы программирования Орлят и их методы сжатия данных – насколько мы смогли в них разобраться – немедленно обрели коммерческую ценность. Когда их запатентовало правительство Великобритании и стало продавать по лицензиям, началась информационная революция, которая в первый же год увеличила платежный баланс страны на миллиард евро. Правительства и корпорации, не допущенные в круг избранных, могли только подпрыгивать от ярости.

А потом Уилсон и его команда начали публиковать то, что они узнали о самих Орлятах.

Мы ничего не знаем о том, как они выглядят, как живут – и даже есть ли у них физические тела. Но они стары, неизмеримо стары по сравнению с нами. Их культурные архивы уходят в прошлое на миллион лет, а это, возможно, раз в десять дольше, чем существуют люди, и даже при этом они построили свою цивилизацию на руинах предыдущих. Но сами они считают себя молодым видом. И живут с благоговейным трепетом перед более древними существами, чье присутствие они распознали глубоко в турбулентном ядре Галактики.

Неудивительно, что Орлят восхищает время и его течение. Кто‑то из команды Уилсона сдуру предположил, что Орлята сделали из времени религию, обожествляя единственную вселенскую силу, которая переживет нас всех. Это вызвало немало проблем. Некоторые с энтузиазмом приняли время как символ веры. Они стали искать параллели в человеческих философиях, у индусов и майя. Если Орлята действительно умнее нас, говорили они, то должны находиться ближе к истинному богу, и мы должны следовать за ними. Другие, ведомые традиционными религиями, резко двинулись в противоположном направлении. И небольшие войны вспыхнули из‑за символа веры, совершенно неизвестного человечеству еще пять лет назад, и которого никто не Земле полностью не понимал.

Затем начались экономические неувязки, когда новые методы обработки данных сделали целые отрасли устаревшими. Это было предсказуемо – словно инопланетяне вторглись в киберпространство, которое экономически доминировало над физическим миром. Новые луддиты начали саботировать компьютерные фирмы, выпускающие системы нового поколения, и во вселенной корпораций вспыхнули битвы, сравнимые по экономическому масштабу с небольшими войнами.

– В этом и есть опасность скорости, – сказал мне Уилсон всего за несколько недель до того, как опоясался взрывчаткой. – Если бы мы могли продвигаться медленно, то расшифровка послания больше напоминала бы развитие нормальной науки, и мы смогли бы впитать результаты. Расти вместе с ними. А вместо этого, благодаря вирусам, все произошло наподобие откровения, заливки божественных знаний прямо нам в головы. А откровения склонны вызывать дестабилизацию. Вспомни про Иисуса. Через три столетия после его распятия христианство победило во всей Римской империи.

И словно мало нам было экономических, политических, религиозных и философских потрясений – если кто и мечтал о том, что знание об инопланетянах объединит нас вокруг идеи общности человечества, то они жестоко ошибались.

Потом шайка алжирских патриотов воспользовалась пиратскими копиями орлятских вирусов, чтобы грохнуть электронную инфраструктуру крупнейших городов Франции. Когда перестало работать все, от канализации до управления полетами в аэропортах, стране одновременно подбросили бомбы в поездах, инфекцию в системе водоснабжения и «грязную» атомную бомбу в Орлеане. На жаргоне спецслужб такое называется «атака с умножением воздействия», и количество убитых и раненых шокировало даже по стандартам третьего десятилетия кровавого двадцать первого века. И наши контрмеры были бесполезны перед лицом инопланетных вирусов.

Именно тогда правительства решили, что проект надо закрыть, или как минимум взять под жесткий контроль. Но мой братец Уилсон с этим не согласился.

– Ни в чем из случившегося Орлята не виноваты, Джек, – сказал мне сейчас этот защитник инопланетян с привязанной к поясу взрывчаткой. – Они никоим образом не желали причинить нам вред.

– Тогда чего же они хотят?

