Парашютист

Зима стояла на пороге. Заморозки уже частенько перепадали по утрам, обжигая одинокие, жалко трепе­тавшие листья на оголенных деревьях. Листья короби­лись, жухли, свертывались в трубочки и безропотно умирали, слетая на землю с грустным шелестом. Бесчисленные лужицы, заводи и берега рек покрывались за ночь хрустким ледком. Грязь на дорогах густела к утру и только за день оттаивала опять.

В один такой день я проснулся в очень плохом наст­роении. Я все время думал о Криворученко. На нем сосредоточивались мои надежды и помыслы все послед­ние дни. Я был во власти одной мысли: почему он до сих пор не дает о себе знать?

С каждыми новыми сутками настроение мое падало катастрофически. Предчувствие надвигающейся беды охватывало меня. Особенно остро я переживал то, что, находясь в окружении врагов, не мог ни с кем поде­литься тревожными думами, перекинуться двумя-тремя дружескими словами.

Самым трудным было сохранить видимость внешней жизнерадостности и бодрости, чтобы не навлечь на себя никаких подозрений.

Перед лицом опасности я редко терял самооблада­ние, перед лицом испытаний старался быть собранным. Но видимо, и опасности и испытания выпадают раз­ные – раз на раз не приходится.

День прошел, как обычно, целиком загруженный до обеда. После обеда я надеялся побеседовать со стари­ком Кольчугиным, но он куда-то исчез.

Похитун по случаю понедельника пребывал в тяже­лом похмелье и ползал по территории станции, как от­равленная муха. На него напала хандра. Я сходил в го­род один и вернулся окончательно расстроенный. От Криворученко по-прежнему ничего не было...

Незаметно стемнело. Застучал электродвижок, и в окнах вспыхнул свет.

Я сидел в столовой за ужином, когда мое внимание привлек необычный шум во дворе. Я услышал зычный и картавый голос коменданта Эриха Шнабеля. Он вы­крикивал фамилии младших офицеров и солдат, затем приказал им быстро следовать за ним. Раздался сви­сток, топот ног, бряцание оружия, и все смолкло.

Я постарался быстрее управиться с ужином и вышел во двор.

Уже стемнело. Кругом стояла настороженная ти­шина, нарушаемая монотонным и негромким постукива­нием движка. И вдруг в лесу, совсем недалеко, ударил выстрел и как бы в ответ ему скороговоркой застрочили автоматы.

Я прислушивался. Что это означало? До передовой далеко. Десанту здесь делать нечего. Возможно, пар­тизаны?

И вот послышался отчаянно-зловещий крик, который мог принадлежать лишь человеку, попавшему в смер­тельную опасность. Протяжный крик закончился стоном и оборвался. Все стихло.

Не в силах оправиться с охватившим меня волне­нием, я быстро прошел в свою комнату и включил при­емник. Москва передавала обзор о боях под Сталингра­дом. Но слова диктора не доходили до моего сознания. Мысленно я был там, в лесу, где, несомненно, случи­лось что-то страшное. В это время кто-то неуверенными шагами торопливо прошел по коридору и остановился у моих дверей.

Я взялся за регулятор громкости и стал вертеть его. Дверь отворилась, и вошел Похитун. На лице его блуж­дала подленькая улыбка. Напустив на себя таинственно-заговорщический вид, он наклонился к моему уху и ше­потом произнес:

– Изловили советского парашютиста... Только что. Еще свеженький, горяченький...

Он смотрел в мои глаза хитрыми белесыми глазками и хотел, видимо, определить, какое впечатление произ­ведет его сообщение. Я неопределенно пожал плечами и ничего не сказал. Да я и не мог ничего выговорить. В груди что-то с болью перевернулось. Тревога, острая, глубокая, наполняла все мое существо. Я сделал вид, что увлечен прослушиванием обзора и прибавил гром­кость.

Похитун потоптался на месте и полюбопытствовал:

– Не имеете желания взглянуть на своего землячка?

Меня взорвало.

– Как это понимать? – злобно осведомился я.

Губы Похитуна растянулись в усмешке.

– Да я же шучу. Какой вы петушистый!.. Слушай­те. Мешать не буду. – И он вышел из комнаты своей утиной походкой.

Я резко встал и прижал руку к сердцу. Мною овла­дело отчаяние.

«Криворученко! Это Криворученко! Это его крик ты слышал. Это его схватили враги!» – шептал тайный голос.

Я ощутил, как холодные росинки выступили на моем лбу.

В коридоре вновь послышались шаги, но теперь бы­стрые, уверенные. И едва я успел сесть на место, как вошел инструктор-радист Вальтер Раух.

– Вас требует к себе гауптман, – сказал он коротко и вышел, хлопнув дверью.

В голове у меня все перемешалось. Болезненное во­ображение рисовало картины одна другой чудовищнее.

