Приятная прогулка

В начале ноября неожиданно наступило потепление, пошли мелкие дожди.

Все это время я жил под впечатлением истории с па­рашютистом лейтенантом Проскуровым. Пьяный Похитун сообщил мне, что Проекурова вначале предпола­гали повесить, но затем Гюберт приказал расстрелять. Как объяснил мне Похитун, мужество Проскурова поразило даже Гюберта. Он решил проявить благородство и заменить ему позорную смерть более почетной.

Но это не меняло сути дела: Проскурова не стало, он бесследно исчез, его закопали где-то в лесу, не оста­лось даже могилы. Этот лейтенант все время стоял у меня перед глазами, в моих ушах звучал его гневный голос. Я думал о нем постоянно, он являлся передо мной во сне, требуя ответа: господин я или товарищ?

Я чувствовал какую-то вину перед погибшим Проскуровым, долго и упорно спрашивал себя: каким образом мог бы помочь ему, чем облегчить его судьбу? И не находил ответа. Но в душе какой-то голос неумолимо твердил, что я все же мог предпринять попытку, но не сделал этого. Мне казалось, что вина моя состоит уже в одном том, что я по-прежнему жив, здоров, хожу, ем, пью, курю, выполняю свое задание, а Проскуров лежит в земле, истерзанный и расстрелянный врагами. А мо­жет быть, он вовсе не Проскуров, а какой-нибудь Фро­лов или Донцов и родом не из Баталпашинска, а из Ленинграда или Саратова?

Я не знал и никогда уже не узнаю, зачем он ока­зался в районе Опытной станции, с каким заданием его сбросили. Но этого не добился и Гюберт.

Между тем мое время уплотнилось еще более. Я стал не только учеником, но и учителем. Гюберт вызвал меня к себе и сказал, что поручает мне обучение одного парня.

– Что от меня требуется? – опросил я.

– Его надо основательно познакомить с Москвой. Он должен иметь представление о ней, как любой мо­сквич. В вашем распоряжении будут карта и справочник.

Мне оставалось только принять приказание к попол­нению.

Я ожидал почему-то, что учеником окажется немец, но комендант Шнабель привел ко мне русского.

– Константин, – назвал он себя при знакомстве, не сказав фамилии.

По виду ему было не больше двадцати пяти – два­дцати шести лет.

«Что же тебя, подлец, толкнуло идти в услужение к фашистам? – подумал я, взглянув ему в глаза. – Смер­ти испугался?»

По опыту я знал, что пути к душе человека очень часто непроходимо трудны. Познакомившись с Констан­тином, я сразу почувствовал, что никакого душевного контакта между нами не будет.

Константин показался мне человеком чрезвычайно тяжелым, с явно угнетенной психикой. В выражении его худого, истощенного и малоподвижного лица прогля­дывала не только смертельная усталость, но еще и тупое безразличие, равнодушие ко всему, что его окружало. Жизнь, видно, основательно выжала, высушила его. Его скорбные глаза смотрели отчужденно, а подчас я подмечал в них глубокую опустошенность.

Я невольно сравнивал его с Проскуровым: в том бур­лила жизнь, а в этом уже свила себе гнездо смерть.

За два занятия я с невероятным трудом вытянул из него несколько слов, не относящихся к делу, и узнал, что он бывший кадровый офицер в звании старшего лейтенанта, окончил Орловское танковое училище, в плен к немцам попал в бессознательном состоянии, тяжелораненым. И все.

На занятиях он молчал, безразлично смотрел на меня и в ответ на мои объяснения угрюмо кивал голо­вой. За два урока он не задал мне ни одного вопроса.

После второго урока я отпустил Константина и ре­шил проверить, куда он пойдет. Мне хотелось узнать, где он живет: на Опытной станции или в городе? Лучше всего было сделать это из комнаты Похитуна, окно ко­торого выходило во двор.

Похитун отдыхал, лежа на неубранной постели, зад­рав ноги в сапогах на спинку кровати. В комнате пахло водкой и чесноком.

Заговорив с Похитуном, я смотрел в окно: Констан­тин, опустив голову, медленно пересек двор и скрылся в двери дома, где размещался Курт Венцель и другие младшие офицеры. Значит, жил он, как и я, на Опытной станции. То, что я не видел его ранее, не удивило меня.

– Дождь все сыплет? – спросил Похитун, не меняя позы.

Я ответил, что дождь перестал.

– В город заглянем?

Как я мог возражать, когда только и думал о го­роде!

Но пошли мы не сразу, а после обеда. Зашли в ка­зино. Оно пустовало. За единственным столиком сидели три эсэсовца, пили водку и громко разговаривали. На помосте дребезжал плохонький оркестр из пианино, ак­кордеона и скрипки. Тщедушный, обросший щетиной румын с огромными, на выкате, глазами пиликал на скрипке, и она издавала фальшивые, тянущие за душу звуки. От них даже на лице Похитуна обозначилась гримаса страдания.

– Мерзавец мамалыжник, что вытворяет! – произ­нес он, покачав головой, и потянул меня к стойке.

У меня в кармане были считанные гроши, положен­ные деньги должны были выдать лишь завтра, но о на­личии этих грошей Похитун знал с моих слов. Мы выпили по стопке водки, и Похитун, как всякий пьяница, сразу осоловел. На него напала болтливость. Он взял меня под руку, и мы зашагали по городу.

За эту неделю я сравнительно хорошо изучил Похи­туна. Я догадывался, что ему приказано приглядывать за мной и что он неспроста сам предлагает мне про­гулки в город.

Но я понимал также, что моя водка и мои деньги тоже устраивают его и что о распитии водки за мой счет он доносить Гюберту не станет.

