Служба в армии

Худо, когда в дивизии не хватает провизии. Козьма Прутков

Нашей группе объявили, что с 13 мая 1945 года мы призваны на службу в армию 202-м запасным стрелковым полком 2-го Белорусского фронта. Нас наголо остригли, выдали по малюсенькому кусочку мыла, завели в палаточную баню. Мой кусочек мыла выскользнул из рук и провалился под деревянную решетку пола и затерялся в густой траве.. Другого не дали: не положено.

Нам выдали бывшее в употреблении обмундирование. Мне достались почти новые, но большие шаровары, которые нужно было застёгивать на груди. Иначе мотня болталась у колен. Выгоревшая на солнце почти белая и короткая гимнастёрка с короткими рукавами, но с очень большим воротником. Старшина сказал, что воротник нормальный, это у меня шея тонкая. Пилотка оказалась маленькая, и она не держалась на моей голове. Получил стоптанные ботинки и обмотки. Мои ботинки, в которых я пришел в баню, были значительно лучше. Попросил старшину отдать их мне. Опять не положено.

Вместо носков в армии до сих пор ноги пеленают портянками. Вы не знаете, что такое обмотки? Это ленты двухметровой длины из плотной ткани шириною 10 см. Ими нужно плотно бинтовать ноги, начиная поверх ботинка, по шароварам и завязать под коленом. Они часто развязываются и разматываются, особенно при ходьбе в строю. Задние солдаты наступают на обмотку, падают друг на друга, образуя «кучу малу». Получил шинель, прожженную у костра и с пятнами крови. Завершил обмундирование «ремень» из фитильной тесьмы. В таком обмундировании я был бы хорош в качестве пугала птиц на огороде. В солдатской книжке у меня появилась запись: «С марта 1942 г. проживал на территории, временно оккупированной немцами. С августа 1944 г. проживал в фашистской Германии». Эта запись стала страшнее клейма каторжника. Она делала человека отверженным, лишенным каких-либо прав. Любой чиновник, прочитавши эту запись, сразу становился официальным, я получал отлуп и разговор прекращался.

Меня зачислили в один из многих трофейных батальонов, созданных по всей советской зоне оккупации Германии. Моя служба началась с увиденной ужасной картины, свидетельствовавшей о зверствах советских сол- дат во время войны. В городе Эльбинге старшина послал нас собирать в ближайших домах кровати для нашей казармы. В мансарде на чердаке одного дома я с одним солдатом открыл дверь в одну комнату. В нос ударила трупная вонь, я вздрогнул. На полу у спинки деревянной кровати сидела голая женщина. Она, как бабочка в коллекции, была приколота к спинке кровати. Солдат-насильник оставил штык своей винтовки, воткнутым между её грудей. Её тело было потемневшим и залитым кровью.

Мы начали заниматься попросту говоря, государственным грабежом Германии, изъятию немецкой собственности для компенсации ущерба России, нанесённого войною. Почти всё население Восточной Пруссии успело эвакуироваться, убежать на запад Германии. Из каждой сотни жителей осталось не более одного – двух человек. Все города и сёла были почти пустыми. Теперь мы привлекали к работам оставшихся немцев только за питание из солдатского котла. Голодные немцы и сами охотно шли к нам на работу. Общаясь с русскими солдатами, немцы называли меня Herr Dolmetscher (господин переводчик) и просили моей помощи в переводе разговоров.

Уцелевших лошадей и коров, армия отправила в Россию ещё до окончания войны. Это были в основном крупнопородные лошади-тяжеловозы. Под стать им были и коровы чёрно-белой гольштинской мясо- молочной породы. Они тоже были в 2 – 3 раза крупнее наших коров и давали по 50 литров молока в день. После службы в армии я слышал недовольство наших колхозников: немецким коровам нужно в 3 раза больше корма, чем нашим малогабаритным коровкам. Немецких лошадей в послевоенной России я не видел, а немецкие коровы у нас были основной породой от западной границы до Урала. Но через 50 лет после войны у нас исчезла слава этих коров. От них осталась только чёрно-белая масть, а по своему весу и надоям молока они сравнялись с нашими коровами. Колхозники не смогли сохранить эту породу.

Мы начали демонтировать оборудование заводов, упаковывать его и грузить в вагоны. Вывозили даже всё старьё. По сёлам и хуторам собрали и погрузили всю сельхозтехнику от тракторов, комбайнов до лопат и мотыг. В трёх районах мы нашли штук сорок колёсных тракторов, а в батальоне был только один тракторист. Для перегона тракторов на ж. д. станцию организовали обучение вождению трактора. В эту группу попал и я. На теоретическое обучение затратили полдня, а на практическое вождение трактора не более 10 минут на каждого «тракториста». Я благополучно перегнал четыре трактора. При перегонах тракторов был один несчастный случай: трактор опрокинулся в кювет. Тракторист получил перелом ноги. После лечения в госпитале он был комиссован инвалидом и демобилизован.

У немцев была и необычная техника. Одноцилиндровый трактор
«Ланц-бульдог». Его цилиндр диаметром не менее 250 мм располагался горизонтально и полушаровидная его головка выступала перед ра-диатором. Чтобы завести двигатель трактора, нужно паяльной лампой раскалить головку цилиндра, снять баранку руля, насадить её на выступающий сбоку вал двигателя и резко крутнуть её. Скорость его хода 40 км. в час. Эти трактора были мобилизованы на службу в немецкую армию. Гусеничных тракторов в Германии я не видел. Был ещё трехколёсный автомобильчик, его грузоподъёмность 1 тонна. Кабина водителя одноместная. Этот автомобиль в армию не призывался: у него очень плохая проходимость по бездорожью.

Собрали и погрузили всю разбитую немецкую и нашу военную технику. Наконец, из брошенных немецких домов собрали всю мебель, выламывая даже полированные панели встроенной мебели. Упаковали и отправили в Россию, брошенную немецкую одежду, обувь, постельное бельё, посуду и прочие домашние вещи. Три провинциальных города: Эльбинг, Гутштадт (Хороший город) и Либштадт (Любимый город) и все окрестные сёла и хутора подчистую ограбил наш трофейный батальон. Другие подобные батальоны очистили другие города и сёла по всей советской зоне оккупации Германии.

Попытаюсь описать одно обычное хозяйство рядового немца бауэра — фермера, каких здесь тысячи, чтобы была возможность сравнить жизнь немецкого крестьянина с жизнью нашего колхозника.

С комбатом, сержантом и группой солдат мы приехали на хутор одного бауэра. От асфальтной магистрали к хутору вела двухкилометровая приватная дорога, вымощенная гранитной брусчаткой и по бровкам дорожной насыпи обсаженной берёзами. Комбат заинтересовался устройством этого хозяйства, а один немец из бывших наёмных работников был нашим гидом.

