События нашего городка 22 page

— Но он же меня никогда не видел!

— Тебя многие видели, тобой интересуются…

— Какой ужас.

— В общем, я решил тебе про него сказать по секрету, ну знаешь, представить, чтобы ты его не прогнала.

— Но я не хочу никаких поклонников! Это, должно быть, шутка!

— Ты — не шутка, — сказал Джон Роберт, и им овладела прежняя неловкость. — Ну хорошо, ты не хочешь поклонников, а чего ты хочешь?

— Черного котенка с белыми лапками!

Хэтти произнесла эти слова шутливым тоном, но тоже почувствовала себя неловкой и не комильфо. Она добавила:

— Я шучу, конечно, это несерьезно, мне нельзя заводить кошку, вот если б я жила в каком-нибудь доме вроде этого, но это не так, и даже здесь… здесь в саду живут лисы, вы знаете? Интересно, лиса может напасть на кошку?

— Лучше не надо котенка, — сказал Джон Роберт.

— Хорошо, не надо котенка.

На секунду вдруг показалось, что Хэтти вот-вот заплачет. У нее перед глазами возникло что-то вроде легкой дымки. Она сказала:

— Вы спрашивали, чего мне не хватает. Я скучаю по отцу. Но это другое. Когда я сказала про кошку, я вспомнила про него.

Торопливо изгоняя неуместный призрак Уита, Джон Роберт подумал, как это важно, что они поговорили об Америке, словно они вдвоем распорядились этим громадным континентом и убрали его с глаз долой, расчистив простор для деятельности. Потом он подумал: если Хэтти выйдет замуж за Тома, они смогут жить здесь, в Слиппер-хаусе.

Перл стояла в прихожей и держала его плащ, уже теплый и сухой после соседства с отопительным котлом. Перл, щелкнув каблуками, помогла философу надеть плащ; во всяком случае, стояла на цыпочках, пока он боролся с плащом, бешено размахивая руками за спиной и не спуская глаз с Хэтти. Перл открыла парадную дверь, но Джон Роберт вдруг снова бросился к гостиной. Хэтти, пошедшая было за ним, отскочила с дороги. Он снова появился, неся в руках бутылки.

— Я не хочу, чтоб вы пили. Пожалуйста, не держите в доме спиртного. До свидания…

Он выдвинулся под дождь.

Внезапно Перл с каким-то отчаянным жаром крикнула ему вслед:

— Профессор Розанов, я надеюсь, мы вас скоро опять увидим.

У Перл был сильный, пронизывающий голос, когда она этого хотела.

Джон Роберт остановился в изумлении, но не обернулся.

— Да, да, — сказал он и продолжал идти, но не по тропинке к задней калитке, ведущей на Форумный проезд, а по мокрой траве в сторону Белмонта.

Перл захлопнула дверь.

— Уф! — воскликнула Хэтти. Затем: — А мне понравилось с ним разговаривать. Сегодня было легче обычного.

— Это потому, что вы оба были под мухой! — сказала Перл.

— Он был очень милый.

Хэтти подумала: «Я достойно держалась, у нас вышел настоящий разговор!»

Перл думала о другом. В рамке замочной скважины она видела Джона Роберта, смотрящего на Хэтти, и то, как он смотрел, Перл совершенно не понравилось.

Они разошлись — Хэтти вернулась в гостиную, где ей хотелось немного побыть одной и подумать о Джоне Роберте. Перл осталась стоять в прихожей, все так же положив руку на дверь. Затем она выскочила под дождь без плаща и шляпы. Она пробежала меж деревьев рощицы, где жила лисичка, и прижалась лбом к гладкому стволу молодого бука.

Джон Роберт в это время прошел мимо гаража, по тропе вдоль дома к веранде на фасадной стороне Белмонта. Это было грандиозное сооружение вроде часовни, с викторианскими витражами. На веранде была скамья, и он водрузил на нее бутылки, намереваясь их там оставить. Поскольку в это время дождь хлынул с удвоенной силой, Джон Роберт ненадолго присел рядом с бутылками. Вышла Алекс в макинтоше и платке.

