Платоновский фон

Можно считать, что главную тематическую доминанту поэтики Платонова составляет нацеленность на превозмогание непосредственной реальности, на выход за ее пределы, на преодоление, «трансцендирование», ее пространственной, энергетической и экзистенциальной ограниченности[51]. От­сюда такие характерные для платоновских текстов проти­вопоставления, как: 'экономное сохранение энергии и ма­терии в мире нехватки — энергетическое чудо'; 'одиноче­ство— контакт'; 'близь — даль'; 'родное — неродное'; 'при­вязанность, односторонность — свобода, пустота'; и неко­торые другие. Все они могут трактоваться амбивалентно, причем не только на протяжении творчества Платонова в целом, но даже внутри одного произведения[52]. Этими оп­позициями определяется глубинный слой представлений («архидискурс») Платонова о судьбе человека, его личности, семье и макромире. Я схематично набросаю его основные положения — в надежде, что осведомленный читатель легко опознает в них знакомые платоновские коллизии.

Судьбу героя задают следующие мотивы: стремление и отправка вверх (например, на высокую гору) и вдаль, к невозможным целям (вариант: отправка на поиски утраченных или далеких родителей или родственников или ввиду изгнания из дома нелюбящими роди­телями), то есть архетипически и символически — в иное царство / на тот свет; игнорирование близи или, наоборот, жажда немедлен­ного и прямого осуществления идей и желаний; вызов природе и границам человеческого существования; реальная или неокончатель­ная, иногда притворная, смерть, падение, спуск под землю, в яму рытье могилы, самоубийство; чудесное спасение, воскрешение, вос­соединение через границу жизни и смерти или за гробом, почита­ние могилы; возвращение, смирение, удовлетворение близью или иной медиацией между далью и близью.

Человеческая личность состоит из разума, устремленного вдаль, души, сосредоточенной в горле, связанной с дыханием и через него с воздухом; и тела с его физическими потребностями. Тело расчленимо (часто непосредственно по ходу фабулы) на части, особенно верхнюю, духовную, и нижнюю, физическую. Разум имеет тенден­цию игнорировать ближние интересы души и тела, отчего те стынут томятся, сохнут; их согревание происходит через питание, наслаж­дение и тепло, поступающие из внешнего мира, с которым поэтому необходим успешный ближний контакт. Внутри правильного чело­века (ребенка, большевика, родителя) есть пустое место, куда можно поместить все / всех (эта пустота связана с дыханием и ветром, с одной стороны, и с ямами — с другой)[53].

Семейная жизнь обычно несчастлива; члены семьи (супруги, дети, родители) по тем или иным причинам (смерть, отлучка, нев­нимание, бедность, многочисленность) пребывают в состоянии си­ротства. Эгоистическое сосредоточение (чаще всего жены) на семье, собственности и половой жизни изымает супругов из более широких контактов с миром; кроме того, плотская любовь поглощает ре­сурсы, нужные для далевого подвига. Разрушительны и ревнивые подозрения (жены), часто вызываемые далевой и / или асексуальной установкой супруга и приводящие в свою очередь к изменам и даже разрушению семьи. Кризис преодолевается установлением 'допол­нительных связей' вне или внутри семьи. Вне семьи — путем взятия приемного ребенка (реже родителя) или супруга (например, при­мирения с изменой или создания неопределенного в половом отно­шении тройственного союза); внутри семьи — путем повышения в ранге имеющихся связей (примирения супругов, например, после измены или ухода в другой брак; взаимного «усыновления» детей и родителей; взятия ребенком на себя медиационных, в частности андрогинных, функций; того или иного «воскрешения» родителей или восстановления их могил, возвращения к ним или воссоединения с ними в смерти). Медиация часто включает соприкосновение рук или иной не сугубо эротический («братский») контакт.

Окружающий мир складывается из природы, техники и человеческого общества, которые могут выступить в далевом и ближнем вариантах. С природой чаще связаны женщины, а с техникой – мужчины, но не обязательно; так, техника может отождествляться с душой, телом, людьми, семьей, животными, природой[54]. Природа бывает источником как вызова человеку (гроза, снег, молния), так и поддержки (солнце, ветер), а ее представители (цветы, бабочки, птицы, животные) часто выступают в качестве персонажей. В социальном плане возможна недооценка личных связей (безразличие вождя или мыслителя к конкретным людям; предпочтение техники людям) и их переоценка (в любви и браке). Для медиации важны средства коммуникации (транспорт, писание писем, почта, телеграф), часто в «непосредственном» варианте (передвижение пешком, доставка с оказией), и искусство, особенно музыка (скрипка, гармонь, радиопередача); тотальным средством коммуникации является чудесный эфирный трактат. Решающий все проблемы жизни и техники.

