ФОМА ФИЛИМОНОВИЧ ПОЁТ

Прошла неделя, как я возвратился на Опытную станцию.

Погода стояла ненастная, злая, с белесо-бурыми ту­манами и унылыми дождями. Землю пучило от избытка влаги, а дожди – густые и мелкие – всё лили и лили. В заплаканное оконце моей комнаты бились оголенные ветви рябины, и с них беззвучно падали капли воды. Распутица разъела все проселочные дороги, и они стали непроезжими.

В свободное время я подолгу стоял у окна, наблю­дая, как пузырились и пенились огромные лужи между рядами колючей проволоки, или выходил на крыльцо. Солнце не показывалось. Сумрачное, свинцовое небо опустилось низко-низко. Рваными лохмотьями, «на бреющем полете» неслись облака, казалось, что они вот-вот зацепятся, за верхушки столетних сосен.

По утрам клочья седого, грязноватого тумана наползали на строения Опытной станции и обволакивали их, будто мокрой и липкой ватой. Подчас ничего не было видно за пять шагов.

Печей еще не топили. Под навесом кто-то целыми днями колол дрова и выкладывал их ровными поленницами.

По ночам я долго не засыпал, кутаясь в колючее, грубошерстное одеяло и подбирая под себя ноги. Вы­ключив свет, я лежал в темноте с открытыми глазами, отдаваясь своим думам. Ветер свистел за стенами дома, бился в окно, пробирался в печную трубу, тормошил плохо прикрытую дверцу, гремел листом железа на крыше. По комнате, натыкаясь на стекла, летала полу­сонная муха и противно жужжала, а невидимый сверчок тянул свою однообразную запечную мелодию.

Я вслушивался во все эти звуки, в заунывные причи­тания ветра, и как-то тоскливо и грустно становилось на душе. Я засыпал, устав от дум, но вставал неизменно бодрым и жизнедеятельным.

Дни мои были плотно заняты – я жил по твердому графику. Меня начали обучать шифру, радио и фото­делу. Все это я, конечно, знал не хуже преподавателей и мог преподавать сам. Но было интересно и полезно видеть, как это поставлено у немцев. Ежедневно, кроме воскресенья, до самого обеда я был загружен занятия­ми. Шифру меня обучал Похитун, а радио и фотоделу – немец Раух.

Кормили меня хорошо, наравне со штатными сотруд­никами Опытной станции. Даже выдавали через каж­дые три дня по бутылке водки местного производства. Кроме того, в день приезда я получил приличную сумму в оккупационных марках. Следовательно, я мог кое-что прикупать на рынке, хотя нужды в этом не было.

От коменданта Эриха Шнабеля я получил постоян­ный пропуск и в свободное время мог беспрепятственно отлучаться в город. Это было очень важно – ведь я ждал условного сигнала от Семена Криворученко. Ис­кать его следовало только в городе. На этот счет у меня с ним была точная договоренность. Я уже совер­шил несколько прогулок в город, но они оказались без­результатными. Никаких сигналов я не нашел, хотя был уверен, что Криворученко уже переброшен и ищет меня.

Однажды вечером, вернувшись к себе в комнату по­сле ужина, я, к великому удивлению, увидел в комнате большой радиоприемник «Филипс». Для него у изго­ловья кровати поставили специальный маленький сто­лик. Я был озадачен и отправился за разъяснениями к гауптману Гюберту.

На мой вопрос Гюберт холодно ответил, что это сде­лано по его распоряжению. Он считает, что мне нельзя отрываться от советской действительности. Я должен знать все, что происходит в советском тылу и о чем осведомлен каждый советский гражданин. По мнению Гюберта, лучше всего меня бы держало в курсе дел си­стематическое чтение советской прессы, но она посту­пает на Опытную станцию нерегулярно.

– Ловите, что пожелаете, настраивайтесь на любую волну, – сказал в заключение Гюберт – только воздер­житесь от коллективных слушаний. Что полезно вам, может повредить другим.

Так я получил возможность слушать голос Большой земли. Я вернулся в свою комнату, подсел к приемнику, быстро ознакомился с его устройством и стал немед­ленно ловить передачу из Москвы...

Уснул поздно, но теперь уже не от грустных дум. Я не слышал, как стрекочет сверчок, как барабанит дождь по крыше, как завывает ветер. Я слышал лишь голос Родины. Трудно передать то чувство, которое я испытывал в эти минуты. Пожалуй, по-настоящему меня мог бы понять только человек, который сам пережил подобное.