— Ох… Джон Роберт…

— Миссис Маккефри… извините… Я вот принес…

— Как мило! Зайдите же, выпейте! И пожалуйста, называйте меня Алекс.

Она сузила синие глаза и удивленно выдохнула, остановившись в тени великого человека, который тут же вскочил. Алекс обоняла еще не изгнанный дождем запах тепла от плаща Джона Роберта.

— Входите же, входите, прошу вас.

Она отступила к двери и открыла ее.

Тут из-за угла вышла Руби. Она встала, сама широкая, как дверь, и уставилась на философа.

— Простите, мне надо идти, — пробормотал Джон Роберт, слетел с крыльца и помчался по тропинке к дороге.

«Я пьян», — подумал он и направился домой, в Заячий переулок, быстро, как только мог.

Алекс сказала Руби:

— Обязательно надо было прийти и встать тут, как жаба. Где тебя вообще носит? У тебя дурной глаз. На, забери бутылки.

Она вышла в сад перед домом, трогая лежащий в кармане секатор. Две теплые слезы смешались с холодным дождем.

Назавтра опять отключили свет (электрики снова бастовали), и магазинные воришки радостно двинулись в Боукок. (Был уже вечер, но по четвергам Боукок работал до девяти.) Диана, которая в момент отключения света опять оказалась в магазине, поспешила наружу, боясь, что кто-нибудь обвинит ее в воровстве. После визита Джорджа ее сердце было все изодрано, покрыто рубцами, пульсировало смесью радости, страха и боли.

Валери Коссом и Неста Уиггинс в это время писали манифест движения за права женщин. Они крикнули на первый этаж, чтобы им дали свет, поскольку дневного света не хватало — был очередной желтоватый, затянутый тучами дождливый день. Доминик Уиггинс оставил работу, которую все равно теперь не мог продолжать, и принес девушкам свечи. Он обожал дочь и мечтал, чтобы она вышла замуж за славного юношу-католика и родила шестерых детей. Валери ему нравилась. Он задержался наверху, и вскоре все трое спустились вниз, вскипятили воду на примусе и заварили чай.

Отец Бернард был с мисс Данбери. У нее случился сердечный приступ, и доктор Бэрдетт, младший партнер доктора Роуча (и брат органиста церкви Святого Павла), который придерживался принципа полной откровенности, сказал ей, что еще одного приступа она может и не пережить. Мисс Данбери боялась. Отец Бернард делал все, что мог. Он торжественно помолился над ней: «Отче Всемогущий, у коего обитают души праведников, очищенных после избавления от земных уз, прими наши смиренные молитвы о душе сестры нашей, да прольется на нее свет лица Твоего. Омой ее, молим Тебя, кровью непорочного Агнца, закланного за грехи мира…» Когда молитва окончилась страстным выражением надежды на вечную жизнь и громким «аминь» из уст мисс Данбери, погас свет. Тут отец Бернард узнал нечто новое о своей прихожанке: она почти совсем оглохла и полагалась на чтение по губам, в котором достигла больших высот. Мисс Данбери стыдилась своей глухоты и держала ее в секрете, но теперь разоблачение было неизбежно. У нее где-то были свечи, но где? Мисс Данбери откопала электрический фонарик и направила луч в лицо священнику. Теперь можно было продолжать. Пока отец Бернард двигал подсвеченными губами, продолжая лгать больной, его постигло невероятно глубокое, пугающее чувство собственной никчемности. Ее страхи, торжественные серьезные слова, мимолетное видение конца беспокоили его, напоминая, что он тоже смертен.

— Бог есть, правда? Он ведь личность, правда? Некоторые говорят, что Он не личность.

— Конечно, Бог — личность, ведь мы — личности, это высший способ бытия, который нам известен, разве Бог может быть меньше чем личностью?

— А точно есть вечная жизнь, о которой мы молимся? Я правда буду жить, увижу своих близких?

— Мы не можем точно знать, как это будет, но это постулат нашей веры, мы должны ему незыблемо верить.