«Фро» прочитывается как довольно полный вариант платоновской парадигмы. В этом небольшом рассказе действительно «все есть»: отправка на тот свет, претензии на невозможную переделку мира, возвращение, рытье могилы, символические смерти, чудесное спасение, медиация между далью и близью, спрямление далеких линий коммуникации, подавление эротических претензий на супруга, семейное примирение с помощью дополнительных неродственных связей, преодоление сиротства взаимным воскрешением детей и взрослых…

Но платоновский мир представлен тут как бы в умеренно-благополучной версии: без реальных смертей, увечий, серьезных антагонизмов и разрывов (Федор в принципе ожидается назад). оригинальность рассказа в том, что он с симпатией следует за героиней, остающейся «здесь», а не за героем, совершающим утопический поиск («квест»), как, например, в «Епифанских шлюзах». Это сродни тому промежуточному случаю, когда в поиск отправляется не прожектер (обычно мужчина), а сирота (часто женщина), чья 'даль' более осязаема и человечна; но и по сравнению, скажем, с «На заре туманной юности» (1938) рассказ выделяется асоциальностью героини. Фро – редкая у Платонова женщина, притязания которой на мужа даны без осуждения и от которой в обмен на авторскую симпатию не требуется подвигов[55]. Реабилитация семейной любви продолжится в «Реке Потудани» (1937), где центробежные устремления мужа потеряют общественное оправдание, и далее в «возвращении» (1946), где они будут окончательно снижены.

От соотнесения «Фро» с инвариантным сюжетом Платонова мы незаметно перешли к конкретным параллелям с отдельными текстами. Систематический обзор таких параллелей должен был бы включить прежде всего все положения и детали «Фро», примененные Платоновым где-либо еще. Они покрывают текст рассказа почти целиком: жена, вызывающая мужа телеграммой о своей смерти, есть в «Эфирном тракте» (1926); расчленение тела на верх и низ – в «Чевенгуре» (1929), «Джане» (1934), «Мусорном ветре» (1936); фразы типа «Прощай – я дождусь» встречаются в «Эфирном тракте», «Такыре» (1934), «Разноцветной бабочке»; и т.д. кроме того следовало бы соотнести «Фро» с целыми сюжетами, близко варьирующими данный, – с положительным или отрицательным знаком. Тогда к упомянутым выше текстам пришлось бы добавить то, что можно назвать «соцреалистической серией» Платонова[56], – «Любовь к дальнему» (1934), «Среди животных и растений» (1936), «Старого механика» (1940), «Великого человека» (1941), а также «Бессмертие», опубликованное в «Литературном критике» (1936, № 8) вместе с «Фро» по принципу взаимодополняющей двойчатки[57].

Однако эти сопоставления, как и задача прочитать «Фро» на фоне ряда других релевантных контекстов, в частности соцреалистического канона как такового выходят за рамки настоящего очерка[58].

* * *

Итак, в пяти рассмотренных проекциях «Фро» прочитывается следующим образом. По внутреннему ходу сюжета – как осторожная эмансипация героини (носительницы частных, человеческих, женских ценностей) от далевого мужского утопизма. По отношению к «Душечке» — как ее модернизация, а главное, лиризация, несколько неожиданная в контексте стилистики советского производственного рома­на. На архетипическом фоне рассказ предстает как пессими­стическое обращение сказочных хэппи-эндов, то есть своего рода возврат от сказки к мифу. В (пост)символистском кон­тексте «Фро» знаменует шаг к прозаизации чудес, причем в полуидиллической пастернаковской редакции, амбивалентно сближающейся с официальной. Смягченным, хотя и весьма представительным, вариантом оказывается «Фро» и по от­ношению к поэтическому миру Платонова в целом, являя при­мер идиллизации платоновского «трансцендирования» реальности.