Чем больше узнавал я Похитуна, тем больше пора­жался. Даже в пьяном состоящий он легко разбирался в головоломных шифрах и никогда не допускал ошибок. Язык его заплетался, когда он говорил об обычных вещах, но, как только речь заходила о делах профессиональных, он изменялся до неузнаваемости. У меня сложилось впечатление, что шифровые и кодовые вари­ации так прочно засели в его голове, что говорит он о них чисто автоматически.

Похитун был в жесточайшей вражде с самой эле­ментарной гигиеной. Он не пользовался зубной щеткой, обходился без носового платка, с отвращением отно­сился в чистому белью. Кровать его неделями стояла неубранной, полотенце было черным-черно. В баню его загнали чуть не насильно, под угрозой ареста, когда всему личному составу станции делали противотифоз­ные прививки.

Я испытывал к нему непреодолимое чувство брезгли­вости, но с этим приходилось мириться: Похитун был мне нужен, и пока я не видел на Опытной станции дру­гого человека, которого можно было бы использовать в своих интересах.

Мы шли по самой людной улице города. Миновали «Арбайтсдинст» («Биржа труда»), «Ортокоммандатур» («Местная комендатура»). Я внимательно ощупывал взглядом стены домов, заборы, но сигналов Криворученко не находил. Мы свернули на поперечную улицу, прошли мимо сожженного здания кинотеатра, в кото­рый когда-то водила меня жена. Рядом уцелело камен­ное помещение бывшей пищеторговской столовой. Сей­час на нем висела небольшая вывеска с надписью на немецком языке – «Зольдатенхейм» («Солдатский клуб»). На перекрестке свернули еще раз, прошли квартал и очутились возле парикмахерской. Над вход­ной дверью в нее, на куске железа, желтым по черному красовалась предупреждающая надпись: «Нур фюр ди цивильбефолькерунг» и тут же по-русски! «Только для гражданского населения».

Глаза мои скользнули ниже вывески, правее две­рей, – и я едва не вскрикнул от радости. Наконец-то! Вот он, долгожданный сигнал! Вот он, условный знак!

Это было настолько неожиданно, что я усомнился: не галлюцинация ли? Я так долго ждал сигнала, так много думал о нем! Но нет, ошибки быть не могло. На углу дома я увидел еще один такой же знак. И тут и там было написано: «К/4». Расшифровывалось это про­сто: «К» – значит Криворученко, а «4» – вчерашнее чи­сло. Но это было понятно лишь мне. Даже такой ма­ститый специалист по шифру, как Похитун, не мог обра­тить внимания на эту надпись. Она не вызывала никаких подозрений. Всевозможных надписей, цифр, указателей и предупреждений на стенах было полным-полно.

Криворученко использовал для сигнала первый из четырех разработанных нами вариантов, самый простей­ший, и сразу достиг цели.

Значит, Семен уже появлялся в городе!

На радостях я способен был выкинуть что-нибудь такое... И выкинул: прыгнул через лужу на тротуаре, а Похитун, державшийся за мою руку и потерявший точку опоры, угодил в лужу.

– Куда вас несет? – обиженно заворчал он. – Что вас, сзади жжет, что ли?

– Это шнапс действует, – отшутился я.

Границы моего мира раздвинулись. По договоренно­сти я обязан был сейчас же подать ответный сигнал, дать знать, что у меня все благополучно, что я заметил знак, но сделать этого не мог – мешал Похитун. Он, ко­нечно, мог помешать мне и завтра, но я был твердо уверен, что так или иначе найду выход и на несколько минут останусь один.

Обратный путь мне показался необыкновенно прият­ным. Улицы города выглядели как будто приветливее, а дорога через лес – не такой уж грязной.

Голова моя была полна радостных мыслей. Я думал над тем, где обосновался Семен с радистом, как и под видом кого пробрался в город, днем или ночью. Я шел, насвистывая, и думал о близкой встрече.

16. ЗНАК – «СК/4»

Гюберт будто почувствовал, какие надежды я возла­гаю на этот день, и сломал все мои планы. Еще до обеда, во время урока по радиоделу, он вызвал меня и спросил:

– Советских писателей и их произведения вы, я на­деюсь, знаете?

Я ответил, что не очень, но основные знаю.

– Тогда никуда не отлучайтесь, – предупредил он. – Вы мне будете нужны.

Я молча повернулся и вышел, проклиная в душе Гюберта.

Я не суеверен, но мне вдруг показалось, что приказ Гюберта может быть как-то связан с моим желанием пойти сегодня в город.

Но город я все-таки посетил, хотя и не мог подать Криворученко ответный сигнал.

Уже вечером меня вновь пригласили к Гюберту.

– Поедемте, – сказал он.

Мы вышли со двора и уселись в громоздкий везде­ход, в котором ожидал нас худощавый немец в военной форме.

– Познакомьтесь, – предложил Гюберт.

Я подал руку и назвал себя.

– Отто Бунк, – отрекомендовался наш спутник.

Так я впервые увидел помощника Гюберта, долго отсутствовавшего.

Поездка, занявшая более трех часов, никакого ин­тереса для меня не представила. Машина остановилась на окраине города, возле обшарпанного дома. Мы во­шли, и в угловой комнате я увидел груду книг, свален­ных в беспорядке. Гюберт распорядился просмотреть их и отобрать те, которые принадлежат перу советских писателей. Видимо, они понадобились Гюберту, коль скоро он сам поехал сюда.

Я принялся за работу, а Бунк и Гюберт, светили мне фонарями.