— Но я останусь собой? Я не хочу жить кем-то другим.

— Если бы личность прекращала существовать, вечная жизнь не имела бы никакого смысла. Господь не станет обманывать нас, подсовывая какую-то другую жизнь.

— Не знаю. Он может все.

— Кроме лжи.

— А я правда не отправлюсь в ад?

— Ну, тут вам точно нечего бояться. Я вообще думаю, что никто не попадет в ад.

— Даже Гитлер? Мне хотелось бы думать, что он в аду.

— Ну разве так можно, оставьте эти мстительные мысли!

— Вы за меня помолитесь?

— Конечно.

Дом 34 на Полумесяце внезапно погрузился в полутьму. Уильям Исткот сидел за столом и просматривал свое завещание. Оно было очень тщательно продумано — большая часть имущества отходила Антее, а остальное шло на благотворительность: дом собраний Друзей, Фонд помощи голодающим, Фонд по борьбе с раком, Международную амнистию, дом призрения Святого Олафа, центр для выходцев из Азии в Бэркстауне, Культурно-спортивный центр на Пустоши, Клуб мальчиков, ночлежку Армии спасения, Фонд национальных собраний произведений искусства (это для Розы, она любила живопись). А теперь, сидя в сгущающейся темноте, Уильям вдруг сильно, необъяснимо захотел отдать все Антее. Почему? Может, это последнее неосознанное желание хоть какого-то бессмертия? (Уильям не разделял надежд мисс Данбери.) Эта куча денег, дом на Полумесяце, дорогая земля под застройку за твидовой фабрикой. Теперь Уильям понимал, какое ощущение опоры, реальности давало ему богатство. И каким тонким, призрачным он начинает чувствовать себя теперь.

Чуть раньше Том Маккефри пробирался сквозь дождливый мерзкий вечер к Слиппер-хаусу, осторожно держа над головой зонтик, а в руке — пучок желтых тюльпанов. Он чувствовал, что необыкновенно смешон, и страшно злился на себя. Вчера он послал «мисс Хэрриет Мейнелл» открытку (с изображением ботанического сада), которая гласила:

Я буду в Белмонте завтра вечером и хотел бы ненадолго зайти — представиться Вам. Вы, наверное, знакомы с моей мачехой, и Ваш дедушка хотел бы, чтобы мы познакомились, поскольку Вы первый раз в Эннистоне. Я позвоню немного позже — узнать, удобно ли будет, если я зайду ближе к девяти. С наилучшими пожеланиями,

Том Маккефри

Он позвонил утром (трубку взяла Перл) и получил подтверждение, что визит в этот час действительно удобен. И вот он шел, чтобы покончить с этим делом (как сформулировал про себя). Он решил не приглашать Хэтти на Траванкор-авеню, во-первых, из-за Эммы, а во-вторых, ему пришла в голову ужасная мысль, что гостья застрянет надолго. Кроме того, чем ее развлекать? Гораздо естественнее будет притвориться, что он был в гостях в Белмонте, зайти в Слиппер-хаус «по дороге», для галочки, и доложить Розанову, что попытка оказалась неудачной. Тогда, в Купальнях, Эмма, увидев Хэтти, расхохотался, да и Тому одного взгляда хватило. Он увидел мокрого, жалкого красноносого крысенка, девчонку, вокруг которой даже при горячем желании нельзя было сплести романтическую фантазию.

В момент, когда погас свет, Том как раз вошел в сад через заднюю калитку, с Форумного проезда. Только что уличные фонари освещали юную зелень деревьев, светились окна Слиппер-хауса, а за ним — окна Белмонта. И вдруг все померкло, остался только тусклый дождливый сумрак неба. В этой внезапной полутьме Том положил раскрытый зонт на траву и попытался разглядеть очертания крыши Слиппер-хауса. Пока он щурился, напрягая зрение, ветер подхватил зонт, и тот легко поскакал по траве. Том уронил цветы и погнался за зонтиком, потом не нашел букет и наступил на него. Внезапно во тьме перед ним забрезжил свет. Том стоял и смотрел на тусклые мерцающие огоньки в тех окошках дома, которые девушки еще не закрыли ставнями. В окнах двигались тени с горящими свечами. Том немного подождал, глядя, как в темноте проявляются бледные прямоугольники окон, и, пока смотрел, припомнил свою старую фантазию — что его зачали в Слиппер-хаусе, в первую ночь Фионы и Алана. Потом подошел к дому и постучал.