– Нашей помощи…

И он намеревался ее предоставить. Но теперь уже с моей помощью.

– Почему моей? Если ты еще не забыл, меня тогда уволили.

– Они прислушаются к тебе. Полиция. Потому что ты мой брат. Ты полезен.

– Полезен?.. – Похоже, иногда Уилсон был не в состоянии видеть людей чем‑то иным, кроме полезных роботов, даже в собственной семье. Я вздохнул. – Выкладывай, чего ты хочешь.

– Время, – сказал он, взглянув на экран, по которому ползли данные и краткие отчеты о состоянии различных систем. – Великий бог Орлят, помнишь такого? Еще немного времени.

– Сколько?

Он проверил экран:

– Суток мне хватит, чтобы завершить эту передачу. С запасом хватит. Просто тормозни их. Пусть они ведут переговоры, а ты оставайся со мной. Заставь их думать, будто у тебя получается, и ты вот‑вот отговоришь меня взрывать бомбу.

– В то время как настоящие события будут разворачиваться здесь. – Я кивнул на экран. – Чем ты тут занимаешься, Уилсон? Для чего это нужно?

– Всего я не знаю. Есть кое‑какие намеки в данных сигнала. Иногда подтексты… – Он перешел на шепот.

– Подтексты о чем?

– О том, что их волнует. Джек, попробуй представить, чего хочет долго прожившая цивилизация? Если ты способен мыслить о том, что будет в очень далеком будущем, тебя будут волновать угрозы, которые нам кажутся отдаленными.

– Может быть, падение астероида через тысячу лет? Если бы я предполагал, что проживу так долго, или мои дети…

– Что‑то в этом роде. Но это недостаточно далеко, Джек. Даже близко не лежит. В сигнале есть куски – может быть, это стихи, – где говорится о далеком прошлом и отдаленнейшем будущем. О Большом Взрыве, эхо которого слышно в микроволновом фоне вселенной. О будущем, в котором будет доминировать расширение темной энергии, которое в конечном итоге зашвырнет все прочие галактики за космологический горизонт… Они думают обо всем этом, и не просто как о научной гипотезе. Их это волнует. Господство их великого бога, времени. «У вселенной нет памяти».

– И что это означает?

– Сам не знаю. Фраза из послания.

– Так что же передаешь? И куда?

– На Луну, – честно ответил он. – Телескопу «Кларк», на обратной стороне. Они хотят, чтобы мы там что‑то построили, Джек. В смысле, нечто физическое. И есть шанс, что с помощью фабрикаторов и обслуживающего оборудования в «Кларке» мы сможем это сделать. Пусть это не самое передовое внепланетное автоматизированное оборудование, и предназначено оно только для технического обслуживания и модернизации радиотелескопа…

– Но это оборудование, до которого ты можешь добраться. Ты выпускаешь этих агентов инопланетян из их виртуального мира и даешь им возможность построить нечто реальное. Тебе не кажется, что это опасно?

– Опасно? Как? – Он расхохотался мне в лицо и отвернулся.

Я схватил его за плечи и развернул вместе с офисным креслом:

– Не отворачивайся, скотина. Ты всю жизнь это делаешь, со всеми нами. Ты знаешь, о чем я. Одни только компьютерные программы Орлят устроили в мире бардак. А вдруг это какая‑то разновидность «троянского коня» – оружие судного дня, которое они нам, лохам, подсунули, чтобы мы сами его и сделали?

– Маловероятно, что развитая культура…

– Вот только не грузи меня этой бредятиной оптимистов контакта. Ты сам в нее не веришь. А если и веришь, то не знаешь точно. Ты не можешь этого знать.

