Гюберт на веревочке

Часам к семи вечера у озера стало пусто и безлюдно. Даже самый придирчивый глаз не смог бы обнаружить вокруг ничего подозрительного. Стояла какая-то особая, выжидательная тишина.

Лошади партизан под надежной охраной кормились на выпасе не менее чем в километре. Мы все сидели в засаде.

Солнце стояло еще высоко, но мы не могли знать точно, в какое время прибудут «гости», и укрылись за­ранее.

Я избрал себе позицию метрах в десяти от клади че­рез проток, в зарослях орешника. Рядом со мной лежали Сережа и Таня, крепко сжимая свои автоматы.

Над кладью мы заранее и основательно поработали, перебрали настил из кругляка и, кажется, достигли того, чего хотели.

Мы ждали настороженно и напряженно, не производя никакого шума, не отрывая глаз от опушки леса, откуда должен был появиться враг. От страшного напряжения временами чудилось, что что-то движется на фоне зелени.

В лесу куковала кукушка. Со стороны озера доноси­лось довольное кряканье уток. Они шумно полоскались, хлопали крыльями, как всегда перед вечерней зорькой.

Время текло медленно, и я не один раз прикладывал к уху часы, чтобы проверить, не остановились ли они.

Подчас начинало казаться, что все наши приготовле­ния ни к чему, что операция срывается. Ведь в самом деле: все было основано только на сообщении Фомы Филимоновича. Уж не говоря о том, что Гюберт мог передумать или заболеть, – тысяча других дел могла ему помешать: вызов начальства, срочное сообщение, требую­щее каких-либо мер, да мало ли что еще... Все висело на ниточке, и меня охватывали отчаяние и злость при мысли, что эта ниточка могла так легко порваться.

Но вот без нескольких минут восемь Таня толкнула меня в бок и шепнула:

– Николай бежит!

Я вздрогнул. Да, Логачев бежал крупными скачками, и не по дороге, а лесом, виляя между стволами деревьев, перепрыгивая через бурелом. В правой руке его по­блескивал вороненой сталью автомат. Перемахнув через проток, он поскользнулся, упал, но тут же вскочил и под­бежал к нам.

Логачев сидел в передовой засаде и пробежал сейчас добрых полкилометра. С лица его градом катился пот, сильная грудь круто вздымалась. Он запыхался, но, сде­лав глубокий вздох, доложил:

– Едут!.. Своротили сюда... Две подводы... На перед­ней двое. На задней пятеро... Автоматчики...

– А Филимоныч?

– На передней.

– Значит, на ней трое.

– Да, да, да. Я не считал Фому Филимоновича.

– Так... Приготовимся! – сказал я и дважды свист­нул, подражая иволге.

Это – для остальных. Мы так условились. Теперь все знают, что «гости» вот-вот появятся.

Это «вот-вот» растянулось на четверть часа, и нако­нец наш слух уловил скрип колес, которые Фома Филимонович в этот раз умышленно не смазал.

Поистине, Гюберт был настоящим маньяком, если все-таки решился на охотничью вылазку, зная, что где-то в этих лесах бесследно исчезли два его солдата с луч­шей собакой.

Мы четверо, затаив дыхание, стояли в кустах на ко­ленях. Вот среди зелени показалась первая телега. На ней – хорошо знакомые лица: Фома Филимонович, Виль­гельм Гюберт и Похитун. Фома Филимонович держал вожжи. Гюберт сидел, свесив ноги, лицом в нашу сторону, с ружьем в руках. Похитун полулежал, опершись на локоть. На нем все тот же запомнившийся мне из­мятый мундир без погон. Гюберт был в высоких болотных сапогах и короткой охотничьей куртке. На голове коричневый берет. Они совсем не изменились за полгода: ни Похитун, ни главарь «осиного гнезда».

Сердце мое колотилось, я жадно вглядывался в лицо Гюберта. Вот она пришла – расплата с врагом...