Открыла Перл. Ради Тома она не стала рядиться в служанку. На ней были джинсы и старая трикотажная кофта. Сегодня вечером Перл собиралась выглядеть неопрятной, распущенной женщиной неопределенного возраста. Визит Тома, носителя гениальной идеи Джона Роберта, не сулил Перл ничего хорошего. Если Джон Роберт хочет так быстро спихнуть Хэтти замуж, что будет с Перл? Кроме того, за свои нечастые визиты в Эннистон Перл впитала (возможно, с подачи Руби) образ Тома как местной звезды, и ее в глубине души очень раздражало, что такого выдающегося молодого человека поднесли Хэтти на тарелочке. Конечно, Хэтти, которая отказалась воспринимать этот визит всерьез, не купится на Тома. Перл в отличие от Хэтти догадывалась о зловещей серьезности Джона Роберта, о его странном неотвязном внимании к Хэтти. Перл поняла, что это внимание проявляется уже не в первый раз, и оно ее очень беспокоило. Она тревожилась, томилась дурными предчувствиями и ревностью. А теперь еще явился молодой человек, которому она должна открывать двери, для которого она будет невидимкой и старухой. Потому она так и оделась в тот вечер, невидимкой и старухой. В Америке она никогда не чувствовала себя служанкой.

— Позвольте ваш зонтик. Мисс Мейнелл в гостиной.

Том, у которого не было плаща, протянул ей капающий зонтик. Горящая на подоконнике свечка наполовину освещала их липа, и, пока Перл закрывала входную дверь, по стенам бегали их тени.

Том вошел в гостиную с цветами в руках. Перл за дверью сказала:

— Сейчас я принесу еще свечей.

Две свечи, на камине и на бамбуковом столике со стеклянной крышкой, накрыли комнату мягким куполом тусклого света.

Хэтти наотрез отказалась уложить волосы в узел. Сегодня они были зачесаны назад и заплетены в простую косу, толстую и тяжелую, спускающуюся вниз по спине. Хэтти надела первую попавшуюся футболку и обтягивающие джинсы, в которых видно было, какие длинные и худые у нее ноги. Ее кожа, казалось, принадлежит маленькой девочке, а не девушке. Из-под футболки выпирали ключицы, но не грудь. Тому она показалась почти такой же маленькой девочкой, как и в первый раз, но хотя бы не такой задрипанной.

— Я вам цветы принес, — сказал Том. Он протянул Хэтти букет, и она приняла его. — О боже, они все грязные!

Желтые тюльпаны были в грязи.

— Боюсь, я их уронил.

Вошла Перл, неся еще две свечи.

— Куда их поставить?

— Куда хочешь. Помой цветы, пожалуйста, — ответила Хэтти. (Первые слова из ее уст, услышанные Томом.) Она вручила цветы Перл, которая поставила свечи на подоконный диванчик. — Хотите что-нибудь выпить? Кока-колы?

— С удовольствием, — ответил Том, который ненавидел кока-колу.

Он провел пальцами сквозь волосы, расчесывая длинные и в этот момент довольно мокрые кудри. Вернулась Перл с напитками и тюльпанами, отмытыми и сильно потрепанными, в лиловой вазе.

— При свечах всегда так красиво, — заметил Том.

— Мы просили зажечь камин, — сказала Хэтти, обращаясь к Перл, — и закрой ставни, пожалуйста.

Хэтти и Том смотрели, как Перл разжигает газовый камин и закрывает ставни, открывая взорам творение Неда Ларкина.

Хэтти протянула Тому стакан кока-колы, взяла другой сама и произнесла:

— Садитесь, прошу вас.

