Занятие 12. Мораль

Выяснить:

1. Причина преступлений;

2. Мораль капиталистическая и мораль пролетарская;

Не требуется большой остроты ума, чтобы усмотреть связь между учением материализма о прирождённой склонности людей к добру, равенстве их умственных способностей, о всемогуществе опыта, привычки, воспитания, о влиянии внешних обстоятельств на человека, о высоком значении промышленности, о правомерности наслаждения и т.д. – и коммунизмом и социализмом.

Если человек черпает все свои знания, ощущения и пр. из чувственного мира и опыта, то надо так устроить окружающий мир, чтобы человек в нём познавал и усваивал истинно человеческое, чтобы он познавал себя как человека[1].

Если правильно понятый интерес составляет принцип всей морали, то надо стремиться к тому, чтобы частный интерес отдельного человека совпадал с общечеловеческими интересами [2].

Надо не наказывать преступления отдельных лиц, а уничтожить антисоциальные источники преступления и предоставить каждому необходимый общественный простор для жизни.

Если характер человека создаётся обстоятельствами, то надо сделать обстоятельства человечными.

Человек по природе своей общественное существо и только в обществе он может развить свою истинную природу, и о его силе надо судить не по силе отдельных индивидуумов, а по силе всего общества[3].

При социализме богатство человеческих потребностей, а следовательно, и ка­кой-нибудь новый способ производства и предмет производства вызывают новое проявление человеческой сущност­ной силы и новое развитие человека.

В рамках частной собственности каждый человек старается пробудить в другом какую-нибудь новую потребность, чтобы вынудить его принести новую жертву, поста­вить его в новую зависимость, толкнуть его к новому виду наслаждения, а тем самым и к экономическому разорению.

Поэтому вместе с ростом массы предме­тов растет иго, под которым на­ходится человек, и каждый новый продукт – это новая возможность взаимного обмана и взаимного ограбления.

Вместе с тем человек становится все беднее как человек, он все больше нуждается в деньгах, и сила его денег падает в об­ратной пропорции к массе продукции – его нуждаемость возрастает по мере возрастания власти денег.

Потребность в деньгах единственная подлинная потребность, которую порождает политическая экономия[4].

Количество денег становится их единственным могущественным свойством.

Безмерность и неуме­ренность становятся их истинной мерой.

Это выражается в том, что расширение круга продуктов и потребностей становится изобретательным и всегда расчетливым рабом нечеловечных, рафинированных, неестественных и надуманных вожделений.

Частная собственность не умеет превращать грубую потреб­ность в человеческую потребность. Ее идеализм сводится к фан­тазиям, прихотям, причудам, и ни один евнух не льстит более низким образом своему повелителю и не старается возбудить более гнусными средствами его притупившуюся способность к наслаждениям, чтобы снискать себе его милость, чем это делает евнух промышленности, производитель, старающийся хитростью выудить для себя гроши, выманить золотую птицу из кармана своего христиански возлюбленного ближнего (каж­дый продукт является приманкой, при помощи которой хо­тят выманить у другого человека его сущность – его деньги), каждая действительная или возможная потребность оказывается слабостью, которая притянет муху к смазанной клеем палочке, каждая нужда есть повод подойти с любезнейшим видом к своему ближнему и сказать ему: милый друг, я дам тебе то, что тебе нужно, но ты знаешьнепременное условие: я надуваю тебя, доставляя тебе наслаждение.

Это отчуждение обнаруживается в том, что утон­ченность потребностей и средств для их удовлетворения на одной стороне, порождает на другой стороне скот­ское одичание, полнейшее, грубое упрощение потребностей[5].

Капиталист сводит по­требности рабочего к самому необходимому и самому жалкому поддержанию физической жизни, а его деятельность – к са­мому абстрактному механическому движению, – стало быть, го­ворит он, у человека нет никакой потребности ни в дея­тельности, ни в наслаждении и даже такую жизнь политэконом объявляет человеческой жизнью и человеческим существо­ванием.