В этой книжной свалке, которую я добросовестно пе­ретряхнул, набралось десятка два интересующих Гюберта книг. Я нашел томики Федина, Серафимовича, Сейфуллиной, Фадеева, Горбатова и других известных мне писателей.

Бунк увязал книги и положил в машину.

И лишь на обратном пути я кое-что извлек для себя. Гюберт и Бунк говорили по-немецки о положении на фронтах, о смерти какого-то знакомого им обоим полковника, о том, что Габиш никак не избавится от ревма­тизма. Потом Бунк сказал, что неподалеку от города разместился новый авиаполк тяжелых бомбардировщи­ков авиации стратегического назначения, что он уже успел познакомиться с некоторыми офицерами.

Когда машина подъехала к Опытной станции и Гю­берт сошел на землю, со стороны города послышался сильный взрыв.

За ним последовал второй, третий, четвертый. Я на­считал их шесть подряд.

Гюберт постоял, вслушиваясь, и обратился к помощ­нику:

– Это еще что за новость?

Отто Бунк недоумевающе пожал плечами.

– Позвоните в город и выясните, – приказал Гю­берт.

И мы прошли во двор.

Когда я дошел до порога своего дома и взялся за дверную ручку, грохнули еще два взрыва, правда сла­бее, чем первые: затем прострекотали длинные автомат­ные очереди, щелкнуло несколько одиночных выстрелов, и все стихло.

Я не меньше Гюберта заинтересовался тем, что про­изошло в городе. Но через кого узнать? Ничего не поде­лаешь, придется потерпеть...

Не зажигая света, я улегся в постель. В комнате было тепло и даже уютно. Я погрузился в размышле­ния. Пораздумать было над чем. В который раз за этот неудачный день я стал суммировать все, что мне стало известно об Опытной станции и что надо было сообщить на Большую землю. В том, что связь с Большой землей наладится в самое ближайшее время, я нисколько не сомневался. Не сомневался и в том, что мы встретимся с Семеном, хотя не имел еще ни малейшего представле­ния, когда, где и как. Но я знал, твердо знал, что найду выход.

Кажется, я уже задремал, когда кто-то вошел в ком­нату и включил свет. Это был Похитун. У него была дурацкая привычка садиться на кровать. Сейчас он тоже плюхнулся на одеяло у меня в ногах.

– Сволочи!.. Что они хотят этим доказать? – сказал он с нескрываемым раздражением. – Все равно выло­вят всех до одного.

– О ком это вы? – спросил я с удивлением.

– Вы знаете, что произошло в городе?

Я покачал головой.

– А взрывы?

– Слышал и взрывы и пальбу.

– Вот, вот... Это местные бандиты. Сволочи!..

Я понимал, кого Похитун именует бандитами. Знал я, что, возможно, Раух подслушивает нашу беседу. Учи­тывал и то, что Похитун мог быть специально подослан ко мне. Но решил поддержать беседу.

Из наблюдений и разговоров, подслушанных на ули­це, в казино и даже на Опытной станции, я понимал, что в городе действует патриотическое подполье, но точ­но не знал еще ничего. Я надеялся, что Похитун по обык­новению выболтает что-нибудь.

– Что же они вытворяют? – спросил я.

Похитун встал и заходил по комнате своей ныряю­щей походкой.

– Подняли на воздух казарму батальона СС и швырнули две гранаты в гестапо. Убиты девять офице­ров и что-то около шестидесяти солдат...

– А куда смотрит комендант, начальник гестапо?! – Я даже привстал, имитируя испуг и возмущение.

– Миндальничают, вот что я скажу. А надо хватать из жителей каждого десятого без разбора, не считаясь ни с полом, ни с возрастом, и стрелять! А еще лучше – вешать. Вешать беспощадно – среди дня, прямо на улице, на столбах, на воротах!.. У них организация! Это не так просто. Нужен террор! Понимаете – террор.

Я сел, опустил с кровати ноги и закурил.

– Вешать, террор, это все хорошо. Только... знаете ли, поверить, чтобы в этом маленьком городке сущест­вовала организация...

– Хм... Вы хотите сказать, что это никакая не орга­низация, а просто кучка головорезов из окруженцев? А электростанция?! – воскликнул Похитун. – Почему на прошлой неделе четыре дня не было света в городе? По­чему, я вас спрашиваю? Это тоже кучка головорезов? А помните, мы шли с вами и наткнулись на шлагбаум около автобазы?

– Ну, помню. Ремонт канализации, и проезд через два квартала был закрыт...

– «Канализация, канализация»! – передразнил меня Похитун. – Это для дураков. Но мы-то с вами не ду­раки. Хм... Канализация! Хорошенькая канализация! Улица на протяжении двух кварталов была заминиро­вана. За ночь подорвались сразу три машины. Это вам что? Тоже кучка головорезов? Ничего себе, кучка. Вот ведь что делают, подлецы!..

В душе я торжествовал. Мои предположения оправ­дались: и здесь советские люди не склонили головы перед оккупантами. В городе, несомненно, существует и действует подпольная группа. И группа хорошо орга­низованная. Подорвать казарму и помещение гестапо совсем не просто. Это предприятие рискованное и слож­ное, требующее подготовки и, главное, смелых людей. А такими людьми могут быть только истинные пат­риоты.

Похитун продолжал ходить взад и вперед, шаркая ногами.

Я нарушил затянувшуюся паузу и сказал:

– Хорошенькое дело! Так они, чего доброго, и к нам еще сунутся...

– А что вы думаете? – подхватил Похитун. – И сунутся. Им нечего терять. В этом-то и вся суть...

Я не ожидал от него подобной паники, и мысль о том, что Похитун специально подослан ко мне, отпала.