Естественно возникает вопрос о взаимосвязях между прочтениями. Очевидным и непосредственным следствием интертекстуальной полифонии является известный феномен «сверхдетерминации» (overdetermination): каждый узловой момент рассказа и чуть ли не каждая деталь предстают продиктованными сразу целой группой факторов. Приведу лишь один пример.

Работа Фроси в шлаковой яме разлагается в нашей партитуре рассказа на четыре «голоса» (чеховский подтекст здесь практически несуществен). В имманентной структуре рассказа это одна из по­пыток медиации между душой Фро и железным миром транспорта, между ее одиночеством и коллективом, между природой и техникой (из ямы она видит «свободную ночь, освещенную звездами и элек­тричеством»). С мифологической точки зрения перед нами довольно наглядный спуск в подземное царство — одно из ранних появлений в рассказе облика смерти, хотя пока что в очень невинном и даже оптимистическом ключе. В (пост)символистской перспективе это образ контакта с далеким небом, осуществляемого de profundis — из ямы. Наконец, на языке характерных мотивов Платонова это еще одна манифестация котлованов, каналов, ям и могил, копаемых героями многих его сюжетов.

Подобные совмещения повышают убедительность по­вествовательной структуры рассказа не только своим коли­чеством, но и качеством — укореняя ее в общевыразительной, русской, архетипической, современной и специфически ав­торской литературной почве. При этом связи между разными слоями не сводятся к чисто риторической кумулятивности, а носят глубоко органичный содержательный характер. Тема души обретает свое эталонное воплощение в мифологеме Психеи, а лирическая амбивалентность позднего Платоно­ва — в обращении к Чехову. С другой стороны, ориентация на русскую классику находится вполне в русле советской литературы 30-х годов, как, впрочем, и ориентация на миф[59]. Трактовка актуального советского материала сквозь призму(пост)символистской эстетики служит как его облагоражи­ванию, так и подрыву. А то искусство, с которым Платонову удается пронизать скромный реалистический рассказ из провинциальной жизни «эпохи Москвошвея» всей этой мно­гоплановой мотивикой, а также почти полным набором соб­ственных инвариантов, делает «Фро» турдефорсом сложной простоты, высоким образцом жанра классической новеллы.

[1] Важной теоретической вехой пути к «размыканию» структурных разборов стало знаменитое «С/З» Ролана Барта (Roland В а г t h e s, S/Z, Paris, Seuil, 1970). В качестве разных интерпре­тирующих кодов там еще фигурировали привычные «уровни», но к ним уже не предъявлялось централизующего требования полной взаимной заинтересованности. Тем самым делался шаг к допущению незавершенности и множественности прочтений — установкам, ха­рактерным для бахтинской школы и других интертекстуальных и постструктуралистских подходов. Заманчивой задачей представ­ляется совместить учет принципиальной открытости текста с экспли­цитным описанием дискурсов, существенных для осмысления дан­ного текста, а по возможности — и с выявлением единой, равно­действующей разных прочтений. (Попытку в этом роде см. в моей статье: «Dreaming Right and Reading Right: Five Keys to One of Life and Petrov's Ridiculous Men».— «Slavic Review», v. 48 [1989], № 1.)

[2] Андрей Платонов, Течение времени. Повести, рассказы, М., 1971; все цитаты из «Фро» даются по этому изданию.

[3] Ср. цветаевскую «Оду пешему ходу» (1931).

[4] Платонов как бы предвидит нападки на героиню и на него са­мого, которые вскоре прозвучат со страниц именно этого журнала (А. Г у р в и ч, Андрей Платонов. — «Красная новь», 1937, № 10; перепечатано в его кн.: «В поисках героя. Литературно-критические статьи», М., — Л., 1938). В статье Гурвича (вызвавшей ответ Плато­нова: «Возражение без самозащиты. По поводу статьи А. Гурвича «Андрей Платонов», — «Литературная газета», 20 декабря 1937 года) политический донос на писателя основан на развернутом анализе его поэтики, во многом сохраняющем свою литературоведческую ценность по сей день.

[5] Ср.: «— Поймите, поймите, наконец, что все это не для меня... «кто сказал а, должен сказать бе»... Я скажу а, а бе не скажу, хоть разорвитесь и лопните...» (Живаго — Ливерию). Общим типологи­ческим источником обоих этих антиутопических заявлений можно считать принципиальный подрыв героем «Записок из подполья» идеи, что «дважды два — четыре».

