В разрушенном Кёнигсберге

Нас поразила жуткая картина разрушенного города. Всё в руинах, они ещё дымились. В воздухе стоял противный запах гари пожарищ. Но целыми остались красивые окраины, застроенные виллами. Кое-где уцелели отдельные дома и в центре города. Почти невредимой осталась главная улица города — Штайндамм от королевского замка до площади у северного вокзала. Целыми остались и заводы на окраинах города. После войны наши пропагандисты говорили, что американцы специально не бомбили заводы, в которые до войны они вкладывали свои деньги.

Очевидцы налётов рассказывали о страшной картине бомбардировок. В налётах участвовало до двух тысяч самолётов. Первые самолёты на большой высоте сбросили на парашютах сотни мощных светильников. Стало светло, как днём. На город обрушились тысячи фугасных и зажигательных бомб-контейнеров. Из каждого контейнера во все стороны до 50 м разлетались капсулы с фосфорно-термитной смесью, в пламени которой плавились сталь и камни, вокруг выгорало всё, что могло гореть. От вспыхнувших пожаров стало жарко, а от дыма нечем было дышать. От высокой температуры гнулись стальные балки междуэтажных перекрытий зданий, они рушились, засыпая и заживо хороня людей в бомбоубежищах под домами. Многие люди от огня и дыма спасались в воде реки Прегель. Это было похоже на картину Брюллова «Последний день Помпеи».

Первая бомбардировка уничтожила половину города, вторая добавила ещё 25 % разрушений. Если бы нас не задержали на работах в Остроленке, мы обязательно попали бы под вторую бомбёжку. От двух бомбардировок города погибла половина населения города. Теперь я вижу в этом промысел Божий, спасший нас от возможной гибели в то время.

На территории послевоенного городского рынка у немцев были конюшни городского фурпарка. Почти все автомашины были на фронте, город обслуживался гужевым транспортом. Здесь Подоль временно поместил своих лошадей, а нас поселил в бараках открытого (неохраняемого) лагеря на восточной окраине города против целлюлозно-бумажного комбината № 1 на другой стороне въездной дороги в. город. В этом лагере жили поляки и наши соотечественники. Они работали дворниками и вывозили мусор за город на свалку. Бытовые отходы и мусор собирали в специальные баки. Для вывоза мусора были приспособлены телеги с большими кузовами и оборудованы специальным устройством для подъёма баков и вывалки мусора в телегу. Нужно было только вручную крутить привод лебёдки.

На работу мы ходили пешком по улице Литовский вал мимо древних бастионов и дальше по берегу озера. Мы запрягали своих лошадей в прочные казённые фуры с крепкими и ёмкими кузовами-самосвалами. Под кузовом установлен винтовой домкрат. За 2-3 минуты вращения рукоятки привода червячного редуктора передок кузова поднимался и груз вываливался. Первое время мы работали на очистке города от завалов. Тысячи немцев и людей всех национальностей Европы работали на расчистке улиц города. Ещё откапывали людей из заваленных бомбоубежищ. Все они были уже мертвыми, задохнувшимися без воздуха.

В первую очередь расчищали улицы с трамвайными линиями, немцы восстанавливали движение трамваев. Узкие улицы были завалены битыми кирпичами на 3-4 метра высотою. Рабочие быстро нагружали в мою телегу не менее 5 тонн и я отвозил этот груз по центральной улице мимо нынешнего драмтеатра, зоопарка и далее по улице Hammerweg. Я уже забыл её современное название. От неё направо начинается Офицерская улица, а налево — Кутузовский проспект, бывшая Reitweg. Далее мимо концевой остановки трамвая № 6 справа и нынешней телестудии слева и за городом вываливал груз в болото. Его засыпали 1О-метровым слоем битого кирпича. За день работы я ус-певал сделать 4 рейса. Бульдозер разглаживал кирпичные отвалы, а сверху засыпали..20-сантиметровым слоем чернозёма.

На нынешней Харьковской улице, вблизи вагоностроительного завода, уцелел дом нашего хозяина Подоля. Он быстро организовал такую же фирму, как в Белостоке, и недели через две мы уже работали в его новой фирме «Konigsberger bahnamtliche Spedition» (»Кёнигсбергская железнодорожная экспедиция»). Метрах в трёхстах от двухэтажного поворотного железнодорожного моста через Прегель, вверх по реке, на её левом берегу, среди развалин нашлось уцелевшее здание для его конюшни, а при ней две комнаты для рабочих, в том числе одна для нашей семьи. Подоль привёз обрезные строганые доски и бруски. Мы сделали из них столы, табуреты и двухэтажные кровати, поставили чугунные печки-буржуйки, побелили комнаты и конюшню, провели водопровод, установили автопоилки, оборудовали стойла для лошадей.