Мы поговорили еще немного об активности «банди­тов», а потом переключились на другие темы. Я пред­ложил совершить вылазку в город и посидеть в казино.

– По случаю чего? – осведомился Похитун.

– Сегодня получил монету.

– Ах, вот оно что... Готов, готов! Но я вижу, что и вы не дурак выпить. А?

– Все хорошо в меру, – заметил я. – Так пить, как вы, я не могу.

Похитун потер руки и опять уселся на кровать. Он начал рассказывать сальные, плоские анекдоты, при­чем, еще не договорив, начинал смеяться. Ему казалось, что смешно и мне, но я только улыбался. Меня смешили не анекдоты, а сам Похитун. Я улыбался и в то же вре­мя обдумывал один ход. Мне очень хотелось узнать фамилию Доктора, у которого я гостил, и мне казалось, что удобнее всего попытаться выведать это у Похитуна. И я придумал. Я принялся чесать руки.

Похитун вначале не обращал на это внимания, а потом спросил:

– Вы что чешетесь? Чесотку подхватили?

– Не знаю, – ответил я и нахмурился. – У меня все время чешется после знакомства с вашим врачом.

Похитун поднял свои вылезшие брови:

– С каким врачом?

– К которому я ездил.

Похитун хрюкнул и рассмеялся.

– Виталий Лазаревич такой же врач, как мы с вами. И его экзема не заразна. Я с ним спал на одной койке и вытирался одним полотенцем. У вас повышен­ная мнительность. Натрите руки водкой. Это лучшее средство.

Я обещал воспользоваться советом, зевнул и сказал Похитуну, что хочу спать.

– Ну и спите себе, – разрешил он и оставил меня в покое.

Мне даже не верилось, что ход, предпринятый мною и к тому же очень примитивный, себя оправдал.

Значит, Доктор и есть тот самый Виталий Лазаре­вич Шляпников, с которым имели дело наши контрраз­ведчики. Как тесен мир! Встретились все «знако­мые»!

Я встал, открыл печную дверцу, порылся в теплой золе, нашел крепкий уголек, сунул его в карман своего плаща, выключил свет и лег спать.

С утра со мной занимался немногословный и педан­тичный радист Раух.

От него трудно было услышать лишнее слово. Он говорил только о том, что мне следовало знать. Зани­мались два часа: час – фото, час – радиодело.

Потом явился Константин. Я разложил на столе план Москвы, усадил ученика и поставил перед ним задачу: каким маршрутом быстрее всего добраться с Курского вокзала на Савеловский. Он сделал это без затрудне­ния и именно так, как сделал бы я. Затем мы побродили с ним по Малому и Большому кольцу, покружили по кривым арбатским переулкам, въехали в Москву с Яро­славского, Ленинградского, Рязанского, Дмитровского и других шоссе.

Константин не изменял себе и оставался таким, каким был при первой встрече: отчужденным, угрюмым, глядящим исподлобья и даже враждебно.

Иногда по блеску в его глазах мне казалось, что он хочет спросить меня о чем-то, не относящемся к заня­тиям. Я с интересом ждал от него живого слова, но блеск сейчас же угасал, и лицо Константина оставалось мертвенно-неподвижным.

А может быть, все это мне только казалось, потому что я этого хотел и ждал?

После занятий с Константином я попал в лапы Похитуна. Прежде чем приступить к разбору очередной шифровальной комбинации, мы уточнили время, когда отправимся в город.

И никто не знал, что творилось у меня в душе, никто не догадывался, что означает для меня сегодняшний день. А день был необычен, и уж я-то забыть об этом не мог. Я знал, что все советские люди, где бы они ни находились – в огне переднего края, в суровой Сибири, в знойной Средней Азии, в тылу врага, в партизанском отряде или в лапах фашистов, за колючей проволокой или в застенках гестапо, – всюду-всюду, хотя бы только в сердце и молчаливо, как я, празднуют двадцать пятую годовщину Советской власти, годовщину Великой Октябрьской революции.

Я был горд тем, что продолжаю дело, начатое на­шими отцами. Я был горд тем, что тоже нахожусь на линии огня, что здесь мой передний край, что моя вахта не менее сложна, опасна и ответственна, чем любая другая.

После окончания занятий меня вызвали к Гюберту. Сердце ёкнуло: а вдруг он и сегодня сорвет вылазку в город?

Гюберт усадил меня против себя, и я сразу заметил необычное: он остановил внимательный и пристальный взгляд на моих руках.

Но он допустил промах. Я сразу увязал его интерес к моим рукам со вчерашним моим ходом. Ясно, что Раух подслушивал мой разговор с Похитуном.

– Как вы себя чувствуете? – поинтересовался Гю­берт, не сводя глаз с моих рук.

– Прекрасно. Вот только руки чешутся... Я уж грешным делом подумал, не наградил ли меня Доктор своей экземой.

– Ерунда, – отрезал Гюберт. – Но показаться вра­чу следует. Вы нужны мне абсолютно здоровым. Когда будете в городе, зайдите в комендатуру и отыщите вра­ча Питтерсдорфа. Я дам ему записку. Он осмотрит вас.

Гюберт написал записку и вручил мне.

Страхи оказались напрасными. Гюберт не покушал­ся на мое время.

Я решил было выманить Похитуна в город до обеда, но, поразмыслив, пришел к выводу, что это может вы­звать подозрение не только у него. Надо было ждать обеда.

Выйдя из дома Гюберта, я увидел старика Кольчугина. Он сидел под навесом, около сложенных дров, и затесывал топором клин. Возле него, широко расставив тощие ноги и заложив руки за спину, стоял Похитун. Он что-то рассказывал, а старик только крутил головой и делал свое дело.