Они сели на шаткие бамбуковые кресла с подушечками.

— У вас нет керосиновых ламп? — спросил Том. — Они бы пригодились для такого случая.

— Кажется, нет, — ответила Хэтти, сделала паузу и продолжила: — Вы, кажется, знакомы с моим дедушкой?

— Да, я его один раз видел.

— Один раз?!

— Ну… да…

— Я думала, он вас хорошо знает.

— Я с ним познакомился на прошлой неделе, он попросил меня зайти к нему.

— Да? — спросила Хэтти, — Насчет чего?

— Насчет вас.

— Меня?

— Да, но… разве он вам не говорил?

— Что именно?

— Про свою идею.

— Какую идею?

— Насчет нас.

— Нас?

— Да, насчет вас и меня. Простите, я очень сумбурно рассказываю…

— Значит, это он решил, что вы должны прийти меня навестить? — спросила Хэтти.

— В каком-то смысле да. То есть я хочу сказать, да.

— Но зачем?

— Он хочет, чтобы мы познакомились.

— Зачем?

— Ну а почему бы и нет! — ответил Том.

Он понимал, что уже совершил несколько оплошностей, и остро сознавал свое чудовищно фальшивое положение, но обиделся на резкий, агрессивный тон Хэтти, словно обвиняющей во всем его. Он подумал, неужели у нее совсем нет чувства юмора, ощущения забавы? Почему она так сердится?

— Я хочу сказать, — произнес он, — вы ведь недавно приехали…

— Ну и что?

— Я бы мог показать вам город, познакомить с людьми, и… и все, и не надо думать, что я…

— Я и не думала! — ответила Хэтти. Она словно застыла от гнева.

— Я не предлагал…

— Разумеется, нет, — ледяным тоном ответила Хэтти, — Насколько я помню, мы нигде не встречались?

— Нет, я вас видел в Купальнях три секунды в тот жутко холодный день, когда снег шел. Даже две секунды. Не могу сказать, что…

— Не можете. Я понимаю. Ладно, мне очень жаль, что вы побеспокоились…

— Никакого беспокойства, честное слово… я надеюсь…

— Моя горничная прекрасно знает Эннистон и сможет показать мне город, так что вам незачем себя утруждать.

— Но…

— И кроме того, я скоро еду домой.

— Домой?

— Да, в Колорадо, я там живу.

Американское название упало в разговор, словно отсекая его Ударом топора, и Том осекся, как будто его взору предстал ледяной утес из Скалистых гор.

— Ну хорошо… в таком случае… — пробормотал он.

Воцарилась тишина, во время которой Хэтти взяла с пола свой стакан, протянула руку и со звяканьем поставила на стеклянную поверхность бамбукового столика. Затем встала.

Том начал говорить: «Боюсь, что я…» Потом тоже встал.

Перл, которая, конечно, подслушивала снаружи, в нужный момент открыла дверь гостиной. Том прошел в коридор. Уход стал, таким образом, неизбежен. Том повернулся к девушкам — худенькой и бледной помоложе и крепкой смуглой постарше. У обеих лица свело острой враждебностью и беспокойством. Это абсурд, подумал он, это все ошибка. Я могу все объяснить. Но объяснить он не мог. Он сказал:

— Простите меня, пожалуйста… я не хотел вас побеспокоить… боюсь, что я не смог объяснить…

— Что вы, никакого беспокойства, — ответила Хэтти.

Перл открыла входную дверь.

Том вышел под дождь и ощупью пошел по саду, теперь уже абсолютно темному, в направлении задней калитки. Дождь намочил волосы и потек по шее, напомнив о забытом зонтике. Том пошел обратно и уже приблизился к дому, когда входная дверь вдруг со страшной силой распахнулась. Оттуда что-то вышвырнули, и оно разлетелось по газону. Это был злосчастный пучок тюльпанов. Дверь захлопнулась, а потрясенный Том застыл, глядя, как огонек свечи в окне прихожей лихорадочно трепещет от внезапного сквозняка. Затем повернулся и побежал по саду.

