В прикарпатье

Я сидел на жестком диване и глядел в окно на ого­ленные поля, испытывая непередаваемо странное чув­ство: ехать по родной земле как по чужой, как иностра­нец, в окружении врагов! Это царапающее, угнетающее чувство не покидало меня.

Гауптман Гюберт был прав – дорога уложилась в четверо суток с небольшим. Маленький, с писклявым голосом паровозик резво тащил небольшой состав к ко­нечной точке моего путешествия.

Устал я изрядно. Путь по сложному маршруту с пересадками в Киеве, Житомире, Виннице и Львове, с толчеей на вокзалах, с неизбежными и частыми про­верками документов измотал меня основательно.

Захотелось подкрепиться немного. С утра у меня во рту не было ни крошки. Я открыл небольшой чемодан­чик, в который Шнабель уложил продукты, открыл бан­ку голландских мясных консервов и съел их мгновенно.

Потом взял в руки сверток для Доктора, врученный Гюбертом. Прикинул на руке: в нем было не больше двухсот граммов. Всю дорогу мне очень хотелось рас­крыть его. И сделать-то это было совсем несложно. В свертке было что-то твердое, видимо какая-то кар­тонная коробочка. Сверток был обернут целлофановой бумагой и перевязан крест-накрест шнурком. С одной стороны просвечивало что-то розовое, вероятно конверт, а с другой – черное. Развязать шнурок и точно так же завязать его – не составило бы никакого труда. Уже не­сколько раз: и в вагоне, и на вокзалах в ожидании поезда – я подолгу держал в руке этот сверток и почти готов был удовлетворить свое любопытство, но не ре­шался. Не решился и в этот последний раз.

Конечно, мне надо собрать побольше сведений о враге, выведать как можно больше тайн. Но вряд ли новому человеку, еще не проверенному в деле агенту, доверят пакет, содержащий что-либо важное. Кроме того, профессиональная выучка и логика подсказывали, что сейчас главное для моего дела – это заслужить полное доверие оккупантов. В этом смысл моего пребыва­ния здесь. Было бы глупо воображать, что они больше не проверяют меня. Не исключено, что этот сверток вообще ничего не содержит и служит только для про­верки моей надежности. К какому нелепому провалу привела бы моя легкомысленная невыдержанность! Нет, сверток надо оставить в покое.

Путешествие окончилось. Поезд уткнулся в тупик возле крохотного, аккуратного вокзальчика. Здесь кончалась железнодорожная ветка. Пассажиры, схватив свои пожитки, ринулись к выходу. Я почти последним вышел на перрон и, обойдя здание вокзала, оказался на небольшой площади, вымощенной брусчаткой.

Здесь было намного теплее, чем там, откуда я при­ехал. Вдали четко рисовались Карпаты, покрытые у под­ножия бурыми пятнами лесов. Над горами нависали многоэтажные белые хребты облаков.

С чемоданом в руке и плащом, перекинутым через плечо, я зашагал по узенькой мощеной улице. Она спу­скалась вниз и у здания телеграфа упиралась в другую улицу. Все точно соответствовало плану, данному мне Гюбертом. Я повернул налево. Потянулись жилые дома вперемежку с санаториями. Я шел по незнакомому городу, не желая прибегать к расспросам. Уже который раз приходилось проверять свою способность ориенти­роваться в незнакомом месте.

Городок был невелик. Но люди в штатском выгля­дели здесь белыми воронами: повсюду на улицах, в, скверах, на балконах и открытых верандах расхаживали или сидели солдаты и офицеры гитлеровской армии. Тут были представлены все чины и все рода войск. По слу­чаю воскресенья и хорошей погоды никому не хотелось, очевидно, сидеть в четырех стенах.

Улочка, по-прежнему идущая под уклон, привела ме­ня к городскому парку. Когда я вступил на центральную аллею, из музыкальной раковины ударили звуки марша. Играл духовой оркестр. Под навесом у ресторана офи­церы стучали биллиардными шарами.

Я осмотрелся. Гюберт, очевидно, не раз бывал здесь и обрисовал мне маршрут четко и ясно. Покинув цент­ральную аллею, я свернул на более узкую, обсаженную старыми, раскидистыми липами, ведущую в глубь парка. Глядя по сторонам, я не заметил, как аллея сошлась с обычной дорогой и парк перешел в лес. Под березами и кленами лежали опавшие, позолоченные осенью листья. Справа осталась деревянная будка, укрывавшая целеб­ный источник. Далее, возле дороги, на небольшом мра­морном пьедестале высилась статуя женщины немного меньше человеческого роста. Она была в тунике и гля­дела слепыми глазами куда-то в пространство. Все это были ориентиры, названные Гюбертом. Я шел пра­вильно.