«Неужели схватили Семена? – сверлила голову мысль. – Как он мог оказаться здесь? Почему с пара­шютом? Ведь и он, и Фирсанов, и Решетов точно знали, как и я, со слов Брызгалова, где расположено «оси­ное гнездо».

Взвинченный до предела, я выключил приемник и пошел к Гюбергу. На дворе я несколько раз подряд глубоко вздохнул, чтобы унять волнение. Мне надо было выбросить из головы страшные мысли, чтобы не выдать себя перед Гюбертом. Ведь я не знал, что ожидает меня там. Но в ушах моих стоял тревожный человече­ский крик.

Не знаю, каких усилий стоило мне собрать себя, за­глушить стук сердца, и не знаю также, насколько мне это удалось.

Я постучал в дверь гауптмана.

– Да! – отозвался Гюберт.

Я открыл дверь, переступил порог, и из моей груди чуть не вырвался вздох облегчения: это был не Криво­рученко. Это был совершенно незнакомый мне человек. Перед Гюбертом, прислонившись плечом к стене, стоял парень лет двадцати пяти с искаженным болью лицом. Его опутанные волосы золотистого оттенка колечками падали на мокрый лоб. Пот стекал со лба и, видимо, разъедал его светлые, с сухим блеском глаза, потому что он странно помаргивал и встряхивал головой. Руки его были связаны тонкой медной проволокой, левая – повыше локтя – забинтована. На бинте расплывалось кровавое пятно.

Боль сжала сердце: это был не Криворученко, но это был советский человек!

Вокруг его плеч болтались обрезанные парашютные лямки, а на столе лежал пистолет «ТТ».

Гюберт, холодно взглянув на меня, бросил:

– Садитесь.

Я сел. Теперь я был вполоборота к пленнику, зато лицом к лицу с Гюбертом.

– Ну? – обратился Гюберт к парашютисту.

Я повернул голову. Гимнастерка пленного взмокла, прилипла к телу.

Судорожно шевеля лопатками, он хрипло прого­ворил:

– Я все сказал. Ясно?

В тоне его чувствовался бесшабашный вызов смерти. Я еле сдержал себя, чтоб не вздрогнуть.

– Господин Хомяков, – сказал мне Гюберт. – Этот субъект утверждает, что родился в городе Баталпашинске, Армавирской области. Насколько мне известно, Армавирской области не существует и не существовало в составе русской федерации. А вы как считаете? По­метите мне разобраться.

Гюберт говорил бесстрастно, без интонаций. Каза­лось, слова срываются с его губ независимо от его же­лания.

«Что же мне ответить? Лгать, как лжет он, этот юноша, запутаться, навлечь на себя подозрение, поставить под угрозу провала большое дело, доверенное мне, или разоблачить его, советского человека?»

Я колебался недолго и ответил:

– Я не бывал в тех краях, но мне кажется...

Мне не дали докончить.

– Плевать я хотел на то, что вам кажется, – пре­рвал парашютист, заставив меня вздрогнуть. – И на все плевать я хотел... Я лучше знаю, где я родился! – И он смерил меня с ног до головы взглядом, полным ненависти и презрения.

Я понимал его. Отлично понимал, преклонялся перед его мужеством.

– Все ясно... – с холодным безразличием произнес Гюберт и опросил пленного: – Вы по-немецки пони­маете?

Тот как-то злорадно усмехнулся и с неплохим произ­ношением ответил:

– Ферштее нихьтс[11].

Гюберт поморщился и вновь спросил:

– По всей вероятности, вы офицер. Так?

– Да, и горжусь этим.

– Чин?

– Чины у вас, мы без них обходимся.

– Прошу прощения, – иронически заметил Гюберт. – Звание?

– Лейтенант.

– Зачем пожаловали в наши края?

– Это не ваши, а наши края. Я могу вас опросить: зачем вы сюда пожаловали?

«Молодец! – отметил я про себя. – Герой!»

Я непреодолимо хотел чем-нибудь – жестом, кивком или движением глаз – ободрить смелого советского вои­на, но об этом нечего было и думать. Я взглянул на Гюберта. В его глазах мерцали злые огоньки, губы подрагивали. Но он невозмутимо, даже без угрозы, предупредил:

– Ничего, скажете, товарищ Проскуров.

– Закурить дайте! – неожиданно потребовал тот.

– Это дело другое, – произнес Гюберт. Он взял си­гарету, раскурил ее и, подойдя к Проскурову, сунул го­рящим концом в рот.

Проскуров дернулся, облизал губы и сплюнул.

– Я презираю вас, слышите вы! – крикнул он в лицо Гюберту. – Презираю! Не прикасайтесь ко мне! – И он топнул ногой. – Вы способны издеваться над деть­ми и безоружными... Вы трус! Вы подлый трус! Развя­жите мне руки, и я не посмотрю, что у вас пистолет. Я прыгну на вас и перегрызу вам горло! Я не боюсь вас!.. И не скажу вам больше ни слова!