Небольшой по немецким масштабам двухэтажный дом хозяина. Вход в дом через веранду, а рядом с ней пристроенная к дому оранжерея. Просторная прихожая, из неё лестницы ведут на второй этаж и в подвал. Кроме кухни столовой и зала на первом этаже ванная и туалет. В зале камин, встроенная полированная мебель с разнообразными шкафами, мягкая мебель, пианино, на стенах картины и зеркало. На паркетном полу толстый мягкий ковёр. В середине столовой большой стол и 12 стульев с высокими спинками, у стены высокий буфет с резными украшениями по дереву. На втором этаже 6 комнат — спален. Под всем домом подвал. Полы в подвале бетонные с уклонами к канализационным решеткам против случайного затопления подвала водой. В подвале маленький водогрейный котёл и мног топлива — брикетов.

Из кухни через тамбур переход в большой капитальный (кирпичный) сарай для скота. Здесь стойла для 10 лошадей, 20 коров и сотни свиней. Скота, конечно, уже нет. Предусмотрена механизированная раздача кормов, навозоудаление и автопоилки. Полы бетонные и моча по желобам стекает в бетонную яму за сараем. Там же в неглубоких бетонных ямах два бурта навоза: свежего и перегноя. Разбавленную водой мочу, и перегной вывозили на поля для удобрения земли. В отдельном помещении сарая — сепаратор, доильные аппараты и молочные фляги. В другом кормокухня, над нею — коптильня, а ещё выше — водонапорный бак. Он утеплён и даже имеет отвод дымохода для подогрева воды в баке в зимнее время. Над всем скотным сараем второй этаж занимает сеновал. Из кормокухни спуск в овощехранилище, расположенное за сараем. В нём ещё много брюквы, свёклы и картофеля.

Этот сарай расположен слева от жилого дома под прямым углом. Справа от дома также расположен второй сарай. Между домом и вторым сараем ворота во двор. Во второй сарай можно попасть из подвала под жилым домом по подземному переходу. В этом сарае гараж и навесы для сельхозтехники. Здесь стоят трактор, самоходный комбайн канадской фирмы «МакКормик», сеялки, зерноочистительная техника, плуги, культиваторы и бороны. В отдельном помещении мастерская для ремонта техники.

В дальней стороне двора, замыкая его периметр, расположен крытый зерноток с зернохранилищем и мельницей для приготовления комбикорма. Весь двор вымощен камнем — брусчаткой, а его размеры примерно 50 на 100 метров. А слева и справа от хозяйского дома и двора по два стандартных одноэтажных дома с мансардами для постоянных и сезонных работников.

Из скважины вода насосом подавалась в напорный бак. Канализация в яму-отстойник. Вода из этой ямы по керамическим перфорированным трубам уходила на поле фильтрации и впитывалась в землю. Электроснабжение — воздушная линия электропередачи и небольшой трансформатор в подвале под домом. Я слышал разговоры, чтобы вести фермерское хозяйство с прибылью, нужно иметь 150 – 200 гектаров земли. Сколько земли имел этот бауэр, я не знаю.

Перед всеми жилыми домами — дорога. Между домами и дорогой цветники, а за дорогой, против домов парк с прудом, посреди которого домик с чудом уцелевшей парой лебедей. И парк, и жилые дома огорожены красивым забором: звеньями чугунной узорной решетки между кирпичными столбами.

После осмотра этого хозяйства один из наших солдатиков высказал вслух крамольную мысль: «Вот бы пожить хозяином такого имения!» Комбат цикнул на него: «Помещиком захотел быть?». Солдат ему: «Так они все тут были помещиками». Комбат: «Поговори у меня!». Ограбили мы и это хозяйство.

Здесь я узнал, как умеют воровать наши офицеры. Нашего комбата – капитана арестовали. После мы узнали, что его судил трибунал и он получил 7 лет лагеря. Он, вместе с офицером – железнодорожником, своим земляком, загрузили полный вагон трофейных вещей (мебель, пианино, мотоциклы, радиоприёмники, посуду, одежду, обувь и т.д.) и отправили в свой адрес. При перегрузке в русский ширококолейный вагон было разоблачено это воровство. Позже, проезжая через Инстербург, на ж.д. станции я видел горы трофейного богатства, которое мы собирали по всей Пруссии. Здесь его перегружали в русские ширококолейные вагоны.

Неработающие немцы не получали продовольственных карточек, никто их не заставлял работать, но все старики, женщины, дети-подростки ежедневно выходили с лопатами и мётлами на улицы, очищали их от мусора, наводили привычную им чистоту. А наши солдаты и офицеры привычно плевались и бросали окурки папирос под ноги на тротуар. А следом за ними старик-немец, с трудом нагибаясь, собирая окурки в урны и качая головой, удивлялся русской «культуре».

К работавшим с нами женщинам-немкам во время завтрака, обеда и ужина приходили их дети. Матери делились с ними своими порциями еды. Потом они выпрашивали у повара остатки супа для себя и детей.

Здесь же, в трофейном батальоне, свершилось моё грехопадение, я лишился своей мужской невинности. Мой товарищ Микола Середа перед обедом предложил мне: «Як що хочешь жинку, то не йиж хлиб». Он уже договорился с двумя немками. Так за 300 г чёрного солдатского хлеба я купил первую в своей жизни женщину. Понял, что без любви этим не стоит заниматься. Осуждать за это немецких женщин я не могу. Заработанный таким образом хлеб был нужен для спасения их детей от голодной смерти. Здесь же в армии с 18 лет я начал курить и на всю жизнь пристрастился к этому зелью. Нам выдавали махорку — отходы табачного производства. Пытался много раз бросить курение. Я, как Марк Твен, много раз легко бросал, но через 2-3 месяца снова начинал курить. Два раза больше года жил без курения. А сейчас на 5 минут брошу писать и выйду покурить.

На трофейном оборудовании, вывезенном из Германии в Москве начали выпускать автомобильчик «Москвич», удивительно похожий на такой же немецкий «Опель». А в г. Горьком начали производить «Победу», точную копию немецкой автомашины «Опель – капитан». В Минске начал работать тракторный завод, выпускавший немецкие трактора, но под названием «Беларусь», а на ростовском заводе «Ростсельмаш» стали делать самоходные зерноуборочные комбайны СК – 4, точно такие, какие я видел в Германии.

В сентябре 1945 г. наша грабьармия выполнила свою задачу. Большую часть Восточной Пруссии Победители отдали Польше. Поляки получили здесь совершенно пустые уцелевшие дома и строения.

В свой родной 202-й запасной полк мы пришли пешком. Он располагался в лесу вблизи города Алленштейн. Здесь мы сразу же почувствовали голод. В трофейном батальоне мы к своему солдатскому пайку добавляли в неограниченном количестве картофель, свёклу, морковь и консервированные овощи из немецких подвалов. А здесь подвалы уже опустели, и прошлогодний картофель к этому времени уже испортился. Без немецкой картошки стало плохо.

Усиливала голод бессмысленная муштра солдат с раннего утра до позднего вечера. Нас учили ходить в строю, петь песни, бросать гранату, колоть штыком мешок с соломой. Рукопашные штыковые бои были основой войны в прошлом веке. В последней войне штыковой бой был редкостью. Вооруженные автоматами немцы не подпускали близко к себе русских солдат с длинной винтовкой и длинным штыком. Но наша армия жила по старым Уставам, и мы ежедневно кололи мешок по командам «Длинным коли!» или «Коротким коли!».