Сырая, прорезанная глубокими колеями, вся в рыт­винах, лесная дорога взяла круто в гору, и я оказался на площадке, сдавленной со всех сторон деревьями. На ней, окруженный металлической изгородью, стоял па­мятник Адаму Мицкевичу. Я был у цели. В моем распоряжении оставалось еще двадцать минут. А если бы я опоздал сегодня, встреча должна была состояться в это же время завтра.

Я никогда не считал себя склонным к особой чувст­вительности, но памятники людям, покинувшим наш мир и оставшимся жить в наших сердцах, всегда вызывали во мне какое-то волнение и неопределенную грусть. Так было и сейчас. Я сел на неотесанный камень, лежащий в сторонке и невесть зачем занесенный сюда, и долго смотрел в неживые глаза великого певца польского на­рода.

...Мне имя – миллион. За миллионы

Несу страдание свое.

Как сын глядит безумным оком,

Когда отца ведут на эшафот,

Так я гляжу на мой народ,

Ношу его в себе, как носит мать свой плод...–

вспомнил я слова поэта-борца, и мне стало не по себе. Разве не кощунство вот здесь, у памятника этого вели­кого человека, встречаться с каким-то «доктором», мате­рым прислужником фашистов? И единственным утеше­нием была мысль, что я нахожусь здесь для борьбы с этим врагом...

Доктор оказался аккуратным. Когда стрелки на моих часах показали ровно пять, появился человек в темной шляпе, сдвинутой на лоб и закрывающей лицо, в корич­невом макинтоше, с тяжелой тростью в руке.

Доктор вышел на площадку и спокойным, размерен­ным шагом направился ко мне. Я продолжал сидеть. Доктор взял трость под мышку, достал портсигар и вы­нул сигарету.

Это – условный знак.

В двух шагах от меня он остановился и спросил:

– Простите! У вас нет спичек?

Я встал, сунул руку в карман и, вручая ему коробку, ответил:

– Спички всегда при мне.

Зажигая и раскуривая сигарету, доктор внимательно всматривался в меня, очевидно сопоставляя мой внеш­ний вид с приметами, сообщенными ему Гюбертом.

Возвращая спички, он сказал:

– Я вижу, вы приезжий.

– Да.

– Нескромный вопрос: издалека?

– С Опытной станции.

– С Опытной лесной станции?

– Совершенно верно!

– Прекрасно! – воскликнул доктор, бесцеремонно взял меня под руку и повлек с пригорка. – Я вас сего­дня не ждал, на всякий случай пришел. Долго ехали?

– Четверо суток.

– Ого! И напрасно. Совершенно напрасно. Надо было лететь, а не толкаться в поездах.

Я промолчал и лишь пожал плечами.

Доктор говорил громко, густым басом. У него было большое, выразительное лицо с широко расставленными глубокими черными глазами, крупный нос с горбинкой и четко очерченные жестковатые губы.

– Вы, кажется, Худяков? – спросил он, когда мы покинули площадку.

– Нет, я Хомяков.

– Да, да, вспомнил, правильно, Хомяков. А вот имя отчество ваше не удостоен чести знать.

– Кондратий Филиппович, – сказал я и, конечно, не поверил, что Доктор спутал мою фамилию и не знал имени и отчества.

– Очень приятно, Кондратий Филиппович, – сказал Доктор, но сам не представился. – Впервые здесь?

– Да, впервые.

– Нравится?

– Хорошее место.

– Чудное! – воскликнул Доктор. – Чего стоит воз­дух! А лес! Вы обратили внимание на лес? Такого ле­са, как здесь, вы нигде не встретите...

Мы шли рука об руку, бок о бок. Доктор был чуть-чуть выше меня ростом, солиднее по комплекции и, ве­роятно, старше по возрасту.

– Обедали? – поинтересовался он.

– Нет.

– Отлично! Пообедаем вместе. И остановитесь у меня. Я один как перст. А сейчас, чтобы нагулять аппе­тит, проделаем небольшой моцион, не вредный в нашем возрасте. Не возражаете?

– Наоборот, приветствую.

– Ну и прекрасно!