Наиболее скудную жизнь (существование) они принимают в своих расчетах за масштаб и притом за всеоб­щий масштаб – всеобщий потому, что он имеет силу для массы людей. Политэконом превращает рабочего в бесчувственное и лишенное потребностей существо, точно так же как деятель­ность рабочего он превращает в чистую абстракцию от всякой деятельности.

Поэтому всякая роскошь у рабочего представляется ему недопустимой, а все, что выходит за пределы самой минимальной потребности – будь то пассивное наслаждение или активное проявление деятельности, – кажется ему рос­кошью[6].

Рабочий вправе иметь лишь столько, сколько нужно для того, чтобы хотеть жить, и он вправе хотеть жить лишь для того, чтобы иметь этот минимум.

Политическая экономия выражает моральные законы на свой лад. Подавление потребностей, как принцип политической эко­номии, с наибольшим блеском обнаруживается в ее теории народонаселения. Существует слишком много людей. Даже существование людей есть чистейшая роскошь, и если рабочий «морален», то он будет бережлив по части деторождения. Производство человека выступает как общественное бедствие. (Милль предлагает объявлять общественную похвалу тем, кто показывает себя воздержанным в половом отношении, и общественное порицание тем, кто грешит против бес­плодного брака... Разве это не мораль, не учение аскетизма?).

Каждый из двух классов современного общества – буржуазия и пролетариат, имеет свою особую мораль, потому, что люди, сознательно или бессознательно, черпают свои нравственные воззрения из практических отношений, на которых основано их классовое положение, т.е. из экономических отношений, в которых совершаются производство и обмен.

Мораль и представления о добре и зле сильно менялись от народа к народу, от века к веку, и часто противоречили одно другому.

Но, возразит кто-нибудь, добро все-таки не зло и зло не добро; если добро и зло валить в одну кучу, то исчезает всякая нравственность, и каждый может делать и поступать так, как ему угодно. Но так просто этот вопрос все-таки не решить. Если бы это было действительно так просто, то не было бы никаких споров о добре и зле, каждый знал бы, что есть добро и что есть зло.

А между тем, как обстоит дело теперь? Какая мораль проповедуется нам в настоящее время?

Прежде всего христианско-феодальная, унаследованная от прежних религиозных времен, причем здесь нет недостатка в дальнейших подразделениях от иезуитско-католической, ортодоксально-протестантской и православной до либерально-просветительской морали.

Рядом с ними – современно-буржуазная мораль и пролетарская мораль будущего[7].

Таким образом, в одних только передовых странах Европы прошедшее, настоящее и будущее выдвинули три большие группы одновременно и параллельно существующих теорий морали. Какая же из них является истинной? Ни одна, если прилагать мерку абсолютной окончательности; но долговечнее та мораль, которая в настоящем представляет интересы будущего, следовательно – мораль пролетарская.

Господствующими идеями любого времени всегда были идеи господствующего класса.

Когда древний мир клонился к гибели, древние религии были побеждены христианской религией. Когда христианские идеи в XVIII веке гибли под ударом просветительных идей, феодальное общество вело свой смертный бой с революционной в то время буржуазией.

Идеи свободы совести и религии выражали в области знания лишь господство свободной конкуренции.

«Но», скажут нам, «религиозные, моральные, философские, политические, правовые идеи, конечно, изменялись в ходе исторического развития. Религия же, нравственность, философия, политика, право всегда сохранялись. К тому же существуют вечные истины, как свобода, справедливость и т.д. Коммунизм же отменяет вечные истины, он отменяет религию, нравственность, вместо того чтобы обновить их» [8].

К чему сводится это обвинение? История всех доныне существовавших обществ двигалась в классовых противоположностях, которые в разные эпохи складывались различно.

Но какие бы формы они ни принимали, эксплуатация одной части общества другою является фактом, общим всем минувшим столетиям. Неудивительно поэтому, что общественное сознание всех веков, несмотря на все разнообразие и все различия, движется в определенных общих формах сознания, которые вполне исчезнут лишь с окончательным исчезновением противоположности классов.

Но, возразят, что во всех теориях морали есть нечто общее, оно-то и представляет частицу раз и навсегда установленной морали?