Только вот позволил бы враг колоть себя, как этот мешок? Ещё дурнее были практические работы по устройству фортификационных сооружений, проще говоря, окопов. Сегодня мы их копали, завтра засыпали, а послезавтра снова копали …и так без конца. И на примерах героев войны нас учили умирать за родину. Не учили только, как выжить на войне сегодня, чтобы победить завтра. Любой ценой, не считая потери, давай победу сегодня.

Завтрак рано. После детской порции постной перловой каши, 200 г хлеба и стакана жиденького самого дешевого грузинского чая с едва уловимым привкусом сахара уже через час снова хочется кушать, а обед всегда почему-то был поздно. Впереди еще долгая муштра или тяжелая работа, а пустой желудок сам себя сосёт, просит пищи. Всё предобеденное время проходило в мучительном ожидании обеда. Обед отличался от завтрака тем, что кроме такой же, как утром каши, мы съедали еще пол-литра пустого супа-баланды и хлеба на 100 г больше, чем утром.

После обеда был один час блаженства — тихий час. У нас его называли «мёртвый» час, во время которого съеденные калории почти не расходуются. Уставшие, мы мгновенно засыпали.

После обеда физической работы и муштры намного меньше. Проводились теоретические занятия по изучению Уставов, винтовки, пулемёта, гранаты и политучёба, во время которой, сидя на задах, можно и подремать.

Послеобеденное время проходило значительно легче. Быстро приближался ужин, точно такой же, как и завтрак. После ужина еще кое-какие занятия, чистка оружия, приведение в порядок одежды. Если днём приходилось ползать на пузе, то чистить было что.

Раз в неделю с песней «Дальневосточная, краснознамённая даёшь отпор…» нас водили на просмотр кинофильмов. Перед отбоем уже снова хотелось есть, но измученные муштрой и работой, мы сразу же засыпали мёртвым сном, а во сне голод не ощущался.

Особого внимания заслуживает делёжка еды. За каждый топорно сколоченный стол из сосновых жердей садились 10 человек. Еду получали в жестяные тазики шайки, из которых обычно моются в банях. Один режет хлеб на порции, а 9 голодных контролёров внимательно следят за справедливостью дележа. От большей порции отрезается крошка хлеба и добавляется к меньшей. Каждый контролёр высматривает себе больший кусок и по команде, как коршуны, хватают облюбованные куски. Часто из-за такой мелочи возникали ссоры. Мне было противно смотреть на такую жадность, и я всегда брал последний кусок. Так же скрупулёзно делился суп. Сначала черпаком по алюминиевым мискам разливали воду. Назвать это бульоном нельзя. В этой жидкости нет ни одной блёстки жира, ни запаха мяса. Затем ложкой делился густой осадок, которого было-то по 1-2 ложки на порцию.

Этот обед приходилось проглатывать быстро, обжигаясь и почти не пережевывая. Иначе могла застать команда старшины: «Встать! Выходи строиться!», потому что очереди приёма пищи ожидали ещё тысячи солдат. Я научился быстро есть, и от этой дурной привычки долго не мог избавиться после службы в армии. Даже в праздничных застольях я замечал за собой, что всегда первым съедал подаваемые закуски, первым насыщался, и мне уже было скучно сидеть рядом с ещё жующими гостями.

Армейское питание отличалось ещё одной особенностью. Только я не могу подобрать нужное слово для его определения. Слово «однообразное» не подходит, а такое слово, как «однопродуктность» в словаре отсутствует, Но именно это слово отличало наше питание от нормального. Как завезут на склад одно пшено, так недели две-три нас кормят одним пшеном. Утром, в обед и вечером пшенные каши, а в обед ещё и пшенный суп. И ничего кроме пшена. Потом недели на две пшено заменяется перловкой, потом две недели питаемся одной мукой или одной капустой. Но чаще всего нас кормили перловкой, и она опротивела мне так, что я до сих пор не могу на неё смотреть, а не только есть.

А хлеб чёрный, как белгородский чернозём, кислый, сырой и тяжелый. Килограмм нашего хлеба рядом с нормальным выглядел бы скромным куском. После такого хлеба всегда появляется изжога и боль в желудке. И только у нас, в России, какой-то идиот придумал выпекать хлеб в формах, смазанных нефтяным солидолом, от которого хлеб имел противный запах керосина. Да хотя бы такой пищей кормили солдат вдоволь.

К тому же, мука и крупы были червивые. В похлёбке часто плавали белые червячки с красными головками или маленькие жучки. Однажды, только подали суп, старшина скомандовал встать и выйти построиться. Он предложил нам отказаться есть червивый суп. Все согласились. Послали за дежурным офицером, тот вызвал замполита, комиссара полка. Этот политрук сказал нам, что он может приказать вылить этот суп и сварить другой, но…из той же муки. Других продуктов нет. И пошли мы в столовую хлебать червивый суп, выбрасывая червяков из мисок. А за эту инициативу нашего старшину разжаловали и на два года отправили в штрафной батальон на перевоспитание. «Худо, когда в дивизии недостаёт провизии», — говорил Козьма Прутков.
На броненосце «Потёмкин» матросы – дураки в 1905 году из-за червивого мяса подняли бунт на корабле. Нам бы дали такое мясо, мы выковырнули бы червей, а мясо съели бы с большим аппетитом.

Мы жили в палатках по 20 человек. Спали на еловых ветках, под-стилая под себя и укрываясь единственной шинелькой. По ночам уже было холодно. По утрам у берега речки уже был лёд. Умывались в реке, пробивая лёд каблуком ботинка.

В ноябре 1945 года нас снова пересортировали, погрузили на открытые ж. д. платформы, загруженные трофейным оборудованием и повезли в Белоруссию. Для нас не нашлось крытых товарных вагонов. Ехали под нудным моросящим холодным дождём. Многие простудились и заболели.

В Инстербурге за обещание выделить нам вагоны-теплушки, нас заставили разгрузить вагоны, на которых мы приехали. Обманули, теплушек не было. Опять поехали на платформах. Только в Минске нас пересадили в крытые вагоны. В них были нары и печки – буржуйки, сделанные из железных бочек.

В пути нам выдавали сухой паёк на целый день. Мы его съедали за один присест. Из Пруссии в Белоруссию пассажирским поездом можно приехать за 10-12 часов. А мы ехали до Бобруйска трое суток.

Из трофейного батальона я привёз и сохранил, закопав в песок под своим спальным местом в палатке, новый шерстяной костюм – тройку (с жилеткой) и шерстяное одеяло. В Литве на одной станции я продал костюм за 120 рублей и одеяло за 80 рублей. За эти деньги купил 1,5 кг хлеба. Его мне хватило до конца пути.

Бобруйск — это город на реке Березине. Здесь я попал в школу сержантского состава артиллерийской бригады. Мы её называли школой эсэсовцев. Во время войны немецкие дивизии СС были самыми верными Гитлеру, войска охраны фюрера и его партии. Из нас готовили младших командиров для артиллерии.

Здесь я познал ещё большую муштру и ещё больший голод. С подъёмом в 6 часов утра и до отбоя в 11 часов вечера, за исключением одного часа послеобеденного сна, всё время в строю по команде «Смирно!», муштра и занятия, занятия и муштра до одури и плюс к этому, тяжелые физические работы.