Говорил он с бодрыми интонациями, и если притво­рялся, то надо сказать – мастерски.

– Это все, что у вас с собой? – спросил он, показав глазами на мой чемоданчик.

– Да.

– Молодец! Я сам люблю путешествовать налегке.

Когда мы вошли в парк, я, в свою очередь, спросил Доктора:

– Здесь как будто много санаториев?

– Порядочно. Но это не санатории. Санаториями они именовались недолго, с момента воссоединения с так называемой «ридной Украиной» до июня сорок пер­вого года. А теперь они обрели свои имена, полученные при рождении: виллы, пансионы, отели. Через полгодика можете заглянуть сюда без всякой путевки, а просто с денежками в кармане. Без всякого бюрократизма. Деньги на кон, и вы получите все, что желаете: и лече­ние, и питание, и разные удовольствия. Мало вам кой­ки – снимайте комнату; мало комнаты – берите две; мало двух – арендуйте целую виллу вместе с поварами, врачами, няньками и кухарками. Вот так, мой друг. Ясно?

– Вполне.

– То-то... Кстати, вы этот подвиг совершили впер­вые?

– Что вы имеете в виду?

– Визит с той стороны.

– Да, впервые.

– Поздравляю. От души поздравляю,

– С чем?

– С удачей. Часто, по поговорке, первый блин по­лучается комом.

Я должен был согласиться, что бывает и так.

– А мне вы ничего не привезли? – Поинтересовался Доктор.

– Привез небольшой сверточек, – сказал я и хотел было достать его из чемодана.

– Нет, нет, – остановил меня Доктор. – Это не к спеху. Дома... А вы никогда на курортах не бывали?

– Приходилось. Я ведь железнодорожник, раз в год билеты бесплатные...

Доктор начал распространяться о том, какое профи­лактическое значение имеют курорты даже для людей здоровых, но потом быстро перешел на другую тему и заговорил о событиях на фронте.

Я слушал его и гадал, тот ли это Доктор – Шляпни­ков, о котором я был наслышан от полковника Решетова, или другой, не имеющий к тому отношения. По внеш­нему виду, по речи и манерам я не решался определить его профессию и в душе завидовал детищу Конан-Дойля, такому психологу, как Шерлок Холмс. Я лишь подметил, что мой новый знакомый отличался живостью характера и, можно сказать, этакой милой непосредст­венностью. Она сказывалась хотя бы в том, что он вел разговор без определенной последовательности, и еще в том, что с ним я не чувствовал себя связанным.

Я понимал, что этот стиль может быть искусствен­ным, но далеко не всем это искусство удается. Такой тип, как Доктор, мог сразу расположить к себе челове­ка, забраться к нему в душу, завоевать симпатию.

Мы неторопливо бродили по чистым уличкам города, а через час-другой я имел полное представление об этом курортном местечке. Доктор оказался толковым гидом: он показал мне местные достопримечательности, перечис­лил все минеральные источники, объяснил их лечебные свойства, рассмешил несколькими местными анекдо­тами.

Уже вечерело, когда мы подошли к его дому – не­большому коттеджу в стиле «курортной готики», сплошь увитому плющом.

Нас встретила пожилая полная женщина. Доктор попросил ее подать нам обед и представил мне как свою хозяйку, владелицу дома, жену видного украинского националиста, сподвижника небезызвестного Степана Бандеры.

«Рыбак рыбака видит издалека», – подумал я, входя в комнаты, отведенные Доктору. Обе комнаты поразили меня неряшливостью, беспорядком. Постель была не убрана, повсюду валялись окурки, у стен стояли пустые бутылки из-под вина, на диване высился ворох негла­женого белья...

Доктор вел себя со мной запанибрата, как старый знакомый, и посторонний мог подумать, что вот, мол, закадычные друзья встретились после долгой разлуки.

– Вот и моя обитель, друже, – весело сказал Доктор, бросая макинтош и шляпу на комод. – Располагай­тесь как дома.

Меня удивило, что Доктор не снял перчатки из серой замши. Он развязал галстук, закурил и плюхнулся на диван, пригласив сесть и меня.

Я раскрыл чемодан, достал сверток – посылку Гюберта – и вручил доктору. Он развязал бечевку, содрал целлофан и извлек из свертка конверт и плоскую коро­бочку из плотного картона.

Внимательно оглядев ее, он усмехнулся и положил на стол.