— Что это было? — спросила Перл, видя слезы Хэтти, стекающие меж пальцев.

— Ты разве не слышала?

— Да, но…

— Он не поклонник, он обманщик — и принес эти ужасные лживые цветы…

— Они-то чем виноваты! И почему он обманщик?

— Он пришел только потому, что ему велели.

— Ну хорошо, пусть так, но он надеялся, что ты поймешь.

— Что я пойму? Что-то ужасное…

— Но ты жалуешься, потому что он не поклонник.

— Я не жалуюсь!

— Ты же сказала, что тебе не нужен поклонник!

— Не нужен. Я только хочу, чтобы меня оставили в покое. А потом мне устраивают эту гадость и все портят. Ну зачем ему надо было приходить? Он ужасный человек, такой грубый… и теперь все испорчено… Перлочка, миленькая, я хочу домой, я хочу домой!

О боже, подумала Перл, обнимая Хэтти, как все запуталось, и не важно, из-за чего… а какой мальчик красивый, и, я думаю, от этого еще хуже. Наши беды только начинаются. И скоро по щекам бедной Перл тоже покатились слезы.

— Ты пойдешь гулять, как обычно? — спросила Габриель у Брайана.

Пресловутая летняя поездка Маккефри к морю была в полном разгаре. Сияло солнце, дул восточный ветер, на дворе стоял май. После долгих споров было решено ехать только на день, что все дружно сочли наихудшим вариантом. Брайан обычно, в знак протеста против удушающе семейной обстановки, поворачивался спиной к свободной стихии и уходил в глубь суши, тем самым избегая развлечений на пляже.

— Нет, — ответил Брайан.

— Почему? Ты устал?

— Нет, ничего подобного. С какой стати?

— Ну тогда посиди. Или все же пройдешься к скалам?

— Обязательно надо покомандовать! Отвяжись!

Габриель чуть поморщилась от обиды, совершенно взбесив этим Брайана, и продолжила молча распаковывать различные предметы, составляющие ритуальный комплект снаряжения семейства Брайана Маккефри на пляже.

«Почему я не хочу пойти пройтись, как обычно?» — спросил себя Брайан. Истина была ужасна. Он боялся, что Габриель окажется наедине с Джорджем. Хуже того — попытается остаться наедине с Джорджем. «Я, кажется, совсем спятил, — подумал Брайан. — Зачем он вообще поехал? Какая наглость — взял и поехал с нами на море, будто он такой же, как все».

Конечно, были и будут и другие поездки на море, но эта должна была собрать весь клан, недаром Габриель, к раздражению мужа, сравнила ее с Рождеством. Эта поездка продолжала традицию ежегодных летних семейных сборищ в Мэривилле и могла быть воспоминанием о том доме или поминками по нему — дом стоял меньше чем в миле от места, где сейчас расположилась семья. Именно это злило Брайана сильнее всего. Он был равнодушен к «родовому» дому у моря, поскольку гораздо больше любил свой собственный. Но, как и все остальные, сильно обиделся на недостойный поступок Алекс, которая продала дом, никого не спросив. Теперь Брайан считал, что лучше вообще забыть про всю эту историю. Габриель вечно возвращалась из поездки на море в слезах — оплакивала потерянный дом. А если цель поездки — показать узурпаторам Блэкетам, что семейство Маккефри ничуть не страдает, то идея явно неудачная. Конечно, этот клочок берега, ближайший к Эннистону неиспорченный пляж, особенно прекрасен; но семья проявила бы гораздо большее мужество, если бы совсем перестала сюда ездить. В более общем смысле, конечно, традиция паломничества сохранилась, поскольку оно превратилось в семейный обычай, движимый и одушевляемый сентиментальностью женщин (то есть Габриель, Алекс и Руби) и ожиданиями детей (то есть Адама и Зеда). Алекс притворялась, что ей все равно, но на самом деле ценила эту поездку как проявление своей власти матриарха.

— Если б еще и Стелла была с нами, — говорила Габриель, расстилая большой ковер с шотландским узором, — все было бы…

Она хотела сказать «идеально», но не могла себя обманывать: картина с участием Брайана не могла быть идеальной.