Человеческое достоинство унижалось и растаптывалось. Моей реакцией на это были только злость и ненависть к своим сержантам и офицерам. Благо, что в то время в армии ещё не было «дедовщины» позора нынешней армии, когда к издевательствам командиров прибавлялись изощрённые и циничные издевательства старших солдат – «дедов» над младшими солдатами – «салагами». В сержантской школе мы получили новое, с иголочки, обмундирование и новые кирзовые сапоги. А питание было ещё хуже, чем в запасном полку. В 1945 г. мы ещё доедали американскую тушенку и яичный порошок. Этими продуктами чуть-чуть заправляли нашу постную еду. Без этой тушенки и порошка совсем плохо стало. С начала 1946 г. еда стала совсем постной, Поэтому большинство солдат были настоящими доходягами. Таким же был и я. Здесь я с Николаем Середой вспоминал баланду концлагеря. Она была значительно гуще, и выдавали её по литру два раза в день. В концлагере в конце войны, когда мы жили на одной лагерной баланде, мы не испытывали такого мучительного чувства голода, как в армии. Там мы лежали на нарах, не расходуя драгоценные калории. Здесь же затраты этих калорий были значительно больше их пополнения.

Нас водили в баню через каждые 10 дней. Верхнюю одежду всегда сдавали в термокамеру. Однажды кто-то оставил в кармане спички, одежда сгорела, Мы долго сидели в нательном белье в ожидании, пока нам привезли другое, но уже старое, б/у обмундирование. Только через месяц мы опять получили новое обмундирование.

Праздниками были дни, когда посылали работать на кухню. Здесь мы пилили и кололи дрова, чистили картофель, мыли посуду, делали уборку столовой и кухни. После завтрака, обеда и ужина всегда оставалась часть еды. Этими остатками дополнительно кормили рабочих кухни. Что оставалось после них, отдавали оглоедам – придуркам. Они как мухи вились возле кухни, и канючили у поваров остатки еды.

В каждой воинской части была категория солдат, которые числились в строевых подразделениях, но никогда не присутствовали в строю. Они были на особом положении, их не муштровали, не посылали на тяжелые работы. Это обслуживающий армию персонал: сапожники, портные, парикмахеры, музыканты, спортсмены, электрики, сантехники и пр. Вот их – то в армии и называют придурками. В современных армиях других стран эти работы выполняют гражданские лица, получая за это зарплату. У нас же до сих пор с целью удешевления содержания армии эту работу выполняют современные рабы – солдаты.

До революции в царской армии солдат съедал три фунта (1,2 кг) хлеба и фунт (400 г) мяса. Это кроме наваристых щей и каши с маслом. Чехов, описывая каторгу на Сахалине, проговорился, что в рацион каторжников входило 1200, а на тяжелых работах 1600 г хлеба, 170 г мяса, а в постные дни 400 г рыбы. Их баланда была густой, кашицеобразной. Кроме хлеба, мяса и рыбы им нормировались все другие продукты: крупы, мука, жиры, картофель и овощи, вплоть до лаврового листа. Правда, Чехов писал, что их хлеб плохой, а суп невкусный.

Нашим солдатам полагалось по норме 700 г хлеба и 75 г мяса. Но мы этих граммов мяса никогда не видели. И даже его запаха не чувствовали. Бывал я в нарядах на кухне, и ни разу не видел ни одного кусочка мяса в солдатских котлах. На кухню привозили только кости. Их варили в одном котле, Потом повар делил этот бульон на 10 других котлов. Однажды повар доверил мне и ещё одному солдату соскоблить мясо с варёных костей. Там и мяса на них было килограмма три, но повару досталось не более одного килограмма. Остальное как-то незаметно само собою оказалось в наших желудках.

Стоя на посту у продовольственного склада, я видел, что здесь все-гда крутились какие – то подозрительные личности в военной и гражданской одежде, которые разворовывали и растаскивали солдатские продукты. Не видел этого воровства лишь тот, кто не хотел этого видеть. Наш гарнизон находился в старинной крепости. Она с трёх сторон окружена крепостной стеной. С четвёртой стороны стены не было. Здесь крутой спуск к Набережной улице вдоль Березины.

На телеге и на машине не въедешь, а пешочком солдатам было удобно бегать в самоволку, а ворам выносить всё украденное. Продукты уходили не только пешком. По фальшивым накладным их свободно вывозили на автомашинах через КПП на воротах. Здесь в моей службе были две недели сытой жизни, когда я попал в охрану ж. д. вагонов с картофелем, прибывшем для нашего гарнизона. За 12 часов ежедневной вахты вдвоём с напарником утром и вечером мы варили и съедали чуть не полное 7- литровое ведро картофеля. Это не взамен, а в дополнение к казённому питанию. Потом ещё несколько дней работал на засолке капусты и с утра до вечера жевал вкусные, сочные и витаминные капустные кочерыжки. С таким питанием можно было бы служить.

Но как ни голодно было в армии и в гражданской жизни, этот послевоенный голод никак нельзя сравнить с голодомором 1933 года. Тогда от голода умирали миллионы людей, а после войны массовой гибели людей не было.

Трудно было служить солдатам. Наверно, нелегко было и сержантам. Один старший сержант, призванный в армию в 1939 г, прошел финскую и отечественную войну, украсил грудь орденами и медалями, вдруг в конце 1945 года не выдержал и сбежал из армии. Я с группой солдат целую неделю был в засаде в селе, где жила его невеста. Нам было приказано арестовать дезертира. Мы вели наблюдение за домом его невесты, но здесь он не появился. Видел в этом селе, чем питаются колхозники. Их пищей были только картофель и капуста. И ничего больше. Обзавестись коровками за это короткое послевоенное время они ещё не успели.

Через месяц дезертир сам вернулся в часть. На суде объяснил свой поступок помешательством ума, но врачи признали его здоровым. Во время войны за дезертирство карали расстрелом, а после войны расстрел заменили 10-летним заключением в лагерь. За длительную службу в армии, за ордена и медали срок наказания снизили до 7 лет.

На одном из открытых комсомольских собраний присутствовал весь состав школы. Всех «не комсомольцев» под диктовку замполита заставили написать заявление о приёме в комсомол. Так я стал комсомольцем. Однажды на занятиях гимнастикой в спортзал вошел полковник-комбриг. Подошла моя очередь упражнений на турнике. Посмотрел полковник на мои жалкие попытки подтянуться и изрёк: «Привязать его к турнику», повернулся и ушел с недовольным выражением лица. Этот полковник был очень толстый и пузатый. Я уверен, что он на турнике выглядел бы не лучше меня. У меня на турнике ничего не получалось из-за отсутствия мускулатуры. А полковник висел бы на турнике тяжелым мешком, его огромное пузо с говном не позволило бы ему подтянуться на турнике лучше меня. Поэтому привязать к турнику следовало бы не меня, а полковника, чтобы он сбросил свой лишний вес. Была бы моя власть в армии, я бы уволил бы всех пузатых генералов и офицеров.

Зато я отличался на учебных стрельбах на артиллерийском полигоне. Я был вычислителем. Вычислял углы поворота ствола орудия. Дважды получал благодарности в приказах по итогам учений и денежные премии по 50 рублей. Один раз получил такую же премию за стрельбу из карабина. А за 50 рублей в то время можно было купить полкило ржаного хлеба.