6 Фотография появляется близко к началу рассказа: «На пожел­тевшей карточке стоял мальчик с большой, младенческой головой, в бедной рубашке, в дешевых штанах и босой; позади него росли волшебные деревья, и в отдалении находился фонтан и дворец. Мальчик глядел внимательно в еще малознакомый мир, не замечая позади себя прекрасной жизни на холсте фотографа. Прекрас­ная жизнь была в самом этом мальчике с широким, воодушевлен­ным и робким лицом, который держал в руках ветку травы вместо игрушки и касался земли доверчивыми голыми ногами». Портрет маленького музыканта дается впервые на предпоследней странице: «Около сарая лежало бревно, на нем сидел босой мальчик с большой, детской головой и играл на губной музыке».

[7] Фро, наконец, соглашается на замещение мужа кем-то или чем-то другим — после серии отказов от такой подмены (отцом, курсами, работой, другими мужчинами и т.п.).

[8] Подчеркну, что материнство Фро остается желанием, ме­тафорой, жестом — в рассказе нет свидетельств о предполагаемой некоторыми критиками беременности Фро (ср., напр.: «Фро уте­шается, приглашая к себе соседского ребенка, в ожидании сво­его»,— М. Геллер, Андрей Платонов в поисках счастья, Париж,
1982, с. 363).

[9] Не исключена и сознательная ориентация Платонова на это сцепление образов и разработанную Буниным технику его реа­лизации (см. классическую работу Л.С. Выготского в его кн.:«Пси­хология искусства», М., 1965 (гл. 7, «Легкое дыхание»), и А. Жол­ковский, «Легкое дыхание» и «Станционный смотритель». Проблемы композиции.— В кн.: «The Silver Age and the Golden Age», ed. by B. Gasparov and R. Hughes, Berkeley, forthcoming). Прочтение на фоне «Легкого дыхания» (по этой и другим линиям) могло бы занять особое место среди предлагаемых контекстуализаций «Фро». Интересно, что С. Бочаров в своей статье «Ве­щество существования» (в его кн.: «О художественных мирах», М., 1985) подходит близко к прямому соотнесению «Фро» с бунинским рассказом. Развивая свою мысль о платоновском моти­ве «слабой силы» (с. 259—260), он сначала приводит пример из «Фро» («эту скромную мелодию, похожую на песню серой, ра­бочей птички в поле, у которой для песни не остается дыхания»), а потом — цитату из «Афродиты» (где чувство героя «удовлет­ворялось в своей скромности даже тем», что здесь, в этом месте, где они жили, она (героиня) когда-то дышала, «и воздух родины еще содержит рассеянное тепло ее уст и слабый запах ее исчез­нувшего тела — ведь в мире нет бесследного уничтожения»), в ко­торой справедливо усматривает отсылку к концовке бунинского рассказа («Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире... в этом холодном весеннем ветре»).

[10] Сходство двух рассказов было отмечено В. Чалмаевым («Андрей Платонов. Очерки жизни и творчества», Воронеж, 1984, с. 182).

[11] См. об этом, в частности, в кн.: В. Лакшин, Толстой и Че­хов, М., 1975 (гл. «Любимый рассказ Толстого»)

[12] Л. Н. Т о л с т о и, Полн. собр. соч. (Юбилейное), т. 41, с. 375.

[13] То есть «мы» в значении либо «мы и ты/вы», либо «мы, но не ты/вы».

[14] В кн.: «Круг чтения», т. 1, М., 1906, с. 421—433.

[15]См.: В. Лакшин, Толстой и Чехов, с. 96; полное описание исправлений Толстого см. в кн.: «Библиотека Л. Н. Толстого в Ясной Поляне», т. 1, ч. 2, М., 1975, с. 440.

[16] А. П. Чехов, Полн. собр. соч. и писем в 30-ти томах. Сочинения, т. 10, М.; 1977, с. 410.

[17] См. в кн.: «Волшебное кольцо. Сказки. Пересказал А. Платонов». Под общ. ред. М. Шолохова, М., 1970.

[18] «...Я нашел, правда, в еле уловимой форме фольклорную тему. Так же, как когда-то Апулей нашел где-то в Азии тему Амура и Психеи. Не знаю, что у меня выйдет,— это сказка о Джальме» (письмо от 5 апреля 1934 года; речь идет о замысле «Такы­ра»),— см.: Андрей Платонов, Государственный житель, М., 1988, с. 560. За указание на это письмо и за многочисленные другие замечания и советы я глубоко признателен моему коллеге Тома­су Зифриду.