С неба, задернутого мутными тучами, стал опять на­крапывать мелкий дождь. Похитун передернул плечами, стал под навес, закурил, а потом отправился в дом.

Я сошел с крылечка и направился к Кольчугину. Старик заинтересовал меня с первой встречи, но я еще не мог раскусить его.

– Как она, жизнь-то? – обратился я к нему.

– Да прыгаю помаленьку...

Из-под его мерлушковой шапчонки прядями выби­вались мягкие серебряные волосы.

– Зимы-то нет?

Старик задрал голову к небу и заметил:

– Да, запаздывает. Что-то заколодило там, наверху.

– Забот много? – спросил я, не зная, как и чем раз­говорить старика.

– Чего-чего, а забот нашему брату не занимать. Хватает...

Дождь усиливался, и я зашел под навес.

– Курить хотите, господин хороший? – опросил старик.

– Да нет, – ответил я.

– А то курите. Покурите – не отплюетесь! – И ста­рик закатился смешком.

– Ты бы лучше угостил господина Похитуна. Он любит крепкое, – посоветовал я.

– Нужен он мне, как ячмень на глазу... Пропащий человек! Дюже до шнапса охочий.

– Начальство нельзя критиковать, – заметил я.

– И то верно, – согласился дед. – Да ведь наше дело такое: лай не лай, а хвостом виляй.

– Это как же понимать? – спросил я.

– А как хотите, так и понимайте, господин хоро­ший. – Он встал, внимательно осмотрел клин, стряхнул щепки с пиджака и, сунув клин за поясной ремень, до­бавил: – Пора, Фома, и до дому. Прощевайте, господин хороший!

Это «господин хороший» резало мой слух, как тупая пила. Я пожелал старику счастливого пути и отпра­вился к себе. Кольчугин, видимо, не склонен был про­должать разговор, а мне неудобно было навязываться.

Время тянулось медленно, и я был несказанно рад, когда окончился обед. Дождь шел не переставая. Над лесом висело сумрачное, сырое небо. Я надел дожде­вик, зашел за Похитуном, и мы отправились в город.

Дождь сыпал и просеивался сквозь холодный туман. Мы старательно месили грязь, черную, как вакса, и клейкую, как смола.

Похитун шел впереди, как неподкованная лошадь по льду. Ноги его расходились на горбах тропинки, сколь­зили на обнаженных корнях. Грязь разлеталась в сто­роны. Полы блестящего клеёнчатого плаща шлепали по его сапогам.

На полпути к городу Похитун остановился и преду­преждающе поднял руку. Навстречу ползли по расква­шенной дороге две легковые машины. Они приближа­лись, погромыхивая цепями на задних скатах, и через минуту проплыли мимо нас. В машинах сидели летчики. Одну из машин занесло, она нырнула колесом в лужу и обдала Похитуна фонтаном грязи. Он дернулся, взбрыкнул ногой, поскользнулся и со всего размаха сел в лужу. Я с трудом сдержал смех.

Встав на ноги, Похитун растерянно поводил глазами, встряхнул головой и разразился залпом отборных ру­гательств.

Тут попало и летчикам, и погоде, и черту, и его ма­тери.

Я уже испугался, что наша экспедиция сорвется, но я плохо знал Похитуна. Кое-как обтерев заляпанный грязью плащ, он с необычной резвостью бросился на тропинку, которая вела к городу стороной, и крикнул:

– За мной!

Я поспешил за ним. Лес редел. Дождь густой сеткой заштриховывал городские строения вдали.

– С чего это мы свернули сюда? – спросил я Похитуна.

– Э, батенька, я уже ученый! Летчики поехали к нам за объектами для бомбежки, – ответил он, полагая, что из этого мне станет ясно, почему понадобилось про­бираться дальней тропкой.

– Ну и что же?

– А то, что меня сейчас же хватятся на станции.

– Вот оно что...

– А как же! Я нарочно сюда и свернул. А они бу­дут догонять меня по той дороге.

Он чуть не бежал вприпрыжку, тяжело дыша и поса­пывая. Я с трудом поспевал за ним и диву давался, от­куда у него взялась такая прыть.

– Может быть, нам лучше вернуться? – задал я каверзный вопрос.

Похитун остановился, повернулся, смерил меня не­доумевающим взглядом и спросил:

– Это как же понимать? Предательство?

– Уж сразу и предательство! Зачем так громко? Я же о вас пекусь.

– Пошли, пошли! – нетерпеливо сказал он. – Обо мне вы не пекитесь. О себе пекитесь. Объекты от летчи­ков никуда не уйдут.

Наконец мы добрались до города.

Казино, как и позавчера, пустовало. Занято было всего три столика. Тихо завывал оркестрик.

Я выбрал столик в самом темном углу и поманил официанта. Я решил сегодня во что бы то ни стало на­поить Похитуна до чертиков и под удобным предлогом вырваться на пять – десять минут. Мне надо было лишь добраться до парикмахерской, где оставил свои знаки Криворученко.

Нам подали бутылку венгерского вина (мне), бу­тылку мутноватого шнапса (Похитуну), консервирован­ную рыбу в маринаде, несколько кусочков голландского сыра и соленые грибы местного изготовления. Хлеба не полагалось.

– Для начала хватит? – осведомился я.

– Вот именно, для начала... – Похитун захихикал.

– Пить много не буду, – заметил я, разливая на­питки по стаканам.

– Это как же? – удивился Похитун.

– Мне надо быть у врача. – И я вытащил записку Гюберта.

– Ну и бог с вами...

