Письмо к Ужасной Даме

Здравствуйте опять, Не Было Забот!

Там у Вас июль, а у нас – февраль…

там у Вас всегда всё наоборот ‑

только, чтоб войти, надо знать пароль.

Там у Вас есть страж – очень строгий стриж,

и к нему с утра – запись на приём:

чуть не так споёшь, чуть не так состришь ‑

и не пустит к Вам… разве – напролом!

Я боюсь того – жуткого – стрижа,

так что мне туда больше – ни ногой.

Только я скажу, что – стрижа держа ‑

Вы ведь не могли стать совсем другой.

Хрупкая судьба – королевский паж:

сеешь да не жнёшь, несмотря на прыть…

бедный, бедный стриж, бедный, бедный страж:

задержать – не жать, сторожить – не жить.

Славная судьба – аутодафе!..

Бог упас, я – пас: ураган затих.

А найти меня… на углу, в кафе ‑

где в ходу пароль «кофе для двоих».

(9)

Всё начнётся сначала: закрутится явь заводная,

и опять, проклиная себя, ты проглотишь клинок,

балаганный шутник… и хохочет собранье, не зная,

что клинок застревает навеки – груди поперёк.

Шут с тобой, балаганный шутник, потешатель собраний!

Никаких словопрений – приказом капризного рта

ты направлен туда, где отныне – ни боли, ни брани:

жизнь опять прожита.

Сколько было их – жизней‑то… много – не сбиться б со счёта:

со щитом приходил и потом – прибывал на щите.

А последний круг ада, должно быть, и есть – круг почёта:

запоздалый венок – Суете, Пустоте и Тщете.

Три сестры развеселых ведут тебя, стало быть, прямо ‑

в преисподнюю, где бездыханный кружит хоровод,

и платочком в слезах провожает несчастная дама

твой счастливый уход.

(10)

Ещё одну минуту ‑

я что забыл сказать:

за эту же монету

Вас ангел впустит в рай.

Цена – она едина,

набор услуг – другой,

но яркость сновиденья

сильна и там, и там.

Мы свидимся – не думай…

сновидимся ещё:

Вы – той же самой дамой,

я – тем же, кем и был.

Простив мою фривольность,

примите от меня

последнюю реальность ‑

монетку… на проезд.

* * *

Виде Груздите

– А что между нами было,

Заезжий‑на‑Час‑Ездок,

когда Вы промчались мимо?

– Любовь как короткий вздох.

Ещё между нами было

не столько часов езды,

как до… например, могилы,

до сердца или звезды.

– А что между нами стало,

Заезжий‑на‑Час‑Ездок,

потом, в тесноте вокзала?

– Любовь как короткий вздох.

Ещё между нами стало

несходство двух языков

и то, что Вам лет… так мало,

и то, что я… был таков.

– А что между нами будет,

Завезжий‑на‑Час‑Ездок,

когда всё опять забродит?

– Любовь как короткий вздох.

Ещё между нами будет

зима, а потом весна

и много похожих судеб,

Ваш муж и моя жена.

– Не слишком ли тонки нити,

соткавшие этот миг?

Прощайте, Ездок, простите

мой возраст и мой язык…

И, взгляд опустив на плиты

холодной своей Литвы,

Литвой, как будто молитвой,

себя утешили Вы.

* * *

Не идти – бормотать по пути

без разбора и прямо хоть так:

не печалься, до встречи, прости,

навсегда, никогда – бормотать.

Просто несколько слов, словно снов,

бормотать, стало быть, невпопад ‑

никаких не тревожа основ,

беспорядочно, как снегопад.

Из‑под ног устремляется лёд,

удаляется мир – словно миф,

и душа уже не узнаёт

ничего, всё на свете забыв:

ей легко в этом сонме потерь

на последнем висеть волоске

и легко обвенчаться в метель

в дальней церкви неведомо с кем.

* * *

У зимы недолгий срок:

хватит взгляда… полувзгляда,

двух десятков беглых строк

на обёртке шоколада ‑

шоколадного суфле!

Как живёшь? То чёт, то нечет,

но на всей этой земле

нечего увековечить:

небосвод и тот поник

головой своей умнейшей!

Если что‑то длится миг ‑

век мерещится, не меньше.

Но сейчас и век пройдёт ‑

как тоска по дальним странам,

как забавный анекдот,

показавшийся – романом.

* * *

Я забыл мой зонт в передней

на чужом крючке.

И строки одной, последней,

нет в черновике,

а была…

И, холодея,

я увидел, как

лучшая моя идея

скрылась в облаках.

А весёлая богиня,

скушавши обед,

улетела за другими,

прокричав: привет!

Но трепал один тромбончик,

глядя на луну,

на задворках, возле бочек

музыку одну:

так, пустяк, три такта, шалость… ‑

зная наперёд:

всё, что за день растерялось,

музыка – вернёт.