С того момента, как развилась частная собственность на движимое имущество, для всех обществ, в которых существовала эта частная собственность, должна была стать общей моральная заповедь: Не кради. Становится ли от этого эта заповедь вечной моральной заповедью? Отнюдь нет. В обществе, в котором устранены мотивы к краже и кражу будут совершать только душевнобольные, – какому осмеянию подвергся бы там тот, кто вздумал бы торжественно провозгласить вечную истину: Не кради!

Мы поэтому отвергаем всякую попытку навязать нам какую бы то ни было моральную догматику в качестве вечного, окончательного, неизменного нравственного закона, под тем предлогом, что мир морали имеет свои непреходящие принципы, стоящие выше истории и национальных различий.

Мы утверждаем, что всякая теория морали является продуктом данного экономического положения общества. А так как общество до сих пор двигалось в классовых противоположностях, то мораль всегда была классовой моралью: она или оправдывала господство и интересы господствующего класса, или же, как только угнетенный класс становился достаточно сильным, выражала его возмущение против этого господства и представляла интересы будущего угнетенных.

Не подлежит сомнению, что в морали, как и во всех других отраслях человеческого познания, в общем и целом наблюдается прогресс. Но из рамок классовой морали мы еще не вышли. Мораль, стоящая выше классовых противоположностей и всяких воспоминаний о них, действительно человеческая мораль станет возможной лишь на такой ступени развития общества, когда противоположность классов будет не только преодолена, но и забыта в жизненной практике.

Существует ли коммунистическая мораль? Существует ли коммунистическая нравственность?

Конечно, да.

Очень часто буржуазия обвиняет нас в том, что мы, коммунисты, отрицаем всякую мораль. Это – способ подменять понятия, бросать песок в глаза рабочим и крестьянам.

В каком смысле отрицаем мы мораль, отрицаем нравственность?

В том смысле, в каком проповедовала ее буржуазия, которая выводила эту нравственность из велений бога. Мы в бога не верим, и очень хорошо знаем, что от имени бога говорило духовенство, говорили помещики, го­ворила буржуазия, чтобы проводить свои эксплуататорские интересы[9].

Всякую такую нравственность, взятую из внечеловеческого, внеклассового понятия, мы отрицаем. Мы говорим, что это обман, что это надувательство и забивание умов ра­бочих и крестьян в интересах помещиков и капиталистов.

Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата.

Только этот класс может помочь трудящимся массам объединиться, сплотиться и окончательно отстоять, окончательно по­строить коммунистическое общество.

Вот почему мы говорим: для нас нравственность, взятая вне человеческого общест­ва, не существует, это обман. Для нас нравственность подчинена интересам классовой борьбы пролетариата.

Мы в вечную нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственно­сти разоблачаем. Нравственность служит для того, чтобы человеческому обществу подняться выше, избавиться от эксплуатации труда.

Чтобы это осуществить, нужно то поколение молодежи, которое начало превращать­ся в сознательных людей в обстановке дисциплинированной отчаянной борьбы с бур­жуазией.

В этой борьбе оно воспитает настоящих коммунистов, этой борьбе оно долж­но подчинить и связать с ней всякий шаг в своем учении, образовании и воспитании.

Воспитание коммунистической молодежи должно состоять не в том, что ей подносят всякие усладительные речи и правила о нравственности. Когда люди видели, как их отцы и матери жили под гнетом помещиков и капиталистов, когда они сами участвовали в тех муках, которые обрушивались на тех, кто начинал борьбу против эксплуататоров, когда они видели, каких жертв стоило продолжить эту борьбу, чтобы отстоять завоеванное, каким бешеным врагом являются помещики и ка­питалисты, – в этой обстановке люди воспитываются коммунистами.

В ос­нове коммунистической нравственности лежит борьба за укрепление и завершение коммунизма.

Вот в чем состоит основа коммунистического воспитания, образования и учения. Вот в чем состоит ответ на вопрос, как надо учиться коммунизму.

Марксизм завоевал себе свое всемирно-историческое значение как идеология революционного пролетариата тем, что марксизм усвоил и переработал все, что было ценного в более чем двухтысячелетнем развитии человеческой мысли и культуры.