[19] См., в частности: С. Залыгин, Сказки реалиста и реализм сказочника. – «Вопросы литературы», 1971, № 7; Н. Г. Полтавцева, Философская проза Андрея Платонова, Ростов-на-Дону, 1981.

[20] Б. Парамонов, Чевенгур и окрестности. – «Континент», № 54, 1987.

[21] E. Naiman, The Thematic Mythology of Andrej Platonov – «Russian Literature», v. ХХІ (1987).

[22] Eric Naiman, Andrej Platonov and the Inadmissibility of Desire. – «Russian Literature», v. ХХІІІ (1988), p. 345.

[23] С. Семенова, Мытарства идеала. К выходу в свет «Чевен­гура» Андрея Платонова.— «Новый мир», 1988, № 5, с. 223.

[24] То есть о типе № 425 по классификации Аарне-Томпсона,— см.: Stith Thompson, The Folktale, Berkeley, Los Angeles, 1977 p. 98, 100, 110, 117, 155, 281, 355.

[25] В собственной обработке «Финиста» Платонов подчеркивает вдовство отца и выполнение дочерью функций матери («Волшебное кольцо», с. 143).

[26] Ср. у Аксакова связь чудовища с «молоньей» и другие элект­рические, тепловые, световые и звуковые эффекты. В плане «те­матической мифологии» Платонова (Найман) Федор является но­сителем огненного, прометеевского начала.

[27] Кстати, в «Финисте» Платонова героиня в конце ненадолго оборачивается голубкой — под стать жениху-соколу (с. 166).

[28] В платоновском «Финисте» сначала героиня идет полем и лесом, ей поют птицы, затем начинается колючая трава, поля больше нет, она идет босыми ногами по твердой чужой земле (с. 152—158; ср. «злостную траву», железный мир и обморок на улице в «Фро»). Прежде чем отправиться на поиски, героиня сле­зами смывает кровь сокола с окна, умывается ею и делается еще краше (с. 152; ср. согревание крови Фро).

[29] В платоновской обработке, героиня «наклоняется к нему близ­ко, одним дыханием с ним дышит» (с. 162) — вполне в духе Фро.

[30] Об обращении (conversion) в этом смысле см.: Michael R i f f a t e r r e, The Semiotics of Poetry, Bloomington, 1978, p. 63—80.

[31] Найман усматривает здесь также связь с дионисийским началом, представленным Фро и мальчиком (Eric N a i m a n, Andrej Platonov and the Inadmissibility..., p. 345).

[32] Упомяну уже в качестве интертекстуального курьеза, что Ду­шечка и ее муж-антрепренер ставили в своем театре «Орфея в аду».

[33] См.: Е. Толстая-С е г а л, О связи низших уровней текста с высшими (Проза Андрея Платонова).— «Slavica Hierosolymitana», v. II (1977), с. 202; М Геллер, Андрей Платонов в поисках счастья, с. 363.

[34] Об этой подписи, а также о семантизации у Платонова буквен­ного состава имен персонажей, в частности имени Фро, см.: Е. Т о л стая-Сегал, О связи низших уровней текста с высшими..., с. 196—209.

[35] Отмечено В. Васильевым («Андрей Платонов. Очерк жизни и творчества», М., 1982, с.181).

[36] Robert Graves, The Greek Myths, 2 vls, «Penguin», 1983, v 2,p. 14.

[37] Сомнительнее связь с нем. froh – «веселый».

[38] «ФРЯ, см. франт (Более правильно объяснение Якобсона..) – из нем. Frau, швед fru., тем более что фря является презри­тельным, насмешливым обозначением женщины.— Трубачев» — М. Фасмер, Этимологический словарь русского языка в 4-х то­мах. Перевод и дополнения О. Н. Трубачева, т. IV, М., 1973, с. 208.

[39] «Рассказы А. Грина».— «Литературное обозрение», 1938, № 4 (подпись: ф. Человеков); цит. по кн.: Андрей Платонов, Размышления читателя, М.. 1980.