В этой школе нас учили всем артиллерийским профессиям, чтобы мы могли заменить любого убитого специалиста. Учили нас офицеры, прошедшие практику войны. Я хорошо освоил работу вычислителя.

Вычислитель должен за две минуты решить аналитическим способом две тригонометрических формулы для горизонтального и вертикального углов поворота ствола орудия на цель. Для этого топографы дают ему точные координаты привязки орудия и цели и их отметки над уровнем моря. Метеорологи выдают свежую метеосводку, а артиллеристы тип снаряда, его вес, отклонение от нормального веса (+, ++ или +++ — 5, 10 или 15 г) тяжелее нормы, или минусы – меньше нормы, влажность и температуру пороха заряда. Все эти данные, в том числе и метеорологические: давление и температура воздуха, скорость и направление ветра, дождь или снег, — всё это переводится в числовые коэффициенты, они подставляются в формулы и по ним вычисляются косинус горизонтального и тангенс вертикального углов. А по шестизначным таблицам логарифмов находят искомые углы. Только единицей углов в артиллерии служит не обычный градус 1/ 360-я, а 1/ 6000 часть окружности.

Если с третьего выстрела (после каждого выстрела вносится визуальная поправка) поражается неподвижная цель, вычислитель получает отличную оценку.

Более быстрым, но менее точным является графический метод расчёта данных для стрельбы. Этот метод я когда-то видел у немецких артиллеристов под Фишгаузеном. Я хорошо изучил и топографическую науку Изучил все артиллерийские и топографические оптические приборы: бинокли, стереотрубу, панораму, буссоль, нивелиры и угломеры. Научился делать топосъёмку местности и привязку к ней орудия и цели. Изучал корректировку стрельбы по неподвижным и подвижным целям и артиллерийскую разведку.

Артиллерийские разведчики за линию фронта не ходят. Они с наблюдательных пунктов пехотных командиров наблюдают через бинокль или стереотрубу за линией фронта противника, засекают и наносят на карту огневые точки противника, скопления техники и живой силы противника.

Был в армии ещё один тип разведки. С этой разведкой мне тоже пришлось познакомиться. Однажды вечером ко мне подошел капитан из отдела контрразведки «Смерть шпионам» (ОКР «Смерш») и попросил меня зайти к нему в кабинет — каморку под лестницей нашей казармы. Предупредил, чтобы мой визит к нему никем не был замечен.

В назначенное время я зашел и отрапортовал. Он сказал, что на его кабинет воинский Устав не распространяется и к нему можно обращаться по имени и отчеству без воинских формальностей. Пригласил сесть, дал прочитать и предложил подписать подготовленное им моё обязательство следить за моим товарищем. Он жил в фашистской Германии, заразился фашистскими идеями и может вести антисоветскую пропаганду. Обо всех его недовольствах и антисоветских высказываниях нужно докладывать ему в письменной форме еженедельно, в определённый день и время.

Это предложение было дополнено шантажом в форме, не допускающей возражений. Отказаться было невозможно. Я понял, что влип в дерьмо, невольно стал стукачом – сексотом.

Теперь еженедельно в его кабинете я писал стандартную фразу: «За наблюдаемым объектом ничего предосудительного не замечено», подписывал придуманной капитаном фамилией Воробьёв. Капитан был явно недоволен моей работой и пытался учить меня, как вызвать человека на откровенный разговор. По его совету я должен оговорит сам себя. Что я очень недоволен советской властью (и в чём — конкретно). Твой товарищ обязательно признается в своих грехах. А я сообразил, что товарищ в своих грехах может и не признаться, а мой самооговор будет лежать на столе у этого капитана в качестве обвинительного компромата.

Во время очередного визита к этому чекисту я писал ему очередную отписку. В дверь постучали и голос моего объекта: «Товарищ капитан, разрешите зайти». Капитан ставит меня за дверь, впускает пришедшего, а меня выталкивает в тамбур. Через две тонких фанерных двери я слышал, как капитан отчитывал моего товарища за поданный голос. Мне совсем не трудно было догадаться, за кем наблюдал и докладывал мой товарищ. К нашей чести мы оба благополучно отслужили в армии свой срок. Так я убедился в существовании в нашей стране тотального шпионажа друг за другом.

Голодно было в армии, но ещё тяжелее было переносить моральные унижения, которым ежедневно подвергались солдаты. Уже в первый день призыва в армию каждый призывник подвергался унижению принудительной стрижки головы наголо. Если в годы войны это оправдывалось отсутствием условий для ухода за волосами, борьбою со вшами, то зачем это делается в мирное время? Вместе с волосами солдат теряет все человеческие права. Можно сказать, что он превращается в бессловесную скотину или машину. Это даже слабо сказано.

Ни один хозяин не обращается так жестоко со своей скотиной, а хозяин машины всегда с любовью ухаживает, ремонтирует и смазывает свою машину. Если в царской России при Николае первом били солдат, то в советской армии, обращаясь к солдату на «Вы», командиры находили много других способов унижения человеческого достоинства, которые были значительно больнее физической боли.

Однажды после тяжелой физической работы, которая вымотала из нас последние силы, старшина школы построил нас, повёл в столовую на обед. Приказал петь песню. Голодные и усталые солдаты молчат. Старшина командует: «Кругом марш!» и ведёт нас в противоположную сторону от столовой. Командует: «Запевай!». Школа молчит. Командует: «Бегом марш!». Солдаты бежать не могут, строй растягивается. Старшина подтянул школу, снова требует песню. Кто – то из строя огрызается: «Сам пой». Начинается выяснение кто сказал? Виноватого нет. «Запевай!».В ответ молчание, Командует: «Ложись, вперёд по–пластунски марш!» и направляет ползущих в грязь, в лужи, сапогом прижимает к земле тех, кто пытается над лужами ползти на четвереньках и угрожает: «Я … вашу мать, все лужи высушу вашими шинелями, до вечера буду гонять вас, ублюдки, но заставлю петь». Снова строит нас, снова мы маршируем далеко за городом. Спрашивает: «Ну что, козлы, будем петь? Наконец солдаты покоряются и запевают. Вымученно выдавливают из себя: «Ой ты, Галя, Галя молодая ….!», глядя и слушая со стороны, наверно, очень жалкое было зрелище. Мы не пели, а ныли и стонали фальшивыми голосами, некоторые даже плакали. «Этот стон у нас песней зовётся, то солдаты идут строевой». Злость на старшину разрывала мою душу. Очень хоте-лось убить его. Старшина приводит нас в столовую с опозданием на два часа, «Расхода – заявки» на задержку нашего подразделения не было, обед для нас не оставили, котлы уже пустые, и мы не солоно хлебавши, вынуждены были ждать ужина. Наши офицеры видели это, но ни одного слова в осуждение старшины и сочувствия солдатам не прозвучало.