Я проснулся, когда едва брезжил рассвет, и нахо­дился в том утреннем полусне, когда еще не хочется шевельнуться, не хочется покидать нагретую постель, даже глаз не хочется раскрывать. Я лежал ленясь, стараясь угадать, который час. В это время скрипнули плохо смазанные петли двери и в комнату осторожно, бочком, вошел старик с охапкой дров в руках. Я на­блюдал за ним сквозь неплотно сжатые веки. Он тихо, без стука, уложил дрова около печки, достал из голе­нища бересту для разжигания и, стараясь не шуметь, начал разводить огонь.

Это был невысокий старик, с далеко не мужествен­ной осанкой, заросший бородой до самых ушей. Глаза его, маленькие, как у медведя, умно поблескивали из-под косматых бровей. На голове торчала потрепанная шапчонка из искусственной мерлушки, а на плечах был заплатанный пиджак с длинными полами, перехва­ченный в поясе тоненьким ремешком.

Через несколько минут в печи бился и гудел силь­ный огонь. Мне показалось, что в комнате сразу стало теплее. Старик между тем присел на корточки, присло­нился плечом к стене и глядел, как с треском горят су­хие дрова. Его губы шевелились, он что-то бормотал про себя, но я не мог разобрать, что именно. Несколько раз он кинул взгляд в мою сторону, но я делал вид, что сплю, и не шевелился.

Старик достал из кармана кисет с табаком и газету, сложенную гармошкой. Оторвав клочок газеты, он скрю­ченными, узловатыми пальцами с обломанными ног­тями принялся вертеть самокрутку. Он вертел ее и тихо, но довольно явственно проговорил:

– На-кось, выкуси, злыдень...

Я едва удержался от смеха.

Он старательно облизал самокрутку, такую огром­ную, что ею могли бы накуриться несколько человек, сунул ее в рот и спрятал кисет.

Затем ловко выхватил из печи огонек, прикурил и опять произнес:

– Вишь чего захотел!

Дед пускал дым в приоткрытую дверцу печки, но дым все же поплыл по комнате. Нестерпимое желание закурить охватило меня. И закурить именно самосада из стариковского кисета, свернуть цигарку из его же газеты. И я не выдержал:

Резко поднявшись, я сел на кровати, спустил ноги и попросил:

– Дедок, поделись табачком!

Он ничуть не смутился, обернулся и поглядел на ме­ня. У него были сердитые глаза, в которых светились ум и хитрость.

– Проснулись? – опросил он. – А чего проснулись? Вам бы слать себе да спать, господин хороший.

– Привык вставать рано, – сказал я. – И табачку твоего захотелось попробовать.

Старик покачал головой, поднялся, сунул руку в кар­ман и шагнул ко мне.

– Из русских? – спросил он, изучающе разгляды­вая меня.

– Что значит – из русских? – недовольно произнес я. – Я настоящий русский.

– Вот я и подумал, что русский, – подтвердил дед. – Хотя тут вот начальник немец и радист немец, а по-русски здорово лопочут. Не хуже нас. – Он протянул мне кисет и добавил: – Табачок-то дрянной, самоделко­вый, горлодер.

– Ничего, – сказал я. – Всякий курить приводи­лось.

– Тогда угощайтесь.

Дед вернулся к печке и уложил в нее оставшиеся поленья. Я свернул цигарку, прикурил от стариковской закрутки, сделал привычную затяжку, захлебнулся, и глаза мои полезли на лоб. Самосад был до того крепок, что горло мое сдавили спазмы, и я отчаянно закаш­лялся.

Старик закатился тоненьким, дребезжащим смеш­ком, и глаза его задорно блеснули.

– Ну как? – полюбопытствовал он. – Всякий кури­ли, а такой нет?

Я не мог сразу ответить. Наконец откашлявшись, бросил закрутку в печь и едва выдавил из себя:

– Табачок, будь он проклят!..

– Это с непривычки, – успокоил меня старик. – А вообще, конечно, табак дрянь, горлодер.

Я отдышался окончательно, закурил свою сигарету и опросил старика:

– Зовут-то тебя как, отец?

– Фомой Филимоновичем Кольчугиным...

– Из местных?

– Не совсем. Однако недалече отсюда, из чернигов­ских.

– А сюда как попал?