Мы выпили по стакану, принялись за закуску, и в это время в зал вошел унтер-офицер Курт Венцель.

Я толкнул Похитуна. Он заерзал на месте, втянул голову в плечи и сгорбился.

– Чуяло мое сердце! – с плачущей миной прогово­рил он, быстро налил себе новую порцию и опрокинул.

Курт Венцель оглядел зал и направился прямо к нам. Бросив взгляд на стол, он облизнул толстые губы и, наклонившись к уху Похитуна, стал что-то шептать.

«Почему Венцель сразу пришел сюда? – блеснула у меня мысль. – Вероятно, Похитун предупредил, где мы будем».

Похитун махнул рукой и встал. Я взял бутылку со шнапсом и стал наливать в стакан. Предполагая, что я забочусь о нем, Похитун подарил меня благодарным взглядом и сел. Но я поднес стакан Венцелю. Тот глупо улыбнулся и медленно, сквозь зубы, не выпил, а вы­сосал водку.

– Я вас буду ждать здесь, – сказал я Похитуну. – Схожу в комендатуру к врачу и вернусь. Идет?

– Да, да... Обязательно. Мы придем вместе с Кур­том.

Курт Венцель кивнул.

Они вышли, и я остался один. О такой удаче я даже не мечтал. Расплатившись с официантом и предупредив его, чтобы он приберег нам столик в случае наплыва публики, я покинул ресторан.

Город тонул в дожде и тумане. По мостовой и тро­туару пузырились грязные лужи. Запахнув плащ, я прежде всего направился в комендатуру. Так было луч­ше. Я все-таки не исключал возможности слежки за собой, а в комендатуре можно было «провериться».

Дежурный офицер сказал, что врач Питтерсдорф на квартире, и указал на дом тут же, во дворе комендатуры. Я без труда нашел врача, представился ему и по­дал записку Гюберта.

Доктор оказался благодушным толстяком лет за пятьдесят. По-русски он говорить не мог, знал лишь не­сколько слов, и, если бы не записка Гюберта, мы, ве­роятно, и не столковались бы. Он внимательно иссле­довал мои руки, заставил снять рубаху, похлопал по пле­чу и сказал:

– Гут! Зер гут!

На записке Гюберта он написал диагноз, который я прочел позднее: «Фантазия. Повышенная мнительность. Здоров как бык». Я сунул записку в карман, любезно раскланялся и выбрался во двор комендатуры. Двор был пуст. Я заметил второй выход, на смежную улицу, и воспользовался им.

Пройдя квартал, я оглянулся: никого. Я пошел пря­мо, еще раз обернулся и лишь тогда свернул в пере­улок.

Уже темнело. Около парикмахерской – ни души. На­ступал самый ответственный момент. Малейшая оплош­ность с моей стороны могла погубить все, а поэтому следовало быть крайне осторожным. Я прошел до угла и заглянул за него – пусто. Нащупал в кармане припасенный уголек, зажал его в руке и шагнул к стене. По­ставить букву, одну-единственную букву – это отняло у меня какую-то долю секунды. Затем подошел к двери и рядом с косяком тоже чиркнул углем. Теперь каждый знак выглядел так: «СК/4». Я прибавил лишь «С» – первую букву своей фамилии. Это означало: «Я здесь. Все благополучно. Жди моих сигналов». Теперь пришла моя очередь назначить встречу.

Облегченно вздохнув, я зашагал в казино.

К моему удивлению, Похитун и Венцель уже ждали меня. Оказалось, что до города их подвезли на своих машинах летчики.

На столе стояла начатая бутылка, закуска и три стакана. Похитун знал, что деньги у меня есть. Щелк­нув пальцами, он громко крикнул официанту по-немецки:

– Нох айне![12]

Но одной дело не ограничилось. До Опытной станции мы едва добрались. Похитун, расчувствовавшись, чмок­нул меня в ухо и, как бревно, свалился на кровать. Мне тоже пришлось выпить довольно много. В голове не­привычно шумело. Не успев прикоснуться к подушке, я сразу будто провалился в глубокий сон.

17. ФОМА ФИЛИМОНОВИЧ ПРИГЛАШАЕТ ВЫПИТЬ

Время шло, дела мои налаживались, провокации Гю­берта как будто прекратились. Я, понятно, знал, что за мной приглядывает Похитун, знал, что меня подслуши­вают, но привык к этому и не особенно тревожился.

Можно без натяжки сказать, что за последние дни я даже успокоился, ко мне вернулся крепкий, здоровый сон, я стал лучше есть, в голову не лезли беспокойные мысли.

Мне удалось обменяться новыми сигналами с Семе­ном Криворученко. Я назначил ему встречу пока на от­крытом воздухе, в городе. При встрече я намеревался назначить ему свидание в таком месте, где можно было поговорить подробно.

Пришла настоящая зима. Ранним утром мой сон на­рушил Кольчугин. Я вскочил с кровати, разбуженный грохотом, и увидел в дверях смущенного старика. Он нес изрядную охапку дров, и, когда переступил порог, добрая половина их упала на пол.

– За такое дело полагается по мордасам, – огор­ченно произнес Кольчугин и принялся подбирать по­ленья.

– Ерунда! – успокоил я старика. – Очень хорошо, что разбудил. Через сорок минут занятия.

– Так не будят... – пробормотал он.

Я бросился к окну, расшитому тоненькими круже­вами мороза, и присвистнул: все было бело от выпав­шего за ночь снега.