Всероссийский съезд Пролеткульта самым решительным образом отвергает всякие попытки выдумывать свою особую культуру. Напротив, съезд вменяет в безусловную обязанность всех организаций Пролеткульта рассматривать себя всецело как подсобные органы сети учреждений Наркомпроса и осуществлять под общим руководством Советской власти и Российской коммунистической партии свои задачи, как часть задач пролетарской диктатуры.

[1] Гегель первый правильно представил соотношение свободы и необходимости. Для него свобода есть познание необходимости. «Слепа необходимость лишь поскольку она не понята».

Не в воображаемой независимости от законов природы заключается свобода, а в познании этих законов и в основанной на этом знании возможности планомерно заставлять законы природы действовать для определенных целей.

Это относится как к законам внешней природы, так и к законам, управляющим телесной и духовной жизнью самого человека, – два класса законов, которые мы можем отделять друг от друга только в воображении, но не в действительности.

Свобода воли – это способность принимать решения со знанием дела. Чем свободнее суждение человека по отношению к определенному вопросу, с тем большей необходимостью будет определяться содержание этого суждения.

Неуверенность, основанная на незнании и выбирающая как будто произвольно между многими различными и противоречащими друг другу возможностями, тем самым доказывает свою несвободу.

Свобода состоит в основанном на познании необходимостей природы господстве над нами самими и над внешней природой, поэтому она является необходимым продуктом исторического развития.

Первые выделявшиеся из животного царства люди были во всем существенном так же несвободны, как и сами животные, но каждый шаг вперед на пути культуры был шагом к свободе.

На пороге истории человечества стоит открытие превращения механического движения в теплоту – добывание огня трением. Добывание огня трением впервые доставило человеку господство над определенной силой природы и тем окончательно отделило человека от животного царства.

В конце этого периода развития стоит открытие превращения теплоты в механическое движение – паровая машина.

Но как молода еще вся история человечества и как смешно было бы приписывать нашим теперешним воззрениям какое-либо абсолютное значение, – это видно уже из того простого факта, что вся протекшая до сих пор история может быть охарактеризована как история времени от практического открытия превращения механического движения в теплоту до открытия превращения теплоты в механическое движение.

[2] Социализм – это такое состояние общества, где не будет больше никаких классовых различий, никаких забот о средствах индивидуального существования и где впервые можно будет говорить о действительной человеческой свободе, о жизни в гармонии с познанными законами природы.

[3] Гейне: «добродетельным каждый может быть сам по себе, а для порока всегда нужны двое.»

Гельвеций. «Люди не рождаются ни добрыми, ни злыми, но они рождаются способными стать теми или другими, смотря по тому, соединяет или разъединяет их общий интерес. Люди не злы, но подчинены своим интересам. Нужно поэтому сетовать не на злонравие людей, а на невежество законодателей, которые всегда противопоставляли частный интерес общему интересу… Моралисты не имели до сих пор никакого успеха, потому что надо покопаться в законодательстве, чтобы вырвать корни, порождающие порок… Если бы граждане не могли осуществлять свое частное благо, не осуществляя в то же время общего блага, то не было бы вовсе порочных людей, кроме разве безумцев… В Новом Орлеане жёны имеют право отвергать своих мужей, как только последние надоели им. В таких странах не бывает неверных жён, потому что у них нет надобности обманывать своих мужей… Мораль – не больше, как пустая наука, если её не соединяют с политикой и законодательством… Лицемерных моралистов можно узнать, с одной стороны, по тому равнодушию, с которым они относятся к порокам, разрушающим государства, с другой же стороны – по той ярости, с которой они обрушиваются на пороки в частной жизни…».

Согласно Гельвецию, воспитание (под которым он понимает не только воспитание в обычном смысле этого слова, но и совокупность всех условий жизни индивидуума) формирует человека; если, с одной стороны, нужно преобразование, упраздняющее противоречие между интересом отдельного человека и общим интересом, то, с другой стороны, для проведения такого преобразования требуется коренное изменение сознания: «Великие преобразования могут быть осуществлены лишь тогда, когда ослаблено тупое уважение народов к старым законам и обычаям, когда уничтожается невежество.» («Об уме», том I).

