Он лишь в чистые мгновенья

Бытия бывает к нам

И приносит откровенья,

Благотворные сердцам;

Чтоб о небе сердце знало

В тёмной области земной,

Нам туда сквозь покрывало

Он даёт взглянуть порой…

(«Лалла Рук», 1821)

«Чистые мгновенья бытия», согласно Жуковскому, даёт человеку любовь, созерцание земной красоты и, наконец, искусство.

Первый поэт русского романтизма, Жуковский вникает в тайну каждой из этих трёх сфер. Обращаясь к третьей из них, поэт естественным образом превращается в критика-эстетика. Тема художественного творчества одновременно и тема его стихов (нередко поэт резонёрствует), и тема статей (порой написанных как стихи).

Жуковский прошёл интенсивную школу философского и эстетического самообразования, о чём свидетельствует дошедшее до нас огромное собрание иностранных (по большей части немецких) учёных книг с его пометами, тщательные конспекты прочитанных трудов. Другая его школа – наподобие ликейской – беседы в «Дружеском литературном обществе», тот взаимообмен мыслями, который мгновенно ускоряет умственный прогресс. По выражению его товарища по «Дружескому обществу» А. Мерзлякова, их общий порыв к истине имел вид «лихорадки». Пройдя свои «университеты», Жуковский, уже известный поэт, на некоторое время отдался журналистике, став редактором (1808 – 1809), активным сотрудником (1810 – 1814) журнала «Вестник Европы», недавно созданного Карамзиным. Статьи Жуковского этого периода (всего пятнадцать) за редким исключением – переводы из немецких эстетиков и критиков предромантической эпохи. Однако, удивительное дело (впрочем, то же самое было с ним и в поэзии), эти заёмные мысли воспринимались и воспринимаются как «свои», глубоко выжитые русским автором, на самом-то деле переводчиком. В чём секрет? Во-первых, Жуковский сумел выбрать то, в чём русская эстетическая мысль остро нуждалась. Во-вторых, он, переводя, не просто подыскивал подходящие русские слова, а создавал новую для русского языка лексическую систему, в которой немецкое глубокомыслие было бы не только понятно, но и стало своим, естественным для русского уха.

Такова статья, переводная с немецкого (автор не установлен), «О поэзии древних и новых» (1811). Жуковский в ней вводит разделение на два типа писателей. В основании такового разделения лежит известная статья Шиллера 1796 г. «О наивной и сентиментальной поэзии». Одни писатели («древние», коих Шиллер называл «наивными») стремятся просто и ясно представить изображаемый предмет, растворив в нём своё художническое «я». Других («новых», а по Шиллеру «сентиментальных») интересует лишь собственное индивидуальное восприятие мира. «В поэзии древних предмет владычествует стихотворцем; в поэзии новых место предмета по большей части заступает сам стихотворец. Первая занимается более природою вещественною, последняя – более духовною…»

К первым отнесены античные авторы и следовавшие за ними классицисты, к последним – Ариосто, Тассо, Мильтон (романтики считали этих авторов своими предшественниками). Жуковский вслед за своим немецким источником ещё не употребляет термин «романтизм», но вводимая им типология обозначила самую существенную эстетическую грань этого нового направления. Я имею в виду субъективно-творческое, преобразовательное начало художества, как его понимали романтики – в отличие от классицистов, настаивавших на том, что искусство есть подражание природе (мимесис, как говорили ещё древние греки). Жуковский дал русским литераторам пищу для размышлений, и введённая им типология художников получит продолжение не только у романтиков, но и у Надеждина, Белинского, Гоголя, символистов…

В «Вестнике Европы» Жуковский печатает проблемные эссе в духе Карамзина. Уже из названий видны вопросы-проблемы, которые он ставит: «Писатель в обществе», «О нравственной пользе поэзии», «О басне и баснях Крылова»… В статье «О критике» (1809), как уже говорилось, Жуковский рьяно доказывает необходимость критики даже тогда, когда литература еще находится в зачаточном состоянии, потому что критика, – говорит он, – приготавливает к хорошему. Приведу определение Жуковского из названной статьи: «Критика есть суждение, основанное на правилах образованного вкуса, беспристрастное и свободное». Как видите, определение критики у Жуковского основано не на правилах нормативных, как этого требовала классицистская критика, а на правилах вкуса, то есть исключительно на эстетических законах. И в то же время критика должна быть свободным суждением. Жуковский, безусловно, развивал кантовское начало в русской критике.