– Кого же сюда пошлют? Некого. В старину гово­рили, что на безрыбье и рак рыба, а я говорю: на без­людье и Фома человек. Вот и пригодился Фома. Наро­ду-то нет, господин хороший. Разметало народ по всему свету: одни – сюды, другие туды подались, А я в тутош­нем городе двадцать годков без малого живу. Человек я безобидный, никакой работой не брезгую, всем известен, вот меня и приткнули сюда по печной да по кон­ской части.

Все это звучало более или менее правдоподобно. Я знал, что гитлеровцы берут даже в свои военные уч­реждения на черную работу русских людей. Но Опытная станция представляла собой не обычное учреждение. Это был строго засекреченный разведывательный пункт. По­пасть сюда было не так легко!

– Хитришь, отец, – шутливо заметил я и подмигнул Фоме Филимоновичу. – К нам первого встречного не возьмут, даже если он самый лучший в городе работяга. Видно, по чьей-то рекомендации сюда пристроился.

– Ага... Что-то вроде этого, – кивнул Фома Филимонович. – Без этого трудно теперь. На бирже труда заручка оказалась. Землячок мой в каких-то начальни­ках ходит там, а мы при царе у одного помещика с ним лет пять работали. Не забыл он Фому, закинул за меня словцо – и выхлопотал мне местечко. Вот комендант ваш и забрал меня. Я ему перво-наперво дровец припас, навозил, наколол с солдатами, дымоходы прочистил да и за лошадками приглядываю. Солдат что? Нынешний солдат к лошадям непривычный. По этой части и за солдатом глаз нужен.

– А кем работал у помещика?

– Конюхом.

– Ну и как жилось тебе у помещика? – спросил я.

– А как? Неплохо жилось, царство ему небесное. Душой не буду кривить, хорошо жилось. Помещик хоть и немец, а славный был человек. В почете я был у него, как спец по охотничьим делам. А он уж так любил эту охоту, что и обсказать трудно. Нашему начальнику сто очков вперед дать мог.

– Вот как...

Старик был словоохотлив, но с хитринкой. Эта хит­ринка проглядывала в осторожности, с которой он ро­нял каждое слово.

– Ну, покалякали и хватит, – заключил он, подтя­гивая поясок. – Сейчас подброшу вам, господин хоро­ший, еще дровец охапки две, и теплынь у вас будет, как в баньке.

– А на дворе холодно? – поинтересовался я, чтобы задержать старика и продолжить беседу.

– А с чего оно быть теплу-то? – ответил старик. – Времечко такое подоспело: ни на колесах, ни на по­лозьях. К зиме поворачивает... А вы из Москвы будете?

Я кивнул.

– Славный, сказывают, городишко.

– Ничего, подходящий... – в тон ему заметил я. – А как тебе платят здесь?

– А платят аккуратно, кажную неделю. Ну и харчишки... – И он улыбнулся. – Насчет заработка что можно сказать? От такого заработка не помрешь, а хором не наживешь.

– Не тяжело тебе в твои годы с лошадьми и печ­ками возиться?

– А што... лихо нам не страшно, всякое виды­вали. – И он опять улыбнулся.

– Почему зубы не лечишь? – спросил я, увидав у него во рту желтые корешки.

– Лечить-то уж нечего, господин хороший. За ше­стьдесят пять годков все дочиста и съел.

– И пиджачишко у тебя не по сезону, легонький. Шубу надо.

– Шубу моим костям надо уж сосновую... послед­нюю шубу. Я уж и так загостевался на этом свете.

– Это ты зря. О смерти нечего думать... – заметил я и спросил, какая семья у Фомы Филимоновича.

Он рассказал, что имеет двух сыновей. Жену похо­ронил в двадцать девятом году. Старший сын в фин­скую войну потерял на фронте руку, но, вернувшись ин­валидом, снова поступил на обувную фабрику. Вместе с фабрикой эвакуировался куда-то в глубь страны, и слух о нем пропал. Второй сын не успел окончить тех­никум, где сейчас находится – неизвестно. А внучка, от старшего сына, живет с Фомой Филимоновичем.

– Вот так и живем, господин хороший, – закончил старик. – Пойду припасу вам дровец, – и, перевали­ваясь, зашагал к двери.

Я взглянул на часы и заторопился. Через четверть часа должен был начаться урок по радиоделу, а я еще не завтракал. Я быстро оделся, наскоро умылся и по­мчался в столовую. Быстро покончив с едой и кофе, я поспешил обратно.