Утром узнали, что ночью неизвестные люди избили нашего старшину. Избили жестоко, до полусмерти. Честное слово, я в этом не участвовал, но если бы меня позвали, я тоже приложил бы свою руку. Командир школы не пожелал предавать огласке это ЧП, и взялся расследовать его самостоятельно. Все офицеры школы превратились в следователей. Нас допрашивали поодиночке и группами. Но никто ничего не знал. Офицеры требуют, чтобы виновные сознались. Нас всех увели далеко за город. Здесь начинается физическое истязание муштрой. От нас опять требуют выдать виновных, но опять никто ничего не знает. Проходит время обеда, экзекуция продолжается. Солдаты уже не могут держаться на ногах, падают.

Наконец, командир бригады узнаёт о ЧП, приказывает вернуть школу в крепость, но солдаты уже не могут идти. К нам прислали походную кухню, накормили и только к концу дня мы попади в крепость. Дело начали расследовать военные юристы. Командира школы уволили из армии в запас, а старшину демобилизовали по полученной инвалидности. Вместо них пришли новые командиры, и …ничегошеньки не изменилось, всё осталось по = старому. Никто не интересовался, сыт ты или нет, хочется тебе петь или нет. Приказывают петь – пой, не хочешь петь – кругом, бегом марш! Ложись пузом в лужу, паши носом грязь, ползи, пока «захочешь» петь.

Такие же школы СС были и в других бригадах. Вскоре, после оче-редной большой демобилизации фронтовиков, из трёх артбригад сфор-мировали одну и из трёх школ тоже сделали одну. Говорили, что в эту школу будут зачислены только отличники, наиболее успевающие курсанты. Моя фотография всегда висела на доске Почёта, как отличника боевой и политической учёбы, но меня, как и всех других, проживавших на территории фашистской Германии, в новую школу не приняли и перевели в артиллерийский дивизион орудийными номерами. Меня сделали наводчиком 152-мм гаубицы пушки. Микола Середа тоже стал наводчиком, только в другой батарее.

Что такое артиллерийская бригада? Одно орудие (122-мм пушка, 152-мм гаубица-пушка или 202-мм гаубица) обслуживает артиллерийский расчёт в составе 7-9 человек, командует орудием сержант. Пушка от гаубицы отличается более длинным стволом. Пушка – гаубица это среднее между пушкой и гаубицей. 202-мм гаубицы устанавливались на гусеничном лафете, меньшие калибры – на колёсах. Все эти орудия транспортировались гусеничными тракторами.

Два орудия — взвод и командует им лейтенант. Два взвода составляли батарею под командованием капитана. Четыре батареи — это уже дивизион. Здесь командовал майор или подполковник. Каждый дивизион или даже бригада укомплектовывалась однотипными орудиями. При каждом дивизионе свой взвод управления, В который входили разведчики, связисты проводной или радиосвязи, топографы, метеорологи и вычислители. Три–четыре дивизиона составляли бригаду под командой полковника. Три бригады — это уже корпус. Здесь распоряжался только генерал. В последние годы расплодилось очень много генералов, поэтому и бригадами командуют генералы. Каждая бригада имела свой хозвзвод.

На первомайские и октябрьские праздники нас выводили в город на парад. Один раз парад принимал командующий Белорусским военным округом маршал Тимошенко, тот самый, под «гениальным» командованием которого его фронт был разгромлен немцами в 1941 году. Второй раз парад принимал маршал Конев.
Для того чтобы пройти парадным маршем 100 метров мимо трибуны, нас целый месяц с утра до вечера подвергали ожесточённой муштре под марши бригадного оркестра. Два взвода музыкантов, сменяя друг друга, беспрерывно выдували из труб бравурные марши. Мы же бессменно топали весь день с одним перерывом на обед. Нас тренировали парадному маршу в «коробках» 16 х 16 человек. Чем больше коробка, тем труднее держать равнение. Но как понять предел глупости наших полковников и генералов. Ведь знают же, что ни одна улица города Бобруйска не имеет такой ширины. Чтобы по ней смогла пройти коробка такого размера, но мы всё время маршировали по плацу в таких коробках с карабином в положении «на плечо» (штыком вверх) или на руку (штык на левом плече впереди идущего).

А в день праздника нас подняли на 2 часа раньше, слабенько по-будничному покормили, выдали автоматы, построили в колонну по четыре, проинструктировали как держать автомат и вывели в центр города на главную площадь. Здесь было много матерщины генералов, которые перепутали весь план построения воинских частей. Затем долгое томительное ожидание начала парада в 10 часов. Стервозная нервозность офицеров заразила и солдат. Наконец оркестр заиграл марши и наша бригада в числе первых прошла мимо трибуны. Плохо прошли. От нервного перенапряжения и долгого ожидания все солдаты забыли, как нужно держать автоматы. Одни держали их двумя руками, другие — одной, а третьи опустили обе руки по швам, а автомат свободно болтался на шее.

У одного маршала на даче в сосновом бору под Бобруйском я с другими солдатами бетонировал дорожки. Несколько раз видел «хозяина», разъезжавшего в немецкой машине «Опель-адмирал» в сопровождении большой свиты генералов. На его псарне видел штук 20 охотничьих борзых и других европейских пород собак. За ними ухаживал пожилой красномордый и пузатый солдат, разжиревший на собачьих харчах. Он посмеивался и утверждал, что любой из нас охотно согласился бы поменять свою солдатскую службу на собачью жизнь этих псов, каждый из которых имел просторную клетку с тёплой конурой со всеми удобствами и с большим прогулочным двором, огороженным проволочной сеткой. Кормили их по всем правилам собачьей науки свежим мясом без костей и всеми другими необходимыми продуктами и витаминами.

Пришлось мне поработать и на складе боеприпасов, где хранились горы артиллерийских снарядов разных калибров и назначений: фугасных, осколочных, бронебойных и зажигательных. 152-мм снаряд и отдельно гильза с зарядом пороха упакованы в одном ящике и смазаны солидолом. Ежегодно весной и осенью нужно было смыть соляркой старую смазку и нанести новую: весной — летнюю, а осенью — зимнюю. А вес каждого ящика 70 – 80 кг в зависимости от типа снаряда. Сколько же нужно ручного солдатского труда! А как болит спина, если целый день приходилось перетаскивать эти ящики, особенно на верхние ярусы.

А сколько солдатам приходилось копать земли! Солдаты — фронтовики рассказывали, когда солдат ложился под немецким огнём, прежде всего, он лёжа должен выкопать ямку для себя глубиной сантиметров 20, насыпать бруствер земли впереди себя и по бокам. Если фронт останавливался на несколько дней, сразу же появлялись окопы глубиной почти в рост человека, с ходами сообщения и землянками сначала для офицеров, а потом и для солдат.

Несравнимо больше приходилось копать землю артиллеристам. Прежде всего, нужно было выкопать погреб для снарядов, заглубить в землю орудие и трактор, выкопать землянки для офицеров и в последнюю очередь для себя. Заметили? Во всех случаях землянку для себя солдаты копали в последнюю очередь. А при подвижном фронте такое время не наступало никогда. Поэтому солдатом приходилось мокнуть под холодным осенним дождём и мёрзнуть зимой. Часто бывало так, что только успевали закопаться, как получали приказ передислоцироваться на новую позицию. И так без конца всю войну.