Я быстро оделся, умылся и побежал в столовую. Стояло прелестное первозимнее утро с легким, бодря­щим морозцем. Все было присыпано свежим, чистым, нетронутым снегом. Холодным пламенем сияло солнце, под его лучами снег сверкал мириадами искр. В воздухе алмазами переливалась морозная пыль. За проволочной оградой Опытной станции торжественно и величаво красовался запорошенный лес. Пышные пласты снега ле­жали на ветвях сосен и елей, на крышах домов, на оконных наличниках. На трубах и верхушках столбов высились белые шапки, телефонные и антенные провода провисли.

Я быстро позавтракал и вернулся в свою комнату.

Сегодня первые два часа я должен был посвятить Константину, но до этого мне хотелось переброситься несколькими словами со стариком. К нему я никак не мог подобрать ключик. Мне совершенно ясны были вра­ги, ясен был «друг» Похитун, казалось, ясен был Константин, а вот, что таилось в душе у Кольчугина, мне раскусить еще не удалось. Он был хитер, как старый лис, испытавший на своей холке зубы борзых, и сколь­зок, как угорь. Он умело скрывал свое нутро. Когда я в разговоре ставил его перед необходимостью выложить откровенно свое мнение, дать оценку определенным фак­там и событиям, высказать свое отношение к конкрет­ным лицам, он, подобно ежу, сворачивался и ощетини­вался: отвечал на вопросы скупо, неопределенно, а то и вовсе обрывал разговор на самом интересном месте.

Как ни странно, но меня почему-то подкупали глаза Кольчугина. В них светилось что-то хорошее, распола­гающее. А вот его манера общения со мной насторажи­вала. Он часто заводил по своей инициативе разговоры, далеко не беспредметные, и у меня закрадывалась даже мысль, уж не «подключен» ли старик тоже к проверке моих настроений.

Он выспрашивал меня, кто я таков и как сюда по­пал; почему я не бреюсь и отпустил здесь бороду, по­чему мне, а не ему, не Похитуну и не Венцелю дают водку; какая у меня профессия; есть ли у меня семья, из кого она состоит и где находится; чем я занимаюсь с Константином.

Больше того, Кольчугин как-то даже пригласил меня к себе в город, как он выразился, в «свои хоромы».

Я спросил его:

– А зачем?

– А так... – ответил он. – Посидим, чайком побалуемся.

Я ответил, что подумаю. Старик тут же предупредил меня:

– Только не болтайте об этом, господин хороший.

– Как это – не болтайте? – осведомился я.

– А так. Чтобы знали об этом вы да я...

Я еще раз сказал, что подумаю, но это предупреж­дение насторожило меня. Я решил рассказать обо всем при удобном случае Гюберту. Видимо, Кольчугин втяги­вает меня в какую-то интригу, и, конечно, по распоря­жению Гюберта...

Возвращаясь в свою комнату, я тронул двери инст­руктора Рауха – они были закрыты. Значит, он в опе­раторской, работает. Я пошел к себе.

Кольчугин сидел возле открытой печи в излюблен­ной позе – на корточках, и дымил своим горлодером.

Я посмотрел на часы. До прихода Константина оста­валось десять минут. У меня мелькнула мысль угостить старика водкой, бутылку которой я получил накануне.

– Фома Филимонович, – сказал я, – ты водочкой не балуешься?

– А почему же? Можно и пошалить, – ответил ста­рик. – Но я смотрю так: всему свое время, все надо де­лать с пользой и в меру. У меня братень старшой, цар­ствие ему небесное, страсть как уважал эту брыкаловку. За глоток ее готов был в церкви плясать. Вот он и добаловался. Пошел как-то – кажись, в тринадцатом году – в соседскую деревню на свадьбу. У него голос был, что у протодьякона. Песни знавал всякие. Вот его и приглашали. Ну, а где петь, там и пить полагается. Поднакачали его на этой свадьбе до краев. До умопо­мрачения нахлестался он и все домой рвется. А стояла зима. Ранняя зима, как сейчас, но морозец держался уже исправный, правильный морозец. Его не пущают, а он рвется. Ночь, зима... И все-таки, убег. И шубенку оставил. А в дороге, видать, заблажило его, и прилег он под копенку сена дух перевести. И перевел. Как при­лег, так и не встал. Нашли его на шестые сутки, а он как кочерыжка. Водка – такое дело, господин хоро­ший!.. А побаловаться, что ж... я не против. Но на служ­бе ни-ни. Вот припожалывай до меня, там мы и соору­дим по махонькой, у меня есть припас, а хошь – свою тащи.

– А если гауптман узнает?

– Тогда и затевать нечего. Гауптман по головке не погладит.

Меня это никак не устраивало. Меня всегда учили придавать серьезное значение мелочам. И хотя рюмка водки, выпитая в доме старика, была бы мелочью, я не хотел пить ее тайком. Такую мелочь Гюберт мог расце­нивать по-своему. Кольчугин не Курт Венцель, не Похитун и не Доктор.

Надо замять этот разговор, а если старик будет на­вязываться с приглашением, обязательно поговорить с Гюбертом. Я переключил разговор на другую тему, по­интересовался, как обстоит в городе дело с продуктами питания, есть ли у горожан топливо, потом перешел на вопросы семейные и спросил Кольчугина:

– А сыновья у тебя коммунисты?

– Это зачем же? – воззрился на меня старик. – Нет, нет! Старшой, правда, хотел было записаться, да я рассоветовал. К чему? Можно и так прожить. Хлопоты лишние и опять же неприятности... Времена меняются. Предполагаешь одно, а глядишь – другое получается. А вы не ходили в коммунистах?

– Нет, – сказал я, усмехаясь, – можно и так про­жить. Хлопоты лишние, и опять же неприятности.