– Не знаю. Ладно. – Он отодвинулся. – Я не могу этого знать. И это одна из причин, почему я запускаю процесс на Луне, а не на Земле. Можешь назвать это карантином. Если нам не понравится то, что из этого получится, то будет хотя бы шанс удержать это там. Да, риск есть. Но и выигрыш, пусть и неизвестный, может стать огромным. – Он не сводил с меня глаз, почти умоляя понять. – Мы должны идти вперед. Это их проект, не наш. С момента, когда мы распаковали сообщение, рассказ пошел о них, а не о нас. Вот что означает иметь дело с разумом, который нас превосходит. Религиозные фанатики рассуждают очень похоже. Мы знаем, что Орлята на несколько порядков умнее нас. Разве мы не должны им доверять? Разве не должны помочь им достигнуть их цели, даже если мы точно не знаем, какова она?

– Все это закончится сейчас. – Я придвинул к себе клавиатуру. – Говори, как остановить передачу.

– Нет, – твердо ответил он, сжимая в правой руке взрыватель.

– Ты не пустишь его в ход. И не убьешь нас. Ради чего‑то настолько абстрактного, нечеловеческого…

– Сверхчеловеческого, – выдохнул он. – Не нечеловеческого. Сверхчеловеческого. И я это сделаю. Ты ведь знаешь меня всю жизнь, Джек. Посмотри мне в глаза. Я не такой, как ты. Ты действительно во мне сомневаешься?

Я посмотрел ему в глаза. И перестал сомневаться.

Так мы и сидели, лицом к лицу. Я находился достаточно близко, чтобы одолеть его, если он предоставит мне хотя бы малейший шанс. А он держал взрыватель у меня на виду.

Час за часом.

Думаю, в конце концов его победило время, тот самый невидимый бог Орлят. Время и усталость. Я убежден, что он не собирался отпускать кнопку. Прошло лишь семнадцать часов из нужных ему двадцати четырех, когда его палец соскользнул.

Я попытался отвернуться. Благодаря этому инстинктивному движению я потерял ногу, руку и глаз – все на правой стороне тела.

И еще я потерял брата.

Но когда судмедэксперты закончили просеивать обломки, они смогли доказать, что и семнадцати часов передачи Уилсону хватило.

NASA, Европейскому космическому агентству и китайцам понадобился месяц, чтобы послать к Луне орбитальный зонд – посмотреть, что там происходит. Зонд обнаружил, что переданная Уилсоном информация запустила фабрикаторы «Кларка», и те начали что‑то изготовлять. Сперва они сделали другие машины, более специализированные, воспользовавшись тем, что лежало в мастерских и ангарах. Те, в свою очередь, стали клепать все более мелкие версии самих себя, неуклонно продвигаясь к наномасштабам. В конце концов они стали настолько маленькими, что их смог бы разглядеть только высадившийся на Луне астронавт. Но посылать туда человека не осмелился никто.

Тем временем машины сгребали в кучу лунную пыль и всяческий лом, чтобы изготовить нечто высокоэнергетичное – наподобие ускорителя частиц или токамака. Но только наподобие.

После этого и началась основная работа.

Машины Орлят взяли кусок лунной породы и что‑то с ним сделали, превратив его массу‑энергию в пространственно‑временной артефакт – наподобие черной дыры, но только наподобие. Потом сбросили его на Луну, где тот стал расти, всасывая окружающий материал подобно черной дыре, и отпочковывая свои копии – в отличие от черной дыры.

Постепенно эти объекты начали преобразовывать лунные породы в свои копии. Светящаяся точка, которую мы видим в центре «Кларка» – это утечка радиации от этого процесса.

Правительства запаниковали. Из хранилища достали ядерную боеголовку, расконсервировали ее и сбросили вертикально в кратер Дедал. Взрыв был впечатляющим. Но когда пыль осела, в центре кратера все так же тлела бледная неземная искорка.

С увеличением количества наноартефактов вещество Луны будет поглощаться с экспоненциальной скоростью. Чтобы поглотить ее целиком, понадобятся столетия, максимум тысяча лет. И тогда вокруг Земли будет обращаться не ее древний спутник, а пространственно‑временной артефакт, похожий на черную дыру – но только похожий. Хотя бы это физики установили точно.