Со своим учителем Вальтером Раухом я столкнулся в дверях. Он куда-то торопился. Вернувшись в свою комнату, он сунул мне в руки какой-то иллюстрирован­ный журнал, сказал, чтобы я подождал его, и исчез.

Окно его комнатки, как и моей, выходило в лес. Здесь Раух жил. Здесь и занимался со мной. Работал он на радиоцентре, в отдельном домике.

Я полистал журнал и положил на стол. Взгляд мой остановился на огромных часах, стоявших в углу на тумбочке. Они меня заинтересовали в первый же день, но при Раухе разглядеть их внимательно я не мог. Ча­сы были аккуратно вделаны в резной деревянный фут­ляр в виде старинной готической башни. В нижней ча­сти башни имелись воротца, обитые красной медью, с двумя медными кольцами вместо ручек, а шпиль башни венчал пятиконечный крест с распятием. Башня была обнесена рвом, над которым висел перекидной мостик на цепях. Очевидно, футляр делал искусный мастер. Ажурная резьба на карнизах, каждое бревнышко, каж­дая деталь, звенья цепи, деревянный крест – все было выточено с душой, с любовью. А над воротами башни, на темной деревянной планочке, я заметил три малень­кие разноцветные кнопки: белую, синюю и черную.

Я задумался о назначении кнопок. Зачем они здесь? Уж, конечно, не для того, чтобы заводить часы, и не для того, чтобы переводить стрелки.

Я нажал белую кнопку. Часы продолжали тикать. Нажал синюю – то же самое. Попробовал черную – опять ничего не случилось. В чем же дело?

Часы стали отбивать время. Звон был мерный и тор­жественный.

«А может быть, кнопки для того, чтобы вызывать или прекращать звон?» – подумал я и вновь поочередно, сначала слева-направо, затем справа-налево, нажал на кнопки. Часы продолжали невозмутимо отбивать удары: пять, шесть, семь...

Тут я услышал скрип двери в коридоре. Я отошел от часов и заглянул в дверную щелку. Нет, это шел не Раух, а старик Кольчугин. Он нес в мою комнату охапку дров. Я вернулся к часам. И вдруг услышал грохот. Я застыл на месте. Мне почудилось, будто вот здесь, рядом со мной, кто-то бросил на пол дрова. Но в ком­нате был я один. Что за чертовщина?! Неужели, если Фома Филимонович бросает дрова в моей комнате, рас­положенной в противоположном конце дома, грохот слышен здесь? Я еще не догадался, в чем дело, когда услышал пение. Кто-то пел старинную русскую песню, и до меня отчетливо доносилось каждое слово:

Славное море, священный Байкал...

Так петь эту песню мог только русский человек.

Эй, баргузин, пошевеливай ва-а-ал!

Молодцу плыть недалече...

От напряжения и волнения у меня на лбу выступила испарина. В голове шевельнулась догадка. Я приблизил лицо к часам – звуки лились из них, из ворот башни:

Хлебом кормили крестьянки меня,

Парни снабжали махоркой...

И тут пришла запоздалая мысль: вот для чего нужны кнопки! Все ясно! Я нажал белую – пение про­должалось, синюю – то же самое, наконец, надавил на черную – и пение смолкло. Я опять нажал белую и услышал голос:

Шилка и Нерчинск не страшны теперь,

Горная стража меня не догнала,

В дебрях не тронул прожорливый зверь,

Пуля стрелка миновала...

Проверку следовало довести до конца. Я понимал, что в моем распоряжении считанные секунды – вот-вот может вернуться Раух.

Я быстро вышел из комнаты Рауха и устремился к своей. У дверей остановился и замер. До слуха явственно донеслись слова песни:

Слышны уж грома раскаты...

Я дернул дверь на себя. У печи на корточках сидел старик Кольчугин. Он уставился на меня любопытными глазами.

– Поёшь? – спросил я.

– Пою помаленьку, – отозвался Фома Филимонович.

– А я за сигаретами... забыл, – произнес я, схватил со стола пачку сигарет и ушел.

Значит, меня подслушивают. Это ясно. Из моей ком­наты в комнату Рауха, который владеет русским язы­ком, идет скрытая проводка, а репродуктор искусно замаскирован в часах. Новость важная. Чрезвычайно важная. Я вернулся в комнату Рауха, нажал на черную кнопку и едва успел закурить, как вошел Раух.