В этом отношении важна также статья, хотя и переводная (из немецкого критика Энгеля), «О нравственной пользе поэзии» (1809). Эта статья построена как письмо автора к своему знакомому Филалету (имя, часто возникающее в русской поэзии конца XVIII – начала XIX веков). Он говорит ему: «Вы оба (то есть Филалет и Сократ) ограничиваете поэзию непосредственным усовершенствованием добродетели». Поэзия должна служить добродетели – мысль, идущая от Сократа. Но это, – считает автор, – заблуждение. Поэзия не должна служить непосредственному усовершенствованию добродетели. «Стихотворцу не нужно иметь в виду непосредственного образования добродетелей <…> нравственное чувство не есть единственное качество души, которое он может и должен усовершенствовать». Поэзия обращается к другому чувству – красоты. Поэзия действует на одни эстетические силы нашей души (не нравственные, а именно эстетические), и «предмет поэзии: чувственное совершенство». Обратите внимание: «чувственное совершенство». Это, используя название известного романа, – воспитание чувств. А мораль должна быть исключена из ведения художника, поскольку не является целью поэзии.

Дальнейший ход мыслей критика имеет возвратный характер: стихотворец ужели не имеет никаких других обязанностей? Перестаёт ли он быть человеком, почитателем Бога, сыном отечества, членом общества? Разумеется, нет. Стихотворец остаётся и тем, и другим, и третьим. Только он делает это не нарочито. Всё происходит само собою, опосредованно, не напрямую.

Жуковский блистательно применил начала эстетической критики в статье «О басне и баснях Крылова» ( 1809). Он показывает, что значение басни не в самой по себе морали, которой требует жанр, а в той картине, которую по ходу дела создаёт баснописец. Одна мораль, если бы только она и была в басне, на нас так не действовала бы. В басне куда важнее изображение, образ, который нас и убеждает лучше всяких правильных слов. Искусство наделено особой, эстетической, силой, имеет особую, эстетическую, природу. Эти постулаты были важны для формирования русской эстетической критики.

Параллельно Жуковский не только реализовал, но и отрефлектировал новую романтическую эстетику в своих стихах, имевших программное значение: «Цвет завета», «К мимопролетевшему знакомому гению», «Невыразимое», «Лалла Рук», «Явление поэзии в виде Лалла Рук», «Я Музу юную, бывало…», «Таинственный посетитель»… Здесь яснее, чем в статьях, Жуковский мог выразить своё понимание поэзии как откровения «божественного в человеке».

Манифестом романтизма, проявляющим его христианские корни, стала статья Жуковского «Рафаэлева “Мадонна”» (напечатана в альманахе «Полярная звезда на 1824 год»). Написанное как стихотворение в прозе, это описание встречи автора с великим шедевром в Дрезденской галерее (вот в полной силе романтический принцип: описывать не картину, а впечатление от неё), заучивалось современниками наизусть, вошло в генетическую память русского романтизма да и всей последующей отечественной культуры. Творение великого итальянского художника представлено здесь как результат божественного наития (Жуковский использовал легенду Вакенродера о Рафаэле, отразившуюся затем у Пушкина, Лермонтова, Фета и др.): «тайна неба открылась глазам человека».

Романтическая критика Жуковского вела к формированию как эстетической, так и религиозно-философской критики. Такое соединение двух направлений мы увидим впоследствии в критике Владимира Соловьёва.