Что же касается предназначения артефакта, то здесь единогласия меньше. Вот мои предположения.

Лунный артефакт будет записывающим устройством.

По словам Уилсона, Орлята боялись, что у вселенной нет памяти. Думаю, он имел в виду то, что сейчас, в нашу космическую эпоху, мы все еще можем видеть следы рождения Вселенной, эхо Большого Взрыва – в микроволновом космическом фоне. И мы также видим доказательства грядущего ее расширения – в разбегании далеких галактик. Обе эти главные особенности вселенной, ее прошлое и будущее, мы открыли в двадцатом веке.

Настанет время – космологи говорят о сотнях миллиардов лет, – когда все ускоряющееся разбегание забросит все эти далекие галактики за наш горизонт. И тогда у нас останется лишь местная группа галактик, Млечный путь, Андромеда и разная космическая мелочь, удерживаемая вместе силами гравитации. Космическое расширение станет невидимым. А фоновый шум тем временем настолько ослабеет, что его уже нельзя будет выделить из слабого свечения межзвездной среды.

Поэтому в ту далекую эпоху уже нельзя будет повторить открытия двадцатого столетия, а значит, и заглянуть в прошлое или будущее. Вот что имели в виду Орлята, говоря, что у Вселенной нет памяти.

И я полагаю, что они приняли меры. Они и все, кого они, подобно Уилсону, призвали себе на помощь, стали мастерить капсулы времени из искривленного пространства‑времени. В какую‑нибудь далекую эпоху они испарятся – возможно, за счет чего‑то вроде излучения Хокинга – и раскроют правду о вселенной глазам тех, кто способен ее увидеть.

Разумеется, мне приходило в голову – назову это принципом заурядности Уилсона, – что не только наша эпоха может похвастаться привилегированным взглядом на космос. Сразу после Большого Взрыва наступила фаза «инфляции», сверхбыстрого расширения, которое гомогенизировало вселенную и стерло детали того, что было раньше. И нам, возможно, следует поискать другие «капсулы времени», оставленные для нас обитателями тех ранних эпох.

Орлята – разумные существа, пытающиеся подарить вселенной память. Наверное, у них есть и еще более глубокая цель – это может быть роль разума в формировании окончательной эволюции вселенной, но этого нельзя сделать, если позабудешь все, что было прежде.

Не все комментаторы согласны с моим анализом. Интерпретация присланных Орлятами данных всегда была неуверенной и неточной. Возможно, даже Уилсон со мной не согласился бы. Ну, поскольку это мое предположение, он наверняка оспорил бы его чисто рефлекторно.

Полагаю, можно искренне волноваться о судьбе гипотетических существ, которые будут жить через сто миллиардов лет. В каком‑то смысле мы обязаны о них волноваться, ведь их эпоха – это наше неизбежное будущее. Уилсону они были настолько небезразличны, что он убил себя ради них. Но это проект настолько огромный и холодный, что им может заниматься только полубессмертный сверхразум наподобие Орлят – или современный человек, который функционально безумен.

Меня же больше всего волнует настоящее. Сыновья, еще не успевшие состариться и обратиться в прах, играют в футбол под солнцем, которое еще не сгорело до золы. И тот факт, что все это преходящее, делает его только более, а не менее драгоценным. Быть может, наши далекие потомки через сто миллиардов лет обретут похожее краткое счастье под своим черным и неизменным небом.

И если бы я мог пожелать что‑то одно для моего утраченного брата, то пожелал бы ему испытать такие же чувства, такое же ощущение жизни, хотя бы один день. Хотя бы минуту. Потому что, в конечном итоге, это все, что нам дано.

Майкл Суэнвик^{2}

Date: 2015-09-05; view: 341; Нарушение авторских прав