В лагере нас кормили два раза в день. Теперь Подоль получил и выдал нам продовольственные карточки, привёз целую гору брюквы и комбикорма для лошадей, а для нас где-то достал несколько мешков картофеля. Ещё в Белостоке мы научились добывать муку из лошадиного комбикорма. Просеивали его и получали смесь овсяно-ячменной муки. Это, конечно, не пшеничная мука, но лепёшки из неё получались вполне съедобными.

Километров в сорока вверх по Прегелю, вблизи города Тапиау (ныне Гвардейск), Подоль купил сено. Мы на двух подводах свезли его к реке, погрузили на баржу и через день разгрузили прямо в свой двор. Подоль был доволен устройством на новом месте и произведенными запасами корма. Он говорил: «Лошадей и людей надо хорошо кормить, тогда они будут хорошо работать», однако, на первое место поставил лошадей, а не людей.

Мы вставали в 5 часов, для каждой лошади рубили по ведру брюквы, заправляли килограммом комбикорма, чистили лошадей и их стойла, умывались и завтракали. В 7 ч. выезжали на работу. На обед брали с собой бутерброды и кофе. В 5 ч. вечера опять готовили брюкву с комбикормом для лошадей, на ночь задавали вволю сена. Выходным днём было воскресенье.

Недалеко от нашей конюшни среди железнодорожных путей в двух бараках были женская и мужская бани из бруса под ключ. Каждую субботу вечером или в воскресенье утром мы посещали баню. Со своим мылом помывка бесплатная. Здесь же можно было купить без карточек за одну марку маленький кусочек мыла и стирать бельё, а если нужно, то и прожарить одежду в вошебойке.

Подоль выдал нам талоны на покупку рабочей одежды и обуви. У немцев рабочую одежду бесплатно не давали. Иностранных рабочих в лагерях они одевали в бесплатную, но самую дешевую одежду. Это была своего рода униформа из серо-голубой вигоневой ткани. На груди пиджака были пришиты небольшие ромбики из голубой ткани. На ромбиках синими нитками были вышиты буква Р для поляков и буквы OST для русских, украинцев и белорусов. Ромбики окантованы синими нитками. Из такой же ткани был сшит головной убор в виде пилотки с козырьком.

Мы же должны были купить спецодежду в магазине. Покупать одежду и обувь для работы можно было любого качества и за любую цену, если позволяет твой кошелёк. Я купил приличную куртку, фетровую шляпу, не самый дорогой, но и не дешевый шерстяной костюм и отличные ботинки из толстой блестящей кожи чёрного цвета на толстой кожаной подошве с кожаными подмётками, стальными подковками на каблуках и стальными пластинками на носках. Таких ботинок у меня не было до этого и долго после этого. В отутюженном костюме, в белой рубашке с галстуком, в начищенных до блеска ботинках я внешне не отличался от немцев.

Подоль взял сестру Нину к себе в дом в качестве домработницы, получил на неё рабочие продовольственные карточки и отдал их нам. На воскресные дни Нина приходила к нам и каждый раз её хозяйка передавала с ней гостинцы для младших сестрёнок (булочки, бутерброды и др.). Нина говорила, что дома у Подоля на столе всегда стоял графин с коньяком и большая коробка-шкатулка с кубинскими сигарами.

Однажды во дворе мы увидели грязного мальчишку лет десяти. Он, как дикий волчонок, смотрел на нас. Мать спросила: «Ты есть хочешь?». Он молча кивнул головой. Он жадно съел тарелку супа. Мать ещё налила, он съел и эту, заплакал и стал по-польски просить не выгонять его. Он рассказал, что его ойтец ушед на войну и сгинел, матку забило бомбой пши другей бомбёжке. После гибели матери он жил в подвале сгоревшего дома и почти ничего не ел. Мать согрела воду, вымыла его, остригла волосы, постирала его одежду. Так с нами стал жить ещё один член нашей семьи, Стасик. Он быстро стал осваивать русский язык.

Я недавно задумался, почему в Германии даже в конце войны асфальтные дороги всегда были в идеальном состоянии, а у нас, в России, всегда разбиты? Ответ нашел после войны, присмотревшись к работе нашего управления асфальтных дорог. У нас не проводят ежедневный профилактический ремонт. Нашим дорожникам ежегодно планируется укладка асфальта в тысячах кубометров. При мелком ямочном ремонте такой план выполнить невозможно. А за невыполнение плана у нас начальника снимают с работы. Но без профилактического ремонта дороги быстро разбиваются. Наши дорожники приступают к ремонту дорог, когда асфальт полностью разрушен и дорогу нужно строить заново. Вторая и третья причины — отсутствие асфальта или денег для его закупки.