Дед насупил брови, закрыл печную дверцу, поднял­ся и сказал:

– Ну, пойду. Дорожки надо расчистить.

Я проводил его и взглянул на часы. За разговором я не заметил, как прошло без малого полчаса, а Констан­тина все не было. Он отличался аккуратностью, и я ре­шил справиться у коменданта, почему его нет. Но в ко­ридоре я наткнулся на Похитуна.

Он пощелкал себя по горлу и поинтересовался:

– Есть?

Я кивнул.

– Несколько капель для поправки, а?

Я ответил, что жду Константина. Похитун приложил палец к своим синим губам и, дыша на меня чесноком, таинственно шепнул:

– Вы его не дождетесь. Берите водку и ко мне. Я вам расскажу такое, что вы ахнете.

Через минуту с бутылкой в руках я был в комнате Похитуна. Он сам выбил пробку, налил в стакан и вы­пил, ничем не закусив.

Затем он подсел ко мне поближе, обнял меня за плечи и, строго-настрого предупредив о строжайшем молчании, начал рассказывать.

Оказывается, сегодняшней ночью Константина по­везли на самолете для выброски под Москвой. Его сопровождал помощник Гюберта – Отто Бунк. Констан­тину выдали деньги, документы, пистолет и рацию. И только сейчас стало известно, что самолет вернулся не на свой, а на прифронтовой аэродром. В самолете все кроме пилота оказались мертвыми, в том числе Отто Бунк. Пилот, раненный в шею и руку, с трудом посадил самолет. Из шифровки можно понять, что под Каширой, перед тем как совершить прыжок, Констан­тин вытащил пистолет и уложил всех.

Я и в самом деле чуть не ахнул.

Вот тебе и Константин! А я что думал о нем? За кого я его принял?..

Вот как оно бывает: встанет гора между людьми и не распознают они друг друга.

В отношении Константина у меня сложилось до­вольно твердое убеждение, а вышло... вышло иначе. Он оказался настоящим советским человеком, героем. Как трагично сознавать, что между нами – единомышленни­ками и соратниками в общей борьбе – сразу легла пропасть взаимного отчуждения, что мы не поняли друг друга, не нашли общего языка. Какую силу мы пред­ставляли бы вдвоем! Трагизм был именно в том, что мы не имели права доверять друг другу, открыться друг перед другом, подчиняясь основным законам нашей ра­боты – конспирации, когда простое, человеческое, дол­жно быть подчинено более высоким соображениям, и дело не может быть поставлено на карту.

Похитун же негодовал. Он пил водку и наливался злобой.

– Собака! Бешеная собака! – ругал он Константи­на. – Его вырвали из лагеря еле живого, опухшего. Он был похож на мешок с костями. Его выходили, выле­чили, выкормили, обучили. И смотрите, отблагодарил!..

– Да-а... – протянул я. – Страшная история! Я вам говорил как-то, у меня душа не лежала к Константину...

– Помню, помню... Но кто же мог допустить? Толь­ко, ради бога, молчок. Ни гу-гу! Иначе с меня кожу сдерут...

Я заверил Похитуна, что все останется в тайне, но тут у меня возникла неожиданная мысль: а что, если использовать болтовню Похитуна в свою пользу для закрепления своего положения? Я пропускал мимо ушей ругань Похитуна и думал о своем.

Сославшись на то, что надо повидать инструктора Рауха, я немедленно отправился к Гюберту и постучал в закрытые двери его кабинета.

– Войдите! – разрешил Гюберт.

По его лицу трудно было что-нибудь определить, на нем лежала маска абсолютного спокойствия.

– Урок с Константином сегодня не состоялся из-за его неявки, – доложил я.

– Ах, так! У вас всё? – небрежно спросил он.

– Нет, не всё.

– Я вас слушаю.

– Мне он не нравится.

– Не нравится? – удивился Гюберт. – Чем именно? Садитесь!

Я понимал, что ничем навредить Константину не мо­гу. Он сделал все, что задумал. Я рад за него. Но, как разведчик, я должен был использовать с выгодой такую удобную ситуацию.

– На последнем занятии он вел себя подозритель­но, – сказал я.

– То есть? – Гюберт чуть-чуть приподнял брови.

– Интересовался мной, спрашивал, как я сюда по­пал, спрашивал о вас. Когда я пояснял ему расположе­ние московских парков, мне показалось, что он знает их не хуже меня.

– Почему вы решили доложить мне об этом лишь сегодня?

То, что Гюберт вчера отсутствовал весь вечер и по­явился на Опытной станции только ночью, я знал точно, и поэтому ответил:

– Я хотел это сделать вчера, но мне не удалось. Я дважды пытался попасть к вам, но вас не было. Кро­ме того, я считаю, что это не поздно и сейчас. Если вы подскажете мне, как себя вести с Константином, то я надеюсь прощупать его основательно. Правда, он тип очень скрытный и замкнутый, но мне думается, что я смогу его расшевелить.

– Не стоит, – произнес Гюберт. – С Константином вы больше не встретитесь.

– Совсем?

– Да, кстати, он знает вашу фамилию?

– Если и знает, то не от меня. Я ему не назвался, – солгал я и спросил: – А что?

– Так, между прочим, – ответил Гюберт и, очевид­но, для того чтобы не вызвать у меня никаких подозре­ний, добавил: – Если вы с ним встретитесь в городе и он заговорит с вами, то ни имени, ни фамилии своей не называйте. Это лишнее. А то, что вы мне сообщили, заслуживает внимания. Я учту. У вас всё?

– Всё.

– Хорошо, идите.

Я направился к инструктору Рауху, затем к Похитуну, а после обеда собрался в город.