Гольбах. «В предметах, любимых человеком, человек любит только самого себя; привязанность человека к другим существам человеческого рода основана лишь на любви к самому себе… Всегда и везде только наша польза, наш интерес... побуждает нас любить или ненавидеть те или иные предметы… Но человек в собственных интересах должен любить других людей, потому что они необходимы для его собственного благополучия... Мораль доказывает ему, что из всех существ наиболее необходимым для человека является человек… Истинная мораль, как и истинная политика, та, которая стремится так подойти к людям, чтобы они совместными усилиями работали для взаимного благополучия. Всякая мораль, отделяющая наши интересы от интересов наших сотоварищей, есть ложная, бессмысленная мораль, противная природе… Любить других... значит сливать свои интересы, с интересами наших сотоварищей, чтобы работать для общей пользы... Добродетель есть не что иное, как польза людей, соединённых в общество… Человек без страстей или без желаний перестал бы быть человеком... Полная оторванность от самого себя уничтожала бы всякие побудительные мотивы для привязанности к другим. Человек, равнодушный ко всему окружающему, лишённый страстей, довольствующийся самим собой, уже не был бы общественным существом... Добродетель есть не более, как передача блага… Религиозная мораль никогда не служила тому, чтобы сделать смертных более общественными». («Социальная система», том I).

Бентам. «Интерес индивидуумов... должен уступать общественному интересу. Но... что это значит? Не составляет ли каждый индивидуум такую же часть общества, как и всякий другой? Этот общественный интерес, который вы персонифицируете, представляет собой только абстракцию – он является не чем иным, как совокупностью индивидуальных интересов... Индивидуальные интересы – единственно реальные интересы… Дурной человек есть неистинный человек, т.е. человек, который ведет себя несоответственно своему понятию, или своему назначению… „Доброе" есть „требование внешней действительности", под „добрым" разумеется практика человека.» (Бентам. «Теория наказаний и наград», том II).

[4] мы всегда имеем в виду эмпирических дельцов, когда обращаемся к политэкономам, являющимся их научной совестью и их науч­ным бытием.

[5] Смысл и значение производства для богатых открыто обнаруживают себя в производстве, рассчитанном на бедных. Грубая потребность рабочего – го­раздо больший источник дохода, чем утонченная потребность богача. Подвальные помещения в Лондоне приносят своим хозяевам больше дохода, чем дворцы, т.е. они являются большим богатством.

И промышленность спекулирует как на утончен­ности потребностей, так и на их грубости (притом искусственно вызванной грубости). Поэтому истинным наслаждением для этой грубости является самоодурманивание, кажущееся удовлетворение потребности, эта цивилизация среди грубого варварства потребностей. Вот почему английские кабаки являются наглядными символами частной собственности. Их «роскошь» показывает истинное отно­шение промышленной роскоши и богатства к человеку. Поэтому они по праву являются единственными воскресными развлече­ниями народа, к которым английская полиция относится по меньшей мере снисходительно.

Происходит возврат к самым грубым способам (и орудиям) человеческого труда, так, например, ступальное колесо римских рабов стало орудием производства и средством существования для многих английских рабочих.

У дикаря, у животного еще есть потребность в охоте, в движении, в общении с себе подобными. Человек лишается не только человеческих потребностей – он утрачивает даже животные потребности. Ирландец знает только одну потребность – потребность в еде, притом состоящей только из картофеля люмпен-пролетариев, картофеля самого плохого качества. В каждом промышленном городе Англии и Франции уже имеется своя маленькая Ирландия.

Даже потребность в свежем воздухе перестает быть у рабочего потребностью. Человек снова переселяется в пещеры, которые уже отравлены удушливым чумным дыханием цивилизации, и в которых он чувствует себя неуверенно и из которых его могут в любой день выбросить, если он не уплатит за жилье. Рабочий должен оплачивать эти мертвецкие. Светлое жилище, называемое Прометеем у Эс­хила одним из великих даров, посредством которых он превратил дикаря в человека, перестает существовать для рабочего. Свет, воздух и т.д., простейшая, присущая даже животным чистоплотность перестают быть потребностью че­ловека. Грязь, это состояние человека опустившегося, загни­вающего, нечистоты (в буквальном смысле этого слова) циви­лизации становятся для него жизненным элементом.