— …так мило.

— Стелла ненавидела эти гулянки еще больше моего, — сказал Брайан и пнул ногой камень. — А если уж так приспичило поехать, зачем было тащить с собой чужих людей?

Участники поездки — Брайан, Габриель, Адам и Зед, Алекс и Руби, Джордж, Том и Эмма, Хэтти и Перл — уже разбежались в разные стороны. Алекс предложила Тому позвать Эмму. Том, который обожал эти вылазки, поехал бы в любом случае, и два, как называл их Брайан, «бездельника», очевидно, без труда сбежали от лондонской учебы. К вящему раздражению Брайана, Габриель также пригласила Хэтти и Перл, которых как-то встретила в Купальнях. Отчасти из доброго отношения к той, кого общественное мнение записало в бедные малютки, отчасти из намеренно выработанного материнского, собственнического чувства по отношению к Хэтти, не проявлявшегося ранее, отчасти из любопытства и навязчивой воспаленной зависти к счастливой жиличке вожделенного Слиппер-хауса. Как бы то ни было, они все собрались на пляже.

Семейство Брайана Маккефри приехало вместе с Томом и Эммой в старом «остине» Брайана. Перл привезла Хэтти в прокатном «фольксвагене». (Девушкам нельзя было иметь собственную машину, но Перл научилась водить в Америке, где им иногда разрешалось брать автомобиль напрокат.) Алекс привезла Джорджа и Руби в «ровере» Уильяма Исткота — он всегда настаивал, чтобы она брала его машину, если нужно. (Самих Исткотов — Уильяма, Антею и Розу, когда она была еще жива, — в эти поездки почему-то никогда не приглашали.) Машины поставили у тропы в верхнем конце длинного поля, покрытого желтой, грубой, расчесываемой ветром травой, на которой пятнами виднелись овцы. По ней же все пошли к морю. Трава кончалась у проволочной изгороди, через которую можно было вылезти на темные скалы, стоящие по всей длине пляжа, и по ним без труда спуститься вниз. Сам пляж был покрыт зернистым песком с мелкими камушками, а ближе к морю опять начинались темные зубчатые скалы, покрытые золотисто-коричневыми водорослями и особенно хорошо видные во время отлива.

На берегу семейство раскинуло лагерь, застолбив укромные местечки. Габриель разбила шатры прямо посреди пляжа, поскольку никогда не пряталась, чтобы раздеться. Алекс и Руби устроились в похожем на грот углублении скалы, которое принадлежало им по традиции. Хэтти и Перл стыдливо удалились и, видимо, нашли такой же грот, но подальше, поскольку скрылись из виду. Том и Эмма влезли на самый верх стоящей на суше скалы, где зубчатые вершины окружили площадку, образовав крепость. Адам и Зед, конечно, помчались к морю, к катящимся вдалеке волнам, оскальзываясь на покрытых водорослями камнях и все время останавливаясь, чтобы осмотреть страшно интересные лужицы. Джордж уселся в одиночестве на низкой скале, вздымавшейся в отдалении посреди пляжа, и уставился на море. Дальше по берегу, над скалами, которые в этой точке почти заслуживали названия утесов, как раз виднелся угол мэривилльского дома.

Выехали рано, и день только начинался. Обычно (а обычаи в этих семейных вылазках имели силу священных законов) сначала все купались, разбившись на группы, потом загорали, если погода позволяла, потом гуляли, потом приходило время напитков (для Габриель и Алекс эта церемония была особенно незыблемой), когда вся семья собиралась вместе, потом обедали, тоже более или менее вместе, насколько позволяли скалы, игравшие роль столов и стульев, потом опять прогуливались и бродили, иногда выбираясь на особенную короткую экскурсию (не путать с прогулкой Брайана) в глубь суши к развалинам старого дома с заросшим садом, потом пили чай, потом опять выпивали, и наступало время возвращения домой. День получался длинным. Руби и Габриель брали на себя приготовление всей еды (Габриель это доставляло огромное удовольствие), Габриель и Алекс припасали напитки. Сегодня Габриель упаковала побольше еды в расчете на гостей (то есть чужаков) — Эмму, Хэтти и Перл.