На артполигоне мне тоже приходилось копать землю. Мои руки за-грубели от мозолей, я выбивался из сил от каторжной работы землекопа. Выстрелив три снаряда и вытащив орудие, нужно было всё закопать, чтобы прибывшая на это место другая батарея не могла воспользоваться готовыми сооружениями, чтобы и они учились копать землю. А фронтовики только посмеивались над этой игрой: копать многократно разрыхленную землю совсем не то, что приходилось делать им на войне: киркой и ломом долбить мёрзлый или каменистый грунт.

Сразу же после определения в сержантскую школу ещё в 1945 году я написал письмо тёте Дуне в Зимовеньку и из её ответа узнал адреса матери и отца. Они продолжали жить в Восточной Пруссии, теперь уже бывшей Пруссии.

Написал письма родителям. Скоро навестить меня приехал отец. Я в это время был на полигоне вычислителем и находился на наблюдательном пункте вместе с комбатом. Отец в штабе бригады получил пропуск на полигон и на попутной военной машине приехал на батарею. На наблюдательном пункте раздался звонок телефона, комбат передал трубку мне. Я по-военному ответил: «Рядовой Богоявленский слушает», узнал голос отца. Комбат разрешил мне на 2 часа уйти на батарею. По телефонному проводу я быстро пробежал 5 км встретился и поговорил с отцом. Рассказал ему всё о том, где был и чем занимался после уезда из Кёнигсберга, что конец войны застал меня в концлагере Штутгоф, а отец рассказал о своих последних днях войны.

Вскоре приехала и мать с моей младшей сестрёнкой. Мне дали увольнительную до конца дня. Посидел с ними на крутом берегу крепости с видом на Березину и на мост через реку. В разговорах быстро пролетело время. Проводил их на вокзал, в воинской кассе купил им билеты. Пришло время мне уходить в казарму. А ночью уехали и они.

Отец подарил мне свои карманные часы швейцарской фирмы «Георгий Мозер» в посеребряном футляре. Эти часы он купил в 1925 году за 25 рублей. Тогда за эти деньги можно было купить корову. А мать привезла мне куртку из заячьего меха. Её можно было одевать под шинель. Она была тонкой, лёгкой и совсем незаметной под шинелью. Пока было тепло я прятал её на нарах под моим матрасом. С наступлением холодов начал одевать её под шинель. Это продолжалось всего недели две. Завистники – стукачи доложили старшине, он порвал куртку на мелкие куски — не положено. А отцовы часы у меня украли через несколько дней.

Нас приучали не только к голоду, но и к холоду. Гимнастика без гимнастёрок на морозе, умывания и обтирания снегом. Многие занятия, которые лучше и с большей пользой было бы проводить в тёплом классе, мы выполняли на морозе. Так, занятия со стереотрубой лейтенант проводил на высокой дамбе за Березиной.

На пронизывающем до костей морозном ветре и при этом не разрешал опускать наушники шапок. Мы, толкая друг друга, потирая и прикрывая рукавицами уши, пританцовывая, кое-как согревались. Наука в таких условиях в голову не лезла, Лейтенант же, подавал нам пример, делал вид, что ему не холодно. Вернувшись для очередного занятия в класс, признался, что обморозил ухо. Один солдат ляпнул: «Сам дурак! Кто тебя заставлял проводить занятие на морозе?» и схлопотал наряд вне очереди.

В клубе у меня был товарищ — земляк киномеханик. Я часто в личное время бывал у него в кинобудке, он учил меня работать на киноаппарате. Ему предстояла скорая демобилизация. Он рекомендовал начальнику клуба послать меня на курсы киномехаников. Летом 1946 года я окончил эти 3-хмесячные курсы в г. Слуцке. Сбылась моя детская мечта, я получил права (удостоверение) кинщика.

Осенью этого же года, стоя на посту, я почувствовал слабость, высокую температуру и боль в ногах. По охранной сигнализации досрочно вызвал смену. Сержант пригрозил мне страшными карами, если я не получу в медсанчасти справку о болезни. Утром меня с распухшими ногами положили в гарнизонный госпиталь. Мне назначили лечение: усиленное питание и витамины. К общему питанию, которое в госпитале было значительно лучше, чем в бригаде, утром и вечером мне давали ещё по стакану молока с куском белого хлеба.

Через две недели меня завели в тёмную комнату и приказали раз-деться для просвечивания рентгеновскими лучами. Я снял сапоги и шаровары, закатал выше колен кальсоны. Кто-то в темноте стал направлять меня к аппарату и заругался: почему я до сих пор не разделся. Я сказал, что у меня болят ноги и я их оголил. Оказывается, у меня должны просвечивать грудную клетку.

В справке написали диагноз: порок сердца, поражение митрального клапана, расширение одного желудочка за счёт предсердия, утолщение стенок сердца. На медкомиссии меня признали годным к нестроевой службе, но я ещё продолжал топать в строю.

В декабре 1946 года вместе с фронтовиками 1922 года рождения, вместе с киномехаником, которого я должен был сменить, вместе с товарищем, за которым я был вынужден следить, и который следил за мной (он тоже был признан годным к нестроевой службе), меня демобилизовали, уволили из армии. Я отслужил всего лишь 1 год и 7 месяцев. Для меня этого было вполне достаточно, чтобы возненавидеть армию. А моим ровесникам – одногодкам пришлось служить ещё 5 лет, ожидать, когда подрастут призывники мирного времени. Во время войны в армию призывали 17- летних юношей, а до войны и в первые годы после войны в армию призывали в возрасте 22-х лет.

Мои впечатления о службе в армии. Солдатские казармы мало чем отличались от бараков концлагеря. Заключённые в лагере спали на трёхэтажных нарах, а мы точно на таких же нарах, только двухэтажных. Заключённые спали на соломенной подстилке, а мы тоже спали на соломе, только набитой в тюфяки.

В концлагере в бараках жили по 400 человек, а в нашей казарме в одном помещении было 150 человек, и воз-дух в казарме был такой же, как и в бараке лагеря. А солдатская баланда была более жидкой, чем в концлагере. И по части унижения человеческого достоинства многие наши офицеры превосходили эсэсовцев концлагеря.

От армии у меня остались гадкие воспоминания не только от голода и издевательств командиров, но и от, извините меня, от вонючих и невообразимо загаженных нужников, сортиров, клозетов или т. н. отхожих мест. Туалетом такое сооружение называть никак нельзя.

Недавно по телевидению смотрел, как американские солдаты драили унитазы в тёплом туалете. Стены у них облицованы белым кафелем, полы выложены цветными плитками и везде идеальная чистота. Как это не похоже на наш советский нужник. Туалет по-русски — это совсем другое.

В 150 метрах от казармы, в углу двора выкопана глубокая траншея длиной 15 м. Она перекрыта полом. У одной стороны в полу топором прорублены дырки через каждый метр одна от другой. Ячейки без кабинок и перегородок для удобства общения с соседями. Стены и крыша из не обрезных и не строганых досок. Стены побелены известью. И без освещения в тёмное время суток, и непроходимая грязь между казармой и сортиром после каждого дождя и весенней распутицы. И невозможность использования этого сооружения в тёмное время суток, потому что все подходы уже метров за 50 заминированы скользкими и вонючими «минами». И в сортире пол загажен так, что ступить ногой негде. Каждый солдат старался опорожниться не в яму, а на пол, чтобы его друг вляпался в его дерьмо, потому что он уже наступил на чью-то мину. Эти картинки мне долго снились после демобилизации.