[40] Трактовка «Фро» как «рассказа об «Ассоли из Моршанска», написанного в прямой полемике с Александром Грином», намечена В. Чалмаевым («Андрей Платонов...», с. 75, 181).

[41] Это сравнение, венчающее эмблематический первый абзац рассказа, могло быть задумано как полускрытая отсылка к «Алым парусам»; ср. программное использование Платоновым гриновского корабля в рецензии: «...лодка с корабля взяла к себе одну Ассоль. Народ по-прежнему остался на берегу, и на берегу же осталась боль­шая, может быть даже великая, тема художественного произве­дения, которое не захотел или не смог написать А. Грин» (с. 76).

[42] Параллель с амбивалентным постромантизмом Флобера, как мы вскоре увидим, не случайна.

[43]См.: А. Блок. О современном состоянии русского символизма (1910); Irene M a s i n g-D e 1 i с, The Symbolist Crisis Revisited: Blok's View.— In: «Issues in Russian Literature Before 1917», ed. by J. Douglas Clayton, Columbus, 1989.

[44]«Будто изобрел он особый мыльный состав и особую тру­бочку, пользуясь которыми можно выпустить удивительный мыльный пузырь. Пузырь этот будет в полете увеличиваться, достигая поочерёдно елочной игрушки, мяча, затем шара... и дальше, дальше, вплоть до объема аэростата... И в исходе дня, когда отец Бабичева пил на балконе чай, вдруг где-то очень далеко, над самым задним, тающим... в лучах заходящего солнца планом его поля зрения поя­вился большой оранжевый шар... Он сухой был человек, мой папа, мелочный, но невнимательный. Он не знал, что в тот день над городом пролетел аэронавт Эрнест Витолло. Прекрасные афиши из­вещали об этом»

[45] О влиянии на Платонова учения Федорова написано много,— см. в частности: Е. Толстая-Сегал, Идеологические контексты Платонова,— «Russian Literature», v. IX—III, (1981), p. 238 ff. (там же — о влиянии Богданова); М. Геллер, Андрей Платонов в поис­ках счастья, с. 30; Ayleen Т е s k е у, Platonov and Fedorov. The Influence of Christian Philosophy on a Soviet Writer, Avebury, 1982. Особого упоминания заслуживает влияние Ницше, в частности его идеи о предпочтительности любви не к ближнему (она особенно характерна для женщин), а к дальнему и к фантомам («Так гово­рил Заратустра», ч. 1, гл. 16). Платонов, у которого есть рассказ, озаглавленный «Любовь к дальнему» (1934; где, впрочем, такая лю­бовь иронически опровергается), по-видимому, воспринял эти идеи через Федорова (см. Hans G u n t h е г, Andrej Platonov und das sozialistisch-realistische Normensystem der 30er Jahre,— «Wiener Sla-vistischer Almanach», Bd. 9[1982], S. 185) и/или через философов «серебряного века» (см., в частности, ст.: С. Л. Ф р а н к, Фр. Ницше и этика «любви к дальнему». – В кн.: «Проблемы идеализма. Сбор­ник статей». Под ред. П. И. Новгородцева, М., 1902).

[46] О пастернаковской поэтике несколько двусмысленного вра­стания в социализм в начале 30-х годов см. в кн.: А. К. Жолковский и Ю К. Щеглов, Мир автора и структура текста. Статьи о русской литературе, Tenafly, 1986, с. 238—247.

[47] Статья «Промежуток» (1924), см. в кн.: Ю. Н. Тынянов, Поэтика. История литературы. Кино, М., 1977, с. 185.

[48] Натурализация (naturalization) — важное понятие современ­ной поэтики, дополнительное к понятию остранения и развившееся из обобщения формалистской идеи мотивировки (см. Jonathan Culler, Structuralist Poetics. Structuralism, Linguistics, and the Study of Literature, Ithaca, 1975, p 134—160).

[49] См.: Р. Якобсон, Заметки о прозе поэта Пастернака.— В его кн.: «Работы по поэтике», М., 1987; Ю. М. Л о т м а н, Сти­хотворения раннего Пастернака и некоторые вопросы структурного изучения текста.— «Труды по знаковым системам» (Тарту, № 4, 1969); A. Zholkovsky, Iz zapisok po poezii grammatiki: On Pas­ternak's Figuraive Voices.— «Russian Linguistics», v. 9(1985).