В Германии за каждым дорожным мастером закреплён определённый участок дороги. Он ежедневно (я это видел) запрягает пару лошадей в специальную телегу, на которой смонтирован асфальтный «завод». Он загружает в маленький котёл пару килограммов битума, столько же мелкой каменной крошки, разжигает в топке дрова, объезжает свой участок и буквально ложкой заливает малейшие выбоинки и щербинки. Такой уход значительно дешевле капитальных ремонтов и при минимуме расхода битума асфальтное покрытие служит долгие годы.

И в Кёнигсберге началась такая же работа, как в Белостоке. Перевозили грузы с заводов в вагоны железной дороги или из вагонов на заводы. Побывал я и на территории военных заводов. Русские рабочие разгружали или загружали мою телегу ящиками продукции завода. Я беседовал с рабочими завода о их жизни в закрытом лагере, о их работе и питании. Они особо не жаловались, но и не восхищались своей работой и жизнью. 12-тичасовая работа без обеда, заводы работали круглосуточно.

Подоль выделил две самых новых фуры и две пары самых лучших лошадей для развозки по городу какого-то груза, на одну из них посадил меня и приказал мне с напарником подъехать к багажному отделению южного железнодорожного вокзала и доложить о прибытии одному человеку. Мы стали заниматься доставкой на дом почтовых посылок. На вокзале посылки сортировали на две кучи: для левобережной и правобережной частей города. Левобережная часть меньше по численности населения, но разбросана на большей территории, так что объём работы был одинаковым. Мы грузили посылки в телеги, сортируя и укладывая их по маршруту движения так, чтобы не было холостой езды взад-вперёд.

Мой экспедитор, хромой немец лет сорока с хроническим насморком и поэтому всегда с капелькой на кончике носа, был моим гидом. Из-за насморка он говорил со многими носовыми звуками и в начале работы с ним я плохо его понимал, переспрашивал, но потом привык к его специфичным звукам. Он по своему характеру был болтливым, ни минуты не сидел молча. Он хорошо знал город и его историю, охотно рассказывал мне о всём, расспрашивал меня о жизни в России, пытался учить русский язык и успел выучить несколько слов и фраз. А для меня это была хорошая практика в изучении немецкого языка.

Он где-то работал в другом месте, всегда спешил, и стал просить меня помогать ему, разносить посылки. Я ему говорю, что нельзя же оставлять телегу с посылками без присмотра: разворуют посылки. А он смеётся, говорит, что мы не в России. В Германии никакого воровства нет. Рассказал, как однажды возле универмага забыл свой велосипед, вспомнил о нём через три дня и нашел его на том же месте.

Мы стали разносить посылки вдвоём. Он идёт в один дом, я — в другой рядом или на противоположной стороне улицы. С работой стали справляться до обеда, а послеобеденное время я стал использовать для левых заработков. От вокзала стал отвозить багаж пассажиров и получал хорошие чаевые, чаще продуктами. Позже мой экспедитор совсем обнаглел и стал отправлять меня на развоз посылок одного, а сам исчезал на целый день. Разнос посылок тоже была хорошая работа в смысле чаевых. Ни одна немка не выпускала меня из дома, пока не вручит талон и деньги для выкупа продукта. Обычно давали талон на 1 кг. хлеба или на 1ОО г. кухен. Кухен — это сладкий пирог или торт, но обычно в магазинах на этот талон продавали две 5О-граммовые сладкие и сдобные булочки к чаю. Иногда давали талоны на колбасу, масло или на кондитерские изделия. Не отказывался от чаевых и мой экспедитор. В конце дня он отдавал мне талоны на хлеб, всё остальное оставлял себе. За день работы собиралось до 1О марок деньгами, более 1О кг. хлеба и ещё кое-что. Лишние для нашей семьи талоны на хлеб я отдавал кучерам, а у меня в кармане стали водиться деньги в большем количестве, чем у многих немцев. А экспедитор моего товарища не доверял разнос посылок, и отдавал ему только талоны на хлеб. Всех рабочих Подоля мы вдоволь обеспечивали хлебом.

На заводе в Белостоке за неделю работы при 12-часовом рабочем дне я получал 15 марок. У Подоля в Белостоке и в Кёнигсберге я получал по 1О марок в неделю. Зарплату выдавали в конверте и без росписи в получении. В конверте была и узкая полоска расчётной ведомости об отработанном времени, начислении и удержаниях денег. Отцу Подоль платил 25 марок. А любому немцу за эти работы Подоль должен был бы платить в 2 раза больше.