Упрощение труда машиной используется для того, чтобы из совершенно еще не развив­шегося, только формирующегося человека, из ребенка сделать рабочего, в то время как рабочий стал заброшенным ребенком. Машина приноравливается к слабости человека, чтобы превра­тить слабого человека в машину.

Как я могу быть добродетельным, если я вообще не существую? Как я могу иметь чистую совесть, если я ничего не знаю?

[6] Политическая экономия, эта наука о богатстве, есть в то же время наука о самоотречении, о лишениях, о бережливости, и она действительно доходит до того, что учит человека сберегать даже потребность в чистом воздухе или физическом движении.

Поэтому политическая экономия, несмотря на весь свой мирской вид, есть действительно наиморальнейшая из наук. Ее основной тезис – самоотречение, отказ от жизни и от всех человеческих потребностей. Чем меньше ты ешь, пьешь, чем меньше покупаешь книг, чем реже ходишь в театр, на балы, в кафе, чем меньше ты думаешь, любишь, теоретизируешь, поешь, рисуешь, и т.д., тем больше ты сберегаешь, тем больше становится твое сокровище, не подтачиваемое ни молью, ни червем, – твой капитал. И экономить ты должен не только на твоих непосредственных чувственных потребностях, на еде и т.д., но и на участии в общих интересах, на сострадании, доверии и любви…; во всем ты должен проявлять максимальную бережливость, если ты хочешь поступать согласно политической экономии и не хо­чешь погибнуть от своих иллюзий.

Чем ничтожнее твое бы­тие, чем меньше ты проявляешь свою жизнь, тем больше твое имущество, тем больше ты накапливаешь своей отчужденной сущности.

Политическая экономия – эта наука о чудесной промышлен­ности есть в то же время наука об аскетизме, и ее истинный идеал, это – аскетический, но занимающийся ростовщичеством скряга и аскетический, но производящий раб. Ее моральным идеалом является рабочий, откладывающий в сберегательную кассу часть своей заработной платы, и она даже нашла для этого своего излюбленного идеала нужное ей холопское искусство – в театре ставили сентиментальные пьесы в этом духе.

Все, что у тебя есть, ты должен пускать в продажу, т.е. извлекать из этого пользу. Если я задам политэконому вопрос: повинуюсь ли я экономическим законам, когда я извлекаю деньги из продажи своего тела для удовлетворения чужой по­хоти (фабричные рабочие во Франции называют проституцию своих жен и дочерей добавочным рабочим часом, и это буквально так и есть), и разве я не действую в духе политической эконо­мии, когда я продаю своего друга марокканцам (а непосредст­венная продажа людей, в виде торговли рекрутами и т.д. имеет место во всех культурных странах), – то политэконом мне от­вечает: ты не поступаешь вразрез с моими законами; моя экономи­ческая мораль и моя экономическая религия не имеют ничего возразить против твоего образа действий.

Все то, чего не можешь ты, могут твои деньги: они могут есть, пить, ходить на балы, в театр, могут путешествовать, умеют приоб­рести себе искусство, ученость, исторические редкости, поли­тическую власть – все это они могут тебе присвоить; все это они могут купить; они – настоящая сила.

Но деньги не могут создать ничего, кроме самих себя, не могут купить ничего, кроме самих себя. Таким образом, все страсти и всякая деятельность должны потонуть в жажде наживы.

[7] Буржуа относится к установлениям своего режима, как еврей к закону: он обходит их, если это удаётся сделать, но хочет, чтобы все другие их соблюдали.

Распутный буржуа обходит брак и предаётся втайне нарушениям супружеской верности; купец обходит институт собственности, лишая других собственности посредством спекуляций, банкротства и т.д.; молодой буржуа делает себя независимым от своей собственной семьи, практически упраздняет для себя семью, как только он в состоянии это сделать. Но брак, собственность, семья остаются теоретически неприкосновенными, потому что они образуют практические основы, на которых воздвигла своё господство буржуазия, потому что они являются условиями, благодаря которым буржуа есть буржуа.