В связи с важностью установки на прозу вспомним преобра­жение мыльного пузыря в аэростат. Его секрет раскрывается со­поставлением с восторженным пересказом Олешей рассказа Эдгара По «Сфинкс», где человек, «сидевший у открытого окна, увидел фантастического вида чудовище, двигавшееся по далекому холму... Однако... выяснилось, что [это]... самое заурядное насекомое... [которое] ползло по паутине на ничтожнейшем расстоянии от на­блюдающего глаза, имея в проекции под собой дальние холмы» (Ю. О л е ш а, В мире [1930].— В его кн.: «Избранные сочинения», М., 1956, с. 345). Э. По был признанным учителем французских, а затем и русских символистов, и потому характерно обращение постсимволиста Олеши не к его поэзии, а к прозе, иронически натура­лизующей мистическое общение с далью. Техника «реалистиче­ского», то есть мотивированного сюжетным и пространственным соседством, взаимоналожения близи и дали почти отсутствовала у символистов, предпочитавших, говоря словами их любимого фи­лософа, «стереть случайные черты» ради «незримого очами», и дос­тигла виртуозности у постсимволистов, которых ближние феномены занимали не менее дальних ноуменов (о внимании Платонова к «грубой коре вещества» как примере реакции его литературного поколения «на невещественность символизма» см.: С. Бочаров, О художественных мирах, с. 258).

Заметим, что от футуристического варианта постсимволизма Платонова отличала характерная примитивистско-сюрреалистическая струя; ср. хотя бы, поскольку речь идет о заоконной перспекти­ве, те страницы «Чевенгура», где Яков Титыч вместе с тараканом смотрит на «слишком просторную страшную землю за стеклом». Это сближение с тараканом как скорее субъектом, нежели объектом наблюдений позволяет соотнести Платонова с Кафкой и обэриутами; кстати, представляется справедливой мысль, что символистские корни платоновских гротесков (то есть его сюрреализма) следует искать у Федора Сологуба (Е. Т о л с т а я-С е г а л, Натурфило­софские темы в творчестве Платонова 20—30-х гг.— «Slavica Hiero-solymitana», № 4 [1979], с. 239).

[50] Интересные соображения об аналогиях между Платоновым и Пастернаком см. у Е. Толстой-Сегал («Идеологические кон­тексты...», с. 272).

[51] О теме превозмогания, в частности, в связи с «Фро», «Бес­смертием» и «В прекрасном и яростном мире», пишет Васильев («Андрей Платонов...», с. 165 сл.).

[52] О принципиальной амбивалентности (bipolarity) платонов­ских мотивов см: Е. N a i m a n, The Thematic Mythology..., p. 194 ff.

[53] О месте «пустоты» в мироощущении Платонова см.: Е. Толстая-Сегал, Натурфилософские темы…, с. 246-247; Идеологические контексты…, с. 270; E. Naiman, The Thematic Mythology…; М. Эпштейн, Опыты в жанре «опытов». – В кн.: «Зеркала». Альманах. Сост. А. П. Лаврин, вып. 1, М., 1989 (эссе «Русская хандра»).

[54] Ср. наблюдение С. Бочарова о том, что у Платонова встречаются также «грубые люди и нежные паровозы» («О художественных мирах», с. 262).

[55] На лиризм работает и чеховский подтекст – как сама отсылка к нему, так и направление его переработки (в сторону большего отождествления рассказчика с героиней).

[56] Термин «соцреализм» употребляется здесь в описательном (а не оценочном) смысле, заданном работами: А. [Синявский-]Терц, Что такое социалистический реализм. – «Синтаксис», 1988; Katerina Clark, The Soviet Novel. Histori as Ritual, Chicago, 1981.

[57] Интересные соображения о риторической структуре этой «маленькой дилогии» есть у Чалмаева («Андрей Платонов…», с. 160-161).

[58] Об этом см., напр. Hans Gunther, Andrej Platonov…, Thomas Seifrid, Writing Against Matter: On the Language of Andrej Platonov’s «Kotlovan». – «Slavic and East European Journal», v 31 (1987), № 3 (а также его кн. «The Prose ot Andrej Platonov» forthcoming)

[59] Ср. соображения К. Кларк о ритуальности соцреалистического романа, нашедшие отражение даже в заглавии ее книги.

Date: 2015-09-03; view: 589; Нарушение авторских прав