Показалась вторая телега. На ней, как и доложил Логачев, восседали пять, солдат. Все, кроме того, кто правил лошадью, держали автоматы.

Телеги медленно приближались. Нас уже разделяли каких-нибудь пятьдесят шагов...

Ребристая кобыла, неизменный спутник Фомы Фили­моновича, плелась вяло, лениво перебирая ногами.

Старик пошевелил вожжами и прикрикнул на ло­шадь:

– Эй, голуба!

Фома Филимонович казался совершенно невозмути­мым, будто и не знал, что должно произойти через счи­танные секунды. Это было поистине образцовое само­обладание.

Оккупанты держались безмятежно. Однако малейшая неосторожность с нашей стороны или промедление мог­ли стоить нам дорого. Сейчас особенно ясно понял я, какое удачное место для засады выбрал Фома Филимо­нович. Прогнившая кладь должна была отвлечь внимание врагов.

Первая телега остановилась шагах в трех от про­тока. Фома Филимонович сунул вожжи в руки Похитуна и спрыгнул на землю. Он подошел к клади, наступил на настил и стал пробовать ногой прочность бревен.

– Не засядем? – спросил Гюберт.

– Никак нет, – спокойно ответил Фома Филимоно­вич. – Я же был здесь во вторник, переезжал, держит хорошо.

Он метнул быстрый, косой взгляд на вторую подводу и вернулся к своей телеге. Взгромоздившись на передок, он взял вожжи и прикрикнул на лошадь:

– Шевелись, голуба! Смелее! Чего чухаешься?

Лошадь тронула, робко, с опаской ступила на настил и потянула за собой телегу. Я наблюдал, сдерживая ды­хание. Фома Филимонович неожиданно хлестнул ло­шадь – она рванула, и телега вдруг с треском осела и погрузилась вместе с настилом в воду по самые сту­пицы.

– Черт! – выругался Гюберт и поднялся на телеге во весь рост. – Я же спрашивал тебя, псина старая: за­сядем или нет?

Фома Филимонович покачал головой и промолчал, как бы соображая, что предпринять дальше.

Я выжидал наиболее удобного момента. И он при­шел: Гюберт в сердцах бросил ружье на телегу, выбрал­ся на край ее, примерился и прыгнул на берег.

Похитун попытался проделать то же самое, но потер­пел аварию. Он не допрыгнул до берега и растянулся на бревнах. Быстро поднявшись, он вскарабкался на четве­реньках на берег и, схватившись за ушибленную колен­ку, присел на корягу.

Кобыла стояла неподвижно, понурив голову, равно­душная ко всему.

Фома Филимонович перелез через лошадь, ступая по оглобле, выбрался на противоположный берег и ухва­тился за уздечку. Я бросил взгляд на солдат. Двое из них спрыгнули и зашагали в нашу сторону.

Кажется, пришло время действий... Гюберт был без ружья. Опасение внушали лишь солдаты, но я надеялся на Трофима Степановича и его ребят, уже державших врагов на мушке.

– Хальт! Хенде хох![13] – крикнул я во всю силу лег­ких и навел автомат на Гюберта.

Как и следовало ожидать, солдаты от неожиданно­сти сначала опешили, потом схватились за оружие, раз­далась даже короткая очередь, тотчас же прерванная залпом из кустов. Партизаны выскочили на дорогу и бросились к оккупантам, чтобы проверить, не остался ли кто в живых.

Похитун стоял бледный, с вытаращенными глазами, подняв руки вверх, насколько это возможно.

Гюберт, обычно надменный, расчетливый и хладно­кровный, на мгновение тоже растерялся. Он смотрел на меня и, видимо, не верил собственным глазам.

– Нидер![14] – раздался зычный голос Трофима Сте­пановича. Он бежал с автоматом в руке к Гюберту. – Хенде хох!

Нет, Гюберт не поднял рук. С искаженным злобой лицом он отпрянул назад и протянул руку к кобуре.