Это отношение буржуа к условиям своего существования приобретает одну из своих всеобщих форм буржуазной морали. Вообще нельзя говорить о семье «как таковой». Буржуазия исторически придаёт семье характер буржуазной семьи, в которой скука и деньги являются связующим звеном. Её грязному существованию соответствует священное понятие о ней в официальной фразеологии и во всеобщем лицемерии.

Мы видели, что в современном мире моногамия и проституция хотя и составляют противоположности, но противоположности неразделимые, полюсы одного и того же общественного порядка. Может ли исчезнуть проституция, не увлекая за собой в пропасть и моногамию? Здесь вступает в действие новый момент, который ко времени развития моногамии существовал самое большее лишь в зародыше, – индивидуальная половая любовь.

До средних веков не могло быть и речи об индивидуальной половой любви. Современная половая любовь существенно отличается от простого полового влечения, от эроса древних. Во-первых, она предполагает у любимого существа взаимную любовь (в этом отношении женщина находится в равном положении с мужчиной, тогда как для античного эроса отнюдь не всегда требовалось ее согласие).

Как только отпадут экономические соображения, вследствие которых женщины мирились с неверностью мужчин, (забота о своем собственном существовании и еще более о будущем детей) так достигнутое благодаря этому равноправие женщины, будет в бесконечно большей степени способствовать действительной моногамии мужчин, чем полиандрии женщин.

Но при этом от моногамии, безусловно, отпадут те характерные черты, которые ей навязаны ее возникновением из отношений собственности: во-первых, господство мужчины и, во-вторых, нерасторжимость брака. Господство мужчины в браке есть простое следствие его экономического господства и само собой исчезает вместе с ним. Длительность чувства индивидуальной половой любви весьма различна у разных индивидов, и раз оно совершенно иссякло или вытеснено новой страстной любовью, то развод становится благодеянием как для обеих сторон, так и для общества. Надо только избавить людей от необходимости брести через ненужную грязь бракоразводного процесса.

Уход за детьми и их воспитание станут общественным делом; общество будет одинаково заботиться обо всех детях, будут ли они брачными или внебрачными. Благодаря этому отпадет беспокойство о «последствиях», которое в настоящее время составляет самый существенный общественный момент (моральный и экономический) мешающий девушке, не задумываясь, отдаться любимому мужчине. Это будет причиной постепенного возникновения более свободных половых отношений, а вместе с тем и более снисходительного подхода общественного мнения к девичьей чести и к женской стыдливости.

[8] Представление о том, что все люди как люди имеют между собой нечто общее и что они также равны, само собой разумеется, очень старо. Но современное требование равенства совершенно отлично от этого представления. Сейчас требование состоит в том, что из общего свойства людей, что они люди, из равенства людей как людей, – выводится право на политическое и социальное равенство всех людей или, по крайней мере, всех граждан данного государства.

Прошли целые тысячелетия, прежде чем из первоначального представления об относительном равенстве был сделан вывод о равноправии в государстве и обществе и этот вывод даже стал казаться чем-то естественным, само собой разумеющимся.

У греков и римлян неравенства между людьми играли гораздо большую роль, чем равенство – древним показалась бы безумной мысль о том, что греки и варвары, свободные и рабы, римские граждане и римские подданные, – что все они могут претендовать на равное политическое значение.

Под властью Римской империи все эти различия постепенно исчезли, за исключением различия между свободными и рабами; таким образом возникло, по крайней мере для свободных, то равенство частных лиц, на почве которого развилось римское право, совершеннейшая, какую мы только знаем, форма права, имеющего своей основой частную собственность.

Но пока существовала противоположность между свободными и рабами, до тех пор не могло быть и речи о правовых выводах, вытекающих из общечеловеческого равенства; это мы еще недавно видели в рабовладельческих штатах североамериканского союза.

[9] В обществе, в котором мы вынуждены жить теперь и которое основано на противоположности классов и на классовом господстве, возможность проявления чисто человеческих чувств в отношениях к другим людям и без того достаточно жалка; у нас нет ни малейшего основания делать ее еще более жалкой, возводя эти чувства в сан религии.

Бог есть лишь фантастическое отражение человека.

Date: 2015-09-03; view: 580; Нарушение авторских прав