– Что ж, – пробормотал он, распечатывая письмо, – будем считать, что экзамен сдан. Вы оказались парнем нужной чеканки. Похвально, похвально! Я сам тоже не из любопытных.

Доктор прочел письмо, фыркнул и подал его мне.

– Вам будет невредно узнать о кое-каких чертах характера своего начальства...

Я пробежал письмо. В нем шла речь исключительно об успехах Гюберта на охоте, об убитой дичи, о досто­инствах охотничьих ружей... Письмо не представляло ни­какого интереса.

– Ну как? – спросил Доктор.

– Охота... Занятие полезное... Я тоже с малых лет грешу.

– Угу, – протянул Доктор. – Вы, значит, тоже? Ага... Ну, прошу к столу. – Он сунул руку за спинку дивана и достал бутылку с вином.

Мы уселись за круглый стол. Посередине красова­лось блюдо с хорошо зажаренным кроликом.

Доктор наполнил хрустальные стопки и предложил тост:

– Выпьем за осторожность и осмотрительность! У вас были все шансы влипнуть с этим пакетом...

Чтобы не показаться нарочито осторожным, я зал­пом опорожнил стопку и в душе выругал Доктора за коварство: он угощал чистейшим спиртом. Жидкий огонь мгновенно заструился по жилам. В голове сразу зашумело.

– Забористая штуковина, дьявол ее побери! – вос­кликнул Доктор. – А что... морщитесь? Если не любите, не пейте! Я не сторонник насилия... А гауптман Гюберт какой-то маньяк. Да, да... Именно маньяк. Расскажите ему о тетеревином выводке, глухарином токе или берлоге медведя и предупредите, что вся эта прелесть на­ходится где-то у чертей на куличках, – он все равно полезет искать сломя голову. И найдет... Жив не будет, а найдет! Габиш ему давно накаркал, что когда-нибудь он сам вместо тетерева угодит под партизанскую пулю и из него сделают чучело. А он хоть бы что! Диву да­юсь. Человек не глупый, далеко не глупый, а вот с эта­кой странностью. Охотиться во время войны, на чужой территории, где все кишмя кишит этими «патриотами», – это же нелепо, неумно, дико! А попробуйте ему сказать. Ого! Даже не пытайтесь... Ну, а вы зачем ко мне пожаловали?

Я в недоумении положил вилку и, проглотив кусок, невольно улыбнулся:

– Уж вам это лучше знать.

– Ясно, ясно... Доктор должен все знать, все уметь, ничего не бояться, ни от чего не отказываться и никогда не ошибаться. Так повелось. Я к этому уже привык. Иначе...

Что «иначе», он не договорил, выпил очередную стоп­ку, и в его крепких зубах захрустели кроличьи косточки.

Я тоже принялся за еду, размышляя над поведением Доктора. Его откровенность начинала казаться мне не­естественной и настораживала. Он ведь мог не говорить мне о том, что посылка была ловушкой, а сказал. Он мог не показывать мне письма, а показал. Зачем? На этот вопрос я не нашел ответа ни сейчас, ни после.

Доктор выпил уже четыре стопки спирта и, кажется, намеревался выпить пятую. Глаза у него помутнели, зрачки увеличились, но речь оставалась связной и ло­гичной. Он обстоятельно объяснил, зачем меня прислали к нему. Все дело сводилось, оказывается, к тому, что в самом недалеком времени, то есть вслед за моей вы­броской, он также должен появиться за линией фронта. И там мне придется работать под его руководством. Я прислан затем, чтобы подробно проинформировать его об обстановке и возможностях работы на той сто­роне, обсудить условия и места встреч, разработать средства и способы связи, продумать вопрос о явочных квартирах, дать характеристику людям, которых можно будет привлечь к работе.

– У вас, конечно, остались старые знакомства, – сказал мне Доктор подмигнув.

В ходе обсуждения этих вопросов я пришел к вы­воду, что Доктор очень неплохо осведомлен о жизни в Советском Союзе и что Габиш не без оснований считает его серьезным специалистом по русским делам.

Доктор обладал хорошей памятью, и хронология важнейших событий в жизни нашей страны прочно дер­жалась в его голове. Он был осведомлен о передвиже­ниях в правительстве, в высшем комсоставе на фронтах, знал наперечет всех командующих фронтами и армиями.

В отличие от Гюберта, который слушал сам, Доктор заставлял слушать себя. Это была уже черта характера.

Беседа наша затянулась. Спать легли поздно. Док­тор так и не снял с рук перчаток. И спал в них...