Поскольку прошло некоторое время, нужно объяснить сложившуюся ситуацию. В университете начался семестр, и Том с Эммой официально удалились в свое пристанище у вокзала Кингз-Кросс. Но молодые Осморы задержались в Америке, и в городе поговаривали, что Том Маккефри появляется на Траванкор-авеню с частотой, которая не совсем согласовывалась с прилежной учебой. Конечно, теперь, когда железнодорожное сообщение стало лучше, многие эннистонцы каждый день ездили на работу в Лондон, но все соглашались, что это путешествие утомительно и занимает много времени. Как бы то ни было, Том, иногда вместе с Эммой, появлялся в городе по выходным. У Тома был повод для этих поездок — участие в постановке пьесы «Торжество Афродиты», премьера которой, при содействии местного Совета по искусствам, должна была состояться в июне. Том теперь фигурировал как соавтор, наряду с Гидеоном Парком: он научился имитировать стиль этого поэта восемнадцатого века и плел страницами чрезвычайно подходящие стихи — как говорили, даже лучше оригинала. Вышла, в частности, очаровательная дополнительная песня для мальчика (Саймона, младшего брата Оливии Ньюболд), которому, вместо так и не найденного контртенора, отдали партию шута по рекомендации Джонатана Триса (бывшего регента церкви Святого Павла, ныне органиста в Оксфордском колледже). На репетициях Том неизбежно встречал Антею Исткот, и они часто показывались вместе в городе, оживляя старые слухи и заставляя Гектора Гейнса еще чаще подумывать о самоубийстве.

Признаться, Том, даже в компании милой Антеи, лелеял очень странные тайные мысли. На самом деле он беспокоился и накручивал себя до исступления. Ему казалось, что у него на лбу появляются видимые морщины. Нелепая, неудачная беседа с Хэтти оставила у него на душе пульсирующий шрам. Том не привык жить со шрамами на душе; частью его безоблачного характера действительно было скромное, маленькое, радостное довольство собой; существование этого чувства он позволят себе признавать, поскольку считал его безобидным. Стихотворение Тома приняли в печать, и не в глупый листок типа «Эннистон газетт», а в настоящий литературный журнал, но Том с ужасом заметил, что успех не принес ожидаемой радости. У Тома украли удовольствие. Он чувствовал, что поступил плохо, даже подозревал, что вел себя как мужлан, а раньше для него было немыслимо оказаться в этой роли. В то же время вся эта история была омерзительно непонятна, и он не мог сообразить, как именно сделал то, что не должен был делать, и вообще, что именно он должен был сделать. Он обсудил происшествие с Эммой; тот хорошенько отругал его, совершенно устыдил, но абсолютно не прояснил ситуацию. Да, наверно, не стоило соглашаться на безумную идею Розанова, участие в которой сперва показалось Тому невинной забавой. Тогда он думал, что имеет смысл пойти и повидаться с девушкой, хотя бы для того, чтобы философ успокоился. Беда в том, что Розанов не предупредил внучку, может, даже ввел ее в заблуждение, а тут уж Том точно не был виноват. (Может, в этом все дело?) А она с самого начала была так холодна и враждебна, что ему совершенно не удалось овладеть положением. («Ты не можешь успокоиться, потому что тебе не удалось ее обаять», — сказал Эмма.) Теперь в мире было черное пятно, которое Том от всей души желал удалить, но не мог, оно его парализовало. Он подумал, не написать ли Хэтти письмо, но все письма, какие он мог измыслить, выглядели как новые непростительные оскорбления. Он говорил себе, что должен написать Розанову и сообщить, что потерпел неудачу. Но и на это никак не мог решиться. Неужели действительно придется пообещать, что он больше никогда не подойдет к Хэтти? А теперь она здесь, по приглашению бестактной Габриель, и это совершенно испортит ему семейный пикник.