* * *

Мотылёк на еловую лапу присел

и блестел изо всех своих сил.

А плоды привезли из серебряных сёл,

где серебряный дождь моросил.

Мы украсили ими наш нищенский рай,

чтобы каждый обрёл, что просил.

Мы воздели звезду и сказали: сияй

и блести изо всех своих сил!

И сияла звезда, высока и светла,

и блестела как только могла,

и, когда накалилась она добела,

вдруг наладились наши дела.

Но, едва накалилась она добела,

как внезапно сгорела дотла ‑

и опять вдруг разладились наши дела,

я уж точно не помню какого числа ‑

шестизначного, что ли, числа…

* * *

Душа моя, оставим разговоры:

я молча побреду по склону дня

в надежде, что Казанскому собору

нет никакого дела до меня.

И то, что он никак не отзовётся

на голос мой – такая благодать…

а каменного жеста полководца

я ведь могу всерьёз не принимать!

Блуждая в трёх колоннах, как в трёх соснах,

я наконец подумаю о том,

что всё в моей судьбе довольно сносно

и всё прекрасно на ветру крутом,

что пробежит и этот день весенний ‑

день‑ветреник, день‑щёголь, день‑пижон…

И пусто на душе, как в воскресенье ‑

как в воскресенье в городе чужом.

* * *

«MyDogandMyself»

Дорога была песчаная:

растаивал день у дюн.

Картина была печальная ‑

и сбоку стоял один

какой‑нибудь куст, а спереди ‑

ни дерева, ни жилья…

И шли по пустому берегу

Моя Собака и я.

Тянуло прилежной свежестью

от вечера и от дум ‑

и юное побережие

казалось почти седым.

Брели и тихонько мыслили

о том, чтобы стать скромней,

счастливей и многочисленней

Моей Собаке и мне.

И так продолжалось несколько

столетий – за веком век.

И длилось всё то же действие,

и берег уже привык

встречать нас заливом пасмурным

и холодом пустыря.

Страдали приморским насморком

Моя Собака и я.

Планета была пустынная.

Планета была Земля.

Дорога была постылая ‑

ни дерева, ни жилья.

И бойкий прибой под дюнами

плескался как заводной.

Собака была придумана

Моей Собакой и мной.

* * *

Музыка‑музыка, что тебе нужно,

что тебе, музыка, нужно от нас!

Время нам чуждо, пространство нам чуждо ‑

что тебе, музыка, нужно от нас!

Жизнь пролетает – и жизнь, пролетая,

с вальса собьётся на марш столько раз!

Красною тянется нить золотая ‑

что тебе, музыка, нужно от нас!

Красною тянется нить золотая.

Время ложиться: двенадцатый час.

Птичка, на лапку одну припадая, ‑

что тебе, музыка, нужно от нас!

Сядь‑ка на кухне да выпей‑ка чая ‑

хочешь, я встану зажгу тебе газ?

Птичку всю ночь из силка выручая…

Что тебе, музыка, нужно от нас!

Нить золотая да чашечка чая,

птичка в силке, то ли марш, то ли вальс ‑

то ль обольщая нас, то ль огорчая,

то ль отвергая нас, то ль привечая:

радости птичьи и птичьи печали,

чашка в силке да двенадцатый час!

* * *

Время: сумерки, дымчатый войлок ‑

нет ни года тебе, ни числа:

веселящийся рой недомолвок,

и зелёная чушь ремесла,

и зелёная глушь совершенства,

до которой полвека пути,

и – старательность детского жеста

в направленьи «ти‑ти‑улети!»

Столько тайного смысла в копилке!

Может, кто‑нибудь да разберёт

чистый день для прозрачной сопилки

на отдельные вишенки нот,

и разрушит из кубиков стену,

и опять возведёт: вот стена.

Лишь одни над землёй неизменны ‑

небеса, паруса, имена.

* * *

Тихое воспоминанье ‑

ни о чём таком:

как болтала тишь лесная

птичьим языком,

как в пруду была печально сть,

и потом – в саду,

и как сумерки сгущались…

и как сумерки смущались,

глядя на звезду,

и как в воздухе висела

тенью небольшой

тучка – в образе костёла

с тонкою душой.

И как боги поглядели

на двоих людей ‑

и как длился две недели

ненаглядный день.

* * *

Бормотать чепуху умирать со стыда

и отчаянно века да рока бояться ‑

всё бросает нас жизнь то туда, то сюда:

из объятий в объятья.

Мы не помним, какое сегодня число,

ибо мы не обучены этой науке,

и не ведаем, как нас опять занесло

в чьи‑то нежные руки.

Эти руки… ах как они знают игру

обладания, но на мгновенье – и только!

Нам трепещется в них огоньком на ветру

так недолго, так тонко ‑

голубой лепесток, золотистый лоскут,

полоумная бренность во всех ипостасях…

И опять мы не знаем, когда нас зажгут

и когда нас погасят.