Все это он выпалил дрожавшим от ярости голосом. Ярость была не только в голосе, но и в его глазах, в искаженном лице.

Гюберт повел плечом, отвернулся и сказал мне:

– Идите, господин Хомяков. Этого субъекта надо привести в чувство, успокоить. Тогда, я надеюсь, мы найдем общий язык.

– Попробуйте! – угрожающе проговорил Проскуров.

Я вышел подавленный. Хотелось уткнуться головой в подушку и плакать от сознания своего бессилия.

Но этим эпизодом мои испытания не кончились. Они только начались. Не прошло и получаса, как ко мне пожаловал Похитун. Без всяких предисловий он объ­явил:

– Гауптман распорядился поместить парашютиста Проскурова на ночь в вашей комнате. На полу. Авось он что-нибудь выболтает. Постарайтесь разговорить его. Ему сейчас притащат матрац. В коридоре всю ночь бу­дет сидеть автоматчик. Так что ничего страшного. Устраивает такая компания?

– Не особенно, – через силу ответил я.

– Ерунда! Плюйте на все и не вешайте нос! Часы его сочтены. Утром его прикончат. Гауптман не привык цацкаться... Желаю спокойной ночи и хороших снови­дений. – Похитун развязно поклонился, глупо осклабился и вышел.

«Этого еще не хватало!» – подумал я, не зная, куда себя деть и за что взяться. Мне предстояла страшная пытка.

Через короткое время солдат втащил в мою комнату набитый соломой матрац и бросил его на пол у окна. Вслед за этим комендант ввел связанного Проскурова, подвел его к матрацу и толкнул. Проскуров упал лицом вниз и страшно выругался.

Он лежал долго, молчал, тяжело вздыхая и испод­лобья поглядывая на меня.

Я решил не гасить свет, разделся и лег. Я понимал игру Гюберта: он, не брезгуя ничем, хочет лишний раз проверить меня. И вот нашел удачный предлог.

Я не мог поговорить по душам с Проскуровым, а как страстно хотелось. Ведь это была его последняя ночь! Где-то там, на нашей стороне, конечно, есть у него отец, мать, может быть, братья, сестры, жена... Кто им поведает о трагической гибели сына, брата, мужа? А я был бессилен помочь. Меня, конечно, подслушивали. Раух, наверное, уже сидит у своих часов и ждет не дождет­ся услышать мой голос.

О сне нечего было и думать. Как можно заснуть, когда чуть не рядом с тобой лежит твой товарищ, жизнь которого окончится с восходом солнца, когда ты слышишь его прерывистое дыхание, видишь его бледное лицо.

Мне хотелось биться головой о стену...

Проскуров перевалился на бок, и я поймал на себе его стерегущий взгляд.

– Как вас именовать: господин или товарищ? – спросил он громко.

У меня застучало в висках.

– Это не имеет значения, – ответил я.

– Вы русский или только владеете русской речью?

На такой вопрос я без опаски мог ответить прямо:

– Я русский.

– И вы не связаны?

– Как видите.

– Почему?

Я промолчал. Продолжать такой разговор было хуже пытки огнем и каленым железом.

– Вы живете какой-нибудь идеей или так... вооб­ще? – спросил Проскуров.

– Каждый живет своей идеей, – ответил я и закрыл глаза, делая вид, что хочу спать.

Но Проскуров не унимался: ему нечего было терять, участь его была решена.

– Что вы здесь делаете?

Я промолчал.

– За сколько сребреников продал свою душу, Иуда?

Я не ответил.

– Сволочь! – выругался Проскуров. – Этот капитан хвастает, что у него даже мертвые разговаривают. По­смотрим! Я плюну перед смертью в его рожу...

Ночь превратилась в кошмар. Мгновениями я, ка­жется, забывался, но это было мучительное забытье. Думы терзали меня, взвинчивали нервы, я был на грани психоза.

Проскуров всю ночь не спал. Он стонал, ворочался, бранился, кому-то угрожал, даже смеялся, засыпал меня вопросами. Я, сжав зубы, молчал и притворялся спящим. Все время я ловил на себе его взгляды, и они действовали на меня, как ожоги.

На рассвете, едва ночной мрак за окном сменился предутренней серостью, в комнату вошел Шнабель с двумя солдатами. Проскурова увели.

– Шкура!.. – бросил он мне последнее слово.

«Вот и всё! – подумал я. – Был человек, жил, смот­рел, боролся, дышал вместе со мной одним воздухом – и человека не стало. А я, кроме фамилии его, ничего не узнал».

Минут десять спустя где-то вдали простучала корот­кая автоматная очередь...