Для наведения порядка в отхожем месте командиры принимали все мыслимые и не мыслимые меры. Политруки проводили лекции и беседы о культуре отхожих мест. Кто-то внутри этого заведения повесил призыв: «Товарищи и друзья! На пол с…ть нельзя, надо приседать и в дырку попадать». Устраивали засады, ловили виновных на месте преступления, заставляли их голыми руками относить своё золото в яму. В стенгазете рисовали карикатуры, и пофамильно называли виновников.

Ежедневно утром отправляли двух штрафников с лопатами чистить нужник и всю прилегающую территорию. Но ничего не помогало, за вечер и ночь снова восстанавливался «статус-кво». Только почему-то никто не предлагал поставить 3 – 4 столба, протянуть от казармы два провода, повесить 3 — 4 светильника на столбах и пару ламп внутри клозета. Забетонировать, заасфальтировать или хотя бы засыпать щебёнкой или гравием дорожку от казармы до нужника тоже было непосильной задачей.

Это о «тяжелой нужде», а по лёгкой даже днём никто не ходил в такую даль. Поэтому эта часть двора всегда благоухала запахами креп-кой солдатской мочи. Зимой весь снег был желтым, и никакая пурга-метель не успевала маскировать снегом следы желтых брызг. Такие же или почти такие «туалеты» были во всех других воинских частях, и не только в армии. Проблема общественного туалета для советской власти оказалась непосильной и неразрешимой. Впрочем, для тех, кто привык оправляться в подъездах жилых домов, общественный туалет не нужен.

С такой армией я расстался без сожаления и испытал такие же чувства, как зэк, выходящий из тюрьмы на свободу. А при посадке в вагон была давка и у меня вытащили бумажник с документам. Как только поезд покинул пределы г. Бобруйска, я сразу же в лоб спросил товарища по совместной службе стукачами: «Помнишь ли кабинетик под лестницей нашей казармы, и что ты писал в этом кабинете? Он сначала испугался и от всего отказывался. Но я добавил: «Когда ты сказал: «Товарищ капитан, разрешите зайти», я был в этом кабинете и писал рапорт на тебя, не бойся, ничего плохого о тебе я не писал. А стоя за дверью, слышал, как капитан ругал тебя за поданный голос. Тогда он признался, что этот капитан вынудил его подписать обязательство следить за мною. Капитан говорил, что Богоявленский жил в Германии, заразился фашистскими идеями и может вести антисоветскую пропаганду. Но он (мой товарищ) ничего плохого обо мне капитану не писал Я успокоил его: «Если нас не арестовали, значит мы выдержали экзамен, не замарали друг друга».

А как же обстоят дела в нынешней современной армии? По рассказам сына и других ребят, служивших в 80 – е и в 90 – е годы, изменения произошли в худшую сторону. Питание на грани голода. Всё та же перловая каша или слипающиеся макароны, жиденький суп, чуть подслащённый компот из сухофруктов, всё тот же чёрный полусырой хлеб. Всё та же бессмысленная муштра и тренировки рукопашного боя. Вдобавок ко всему разгул «дедовщины». Офицеры приходят в казармы в 8 часов, а в 17 часов все разбегаются по домам. Казармы остаются во власти «дедов». Сержанты на их стороне. Дежурные офицеры собираются в какой-либо каптёрке, пьют водку, играют в карты. И горе тому солдату, который посмеет беспокоить их. На сообщение, что деды бьют салагу, советуют салаге учиться давать сдачи, а стукача сажают на гауптвахту.

У командира части все офицеры делятся на любимчиков и балбесов, которые осмеливаются критиковать армейские беспорядки. Балбесам остаётся два выхода: просить перевода в другую часть или подавать рапорт об увольнении в отставку.

Солдаты-деды и сержанты пьянствуют с офицерами. Для водки нужны деньги, а самый ходовой товар в армии — оружие. Учёт и хранение его такое, что можно «незаметно» уехать на танке или улететь на украденном самолёте, не говоря о пистолетах и патронах для них.

Офицеры уже не стесняются рукоприкладства, мордобоя и поощряют на это сержантов. Офицеры, сержанты и деды часто забивают солдата до смерти и списывают его смерть на несчастный случай. Моральное унижение солдата теперь сочетается с физическим избиением. Солдаты часто не выдерживают такие издевательства, убивают своих мучителей и бегут из армии или кончают жизнь самоубийством.

По признанию бывшего министра обороны Грачёва в армии в мир-ное время ежегодно погибают от «несчастных случаев» 1200 – 1300 солдат и 25 % из этого числа — самоубийцы. Как же надо издеваться над солдатом, чтобы довести его до самоубийства? Это же молодой парень, вступающий в жизнь, у которого вся жизнь впереди. Он не хотел умирать и надеялся быть счастливым. В армии своя прокуратура и свой суд. Свои своих не обижают. Если и возникают дела о гибели солдат, то к ответу привлекают младших офицеров и максимальное наказание — понижение в звании или должности. Дешевая цена жизни солдата или полное её отсутствие внедрилось в сознание наших офицеров со времени Великой Отечественной войны — великой по числу жертв. Наша армия потеряла свою честь, а офицеры забыли, что такое «Суд чести».

Военную прокуратуру и суд нужно немедленно ликвидировать, а все армейские преступления рассматривать в гражданских судах.

А война в российской мятежной Чечне, начатая в 1995 году по инициативе того же Грачёва, обещавшего за два месяца навести там конституционный порядок, доказала невероятное: огромная, до зубов вооруженная новейшим оружием и техникой, но деморализованная армия, не способна победить маленький, но свободолюбивый народ.

Наша армия, как слон в посудной лавке, полностью разрушила в Чечне все города и сёла, всю её экономику и потерпела кровавое поражение. Теперь, по словам уже нового министра обороны Сергеева, во второй чеченской войне, которую у нас стыдливо называют контртеррористической операцией, «победоносно» разгромлены основные силы бандитов. Но наша армия продолжает еженедельно терять убитыми до 20 человек, а это для Сергеева совсем незначительные потери.

Наша армия убивает своих солдат. И не только в Чечне. Поэтому я открыто обращаюсь к родителям призывников: не пускайте своих детей в такую армию.

Принимайте все меры для их спасения от смертельно опасной службы в армии.

Лучший и законный способ уклонения от службы в армии, поступление на учёбу в ВУЗ, имеющий военную кафедру. Добивайтесь альтернативной службы, заменяющей службу в армии. Если есть деньги, не грех и откупиться. Придумывайте любые другие способы уклонения от службы в армии. Для этого все средства хороши.

Реформировать и исправить нашу армию невозможно. Нужно создавать новую профессиональную армию, обучить новых сержантов и офицеров и молодых генералов без коммунистических идей в их головах. Бывших сержантов, офицеров, а особенно, генералов, нельзя и близко подпускать к службе в новой армии, потому что они все заражены каким-то аморальным вирусом, от которого погибнет и новая армия.