Я ежедневно ездил то по левобережной, то по правобережной части города, изъездил его вдоль и поперёк сотни раз, изучал его закоулки, переулки и скоро уже знал город лучше любого немца, родившегося и выросшего в этом городе. Проехав один раз по улице, легко запоминал её название, читал вывески, в подробностях запоминал, что и где расположено, особенности каждой улицы и каждого дома. План города чётко отпечатался в моём мозгу, и я мог кратчайшим путём проехать по любому адресу.

Однажды на остановке я ждал трамвая. Рядом стоял полицейский. К нему обратился мужчина с просьбой объяснить, как проехать на такую-то улицу. Пока полицейский искал ответ в карманном справочнике, я уже объяснил этому человеку, а полицейский только подтвердил мои слова. Через минуту это повторилось с другим человеком с подобным вопросом. В трамвае я сидел рядом с этим полицейским, и к нему в третий раз обратилась женщина с таким же вопросом. Полицейский извинился за ещё плохое знание города, т. к. он недавно поступил на эту работу, и посоветовал обратиться ко мне с рекомендацией: «Этот молодой человек хорошо знает наш город».

Вместе с посылками я приносил в немецкие дома чаще всего радость. Видел, как посылкам радовались дети, да и взрослые. Но иногда случалось так, что при виде обратного адреса на посылке, женщина падала в обморок: это были посылки с фронта с личными вещами погибшего. В таких случаях я звал на помощь соседей, а сам быстро удалялся, даже не получив деньги за доставку посылки.

Интересно, что в сопроводительном документе не требовалась подпись получателя посылки: достаточно было моей подписи в получении денег за доставку. После работы я сам сдавал сопроводительные документы и деньги за доставку посылок, говорил, что мой экспедитор опаздывал на другую работу и доверял мне эту передачу. А здешний чиновник пошутил: «Нашего экспедитора можно уволить, кучер сам справляется с этой работой». И добавил: «Я же видел тебя в городе без экспедитора, и ты сам разносил посылки». Я оправдывал экспедитора, сказал, что это было один раз, когда он отлучался к врачу.

По приказанию Подоля я перевозил вещи одной фрау на другую квартиру. Я помог ей погрузить, разгрузить и занести вещи в квартиру. Она щедро расплатилась со мною пакетом продуктов. Вернувшись домой, я обнаружил в телеге, забытую ею сумочку. Пришлось снова ехать к ней. Она снова вручила мне ещё один такой же пакет и очень благодарила, т. к. в сумочке был очень важный для неё документ.

Однажды, на посылке был адрес тюрьмы. Она располагалась на задах королевского замка. Я с посылкой подошел к охраннику у ворот и думал, что он и получит посылку. Но он показал мне дверь в здании тюрьмы, куда я должен отнести посылку. Там дежурный вызвал другого охранника и приказал проводить меня к получателю посылки. Он повёл меня через внутренний двор тюрьмы, перекрытый стеклянной крышей, поднялись на второй этаж. Полы в коридорах из просечённых стальных листов, просвечивались до четвёртого этажа. Встретился заключённый в полосатой пижаме и картузе без козырька в сопровождении охранника. В комнате, куда меня привел охранник, было накурено, на столе стояли бутылки, рюмки и грязная посуда. Кроме получателя посылки, в комнате было несколько человек. Они были пьяны и хохотали, наверно, от только что рассказанного анекдота. Расплатившись за доставку посылки, этот начальник отпустил шутку и в мой адрес: «Молодой человек, не желаете ли отдохнуть в моей гостинице? Могу предложить любой номер». Все присутствующие снова взорвались дружным хохотом. Я вышел из тюрьмы, не чуя своих ног, с ощущением, как будто окунулся в какую-то гадость.

Я никогда не был в наших тюрьмах, но уверен, что у нас в них совсем другие порядки. А здесь у меня никто не спросил документы, не осматривали посылку (не заложена ли в ней бомба?), меня не записывали ни в какой список, не спросили даже мои имя и фамилию. Пропуском служила обыкновенная посылка в моих руках. Невероятно, но это факт. Может быть, это уже действовал близкий конец войны.

Город отапливался от индивидуальных котельных, установленных в подвалах домов. Топливом служили брикеты — бруски размером как куски хозяйственного мыла, спрессованные из угольной пыли, древесных опилок, стружек и торфа с мазутом. На этом же топливе работали паровозы. На всех ж. д. станциях лежали горы этого топлива. Немцы покупали и иногда просили меня привезти его. Это тоже был мой левый заработок. Потом на мойках при бензозаправках за одну марку я мыл телегу, стоимость подкачки сжатым воздухом одного колеса-2О пфеннигов. Подоль, конечно же, не знал о моих левых рейсах на его лошадях. Это грозило мне большими неприятностями, можно было загреметь в концлагерь.