Но его опередил Логачев. Он обрушился на Гюберта, точно снаряд. Оба упали, через секунду Логачев вско­чил. Он успел стукнуть Гюберта в солнечное сплетение. Удар был точен. Гюберт согнулся, но, видимо, нечелове­ческим усилием воли вскочил и вновь попытался выта­щить пистолет. Логачев сжал его руку. Гюберт сильно пнул его ногой. Тут подоспели я и Трофим Степанович.

Гюберт был ловок, изворотлив и физически силён. Мы трое едва справились с ним. Он рычал, как зверь. Со свирепым отчаянием он наносил нам удары ногами, руками, головой, пытался кусать.

Бесспорно, он отлично понимал, что нужен нам жи­вой, а не мертвый, и это давало ему хорошие козыри.

Наконец мы одолели его. Я скрутил ему руки за спину. Трофим Степанович навалился всем телом на ноги. Логачев держал его плечи.

Подоспевшего Березкина Логачев попросил:

– Мишутка, достань-ка у меня из кармана вере­вочку. Быстро!

Тот вытащил небольшой моток прочного шнура от парашютных строп. Мы крепко стянули руки и ноги Гюберта. Он дышал тяжело, порывисто, на губах его выступила пена. Мне казалось, что он вот-вот задох­нется.

Я вытер мокрое лицо и перевел дух.

– Хомяков, он же майор Стожаров! – отрекомендо­вался я. – Привет от Виталия Лазаревича!

Гюберт дернулся всем телом, выругался сквозь зубы, сверкнул глазами.

Подошел залепленный грязью Фома Филимонович. На губах его играла плутоватая улыбка. Он держал за руку Таню.

– Вот так, господин хороший, – проговорил он с усмешкой. – Знай край, да не падай! А за внучку спа­сибо... Вот она, внучка-то! Помогла ваша бумажка. Устроилась девка и жила, как у бога за пазухой.

Такой издевки Гюберт не смог перенести. По лицу его пробежала судорога. Подавшись вперед, он плюнул в сторону старика.

– Ишь ты, какой бешеный! – с невозмутимым спокойствием проговорил Фома Филимонович. – Жаль, что ты связанный, а то бы я показал тебе, как плеваться.

– Кончайте, хамье! – прохрипел Гюберт.

– Эге! – воскликнул старик. – Скоро сказка ска­зывается, да не скоро дело делается. Быстрый ты боль­но, господин хороший. Потерпи малость, мы больше терпели. Тебя кто в гости звал к нам в Россию, а?.. – Он опустился на корточки, пощупал шнур и заклю­чил: – Ничего, прочно...

Я распорядился обыскать убитых солдат и взять все их документы, а сам занялся карманами Гюберта и Похитуна.

Похитун вел себя чрезвычайно благоразумно. Он не оказал ни малейшего сопротивления, сидел обмотанный веревкой и мелко постукивал зубами, точно в лихорадке. Трясущийся мешок костей...

Фома Филимонович подошел и к нему, сопровождае­мый Сережей Ветровым.

– Вот и молодчина! – проговорил старик. – Сразу лапки поджал – и ребра тебе не наломали... Покорную голову и меч не сечет. Говорил тебе сколько раз: сиди дома, соси свою брыкаловку и не суй нос в лес! Не по­слушал... А что это у тебя в брюхе так урчит?

– Это у него на почве несварения желудка, – серьезно сказал Сережа Ветров.

– Пить... пить... – мертвым голосом попросил По­хитун.

– Можно, – отозвался Фома Филимонович. – Ради старой дружбы, можно. Ну-ка, внучка, спроворь моему «другу» водицы.

Таня улыбнулась и пошла за котелком.

А кобыла Фомы Филимоновича продолжала стоять все на том же месте. Теперь она не торопясь сосала зе­леную воду из протока, потряхивала головой, пофыр­кивала.

– Умная тварь! – ласково произнес старик и заша­гал к лошади.