А Подоль извлекал доход даже от продажи конского навоза. Наверно, это стоило не дёшево, потому что мой экспедитор искал навоз, но покупать его у Подоля отказался. Он нашел навоз у своего друга-бауэра (крестьянина) в пригородном селе. Втроём мы быстро нагрузили телегу. Хозяин пригласил нас выпить кофе. Он достал из шкафчика начатую бутылку шнапса, мы выпили по две маленьких рюмочки, остаток водки хозяин убрал в шкаф. Русские так не делают. Начав пить, они выпивают всю водку, которая имеется в доме.

Этот фермер был на фронте в России, вернулся домой с повреждённой ногой. Он довольно хорошо говорил по-русски о том, что немцы будут дорого платить России за причинённое войною зло.

Один раз я случайно попал в какую-то компанию русских бизнесменов. Да, да! Были и такие русские в Германии. Они тоже угощали меня шнапсом. Только в 1944 году я впервые вкусил спиртные напитки. К счастью, за всю последующую жизнь я не заразился алкоголизмом. По случаю встречи с хорошими знакомыми или в праздничные дни могу выпить две три рюмки, но я совершенно равнодушен к спиртным напиткам.

Ещё в начале своей работы я зашел с посылкой в один дом, позвонил. Дверь открыла молодая и красивая девушка. Я ей говорю: «Guten Morgen, Freulein! Bekommen Sie, bitte, ein Postpaket und bezahlen Sie eine Marke und funfzig Pfennigen”. (Доброе утро, девушка! Получите, пожалуйста, почтовую посылку и заплатите одну марку и пятьдесят пфеннигов»). А она мне по-русски: «А ты, наверно, русский». Опешивши, я ей опять по-немецки: «Ja, ja, ich bin Russe». (Да, да, я русский). Она пригласила меня на кухню, достаёт булочки, сахар, масло и приглашает меня пить кофе, говорит, что она только заварила его, хотела пить, а я своим приходом помешал ей, и теперь будем пить вдвоём. Я ничего лучшего не придумал и опять сморозил по-немецки: «Aber meine Pferde auf Strasse stehen». (Но мои лошади на улице стоят.) Она мне: «Ну и пусть постоят, никуда не денутся. А ты что, по-русски уже не говоришь?» А ещё она говорила, что рада встрече с каждым русским человеком, рада каждому русскому слову и если бы имела крылья, улетела бы из этой сытой Германии в свою голодную Россию. Ностальгия — это боль души, тоска по Родине.

Так я познакомился с чудесной девушкой Лизой Черкасовой из Краснодара. Она была моя ровесница, среднего роста, черноглазая, с родинкой-»мушкой» на щеке, с тёмными вьющимися до плеч волосами. В её лице было что-то кавказское, но доброе, милое. Это была русская южанка из казаков. Она была домработницей. Хозяйка — врач, на работе. Она добрая, общительная женщина, хорошо к ней относится. Муж хозяйки погиб на восточном фронте. Дети в школе. Лиза пригласила меня заходить, по воскресеньям она свободная.

Некоторое время спустя, Лиза рассказала хозяйке о знакомстве со мной, и я получи приглашение для знакомства с хозяйкой. Принарядившись, в цветочном магазине купил три розы, в назначенное время явился с визитом. Дверь открыла Лиза, я вручил ей цветы, а она шепнула мне, чтобы я подарил их хозяйке. Представившись, я протянул ей цветы, но она указала на Лизу со словами: подарите их Лизе. Лиза поставила их в вазу на столе. Меня пригласили пить кофе. Пили эрзатцкофе в гостиной на скатерти из красивых чашек кофейного сервиза с сахаром, маслом и вкусным, домашней выпечки печеньем. Меня уже принимали как взрослого человека с обращением на «Вы». Хозяйка сразу же подчеркнула, что любит Lis`chen (Лизочку), как родную дочь, и не позволит мне обидеть её.

Она рассказала, что её муж погиб в России, где-то под Прохоровкой в прошлом году, и она уже второй год носит траур и не снимет его до конца войны. Говорила, что после войны обязательно поедет в Россию, найдёт могилу мужа и поставит ему памятник. Расспрашивала меня, как туда проехать. Святая наивность! Она познакомила меня со своими детьми. Меня назвала:“Lis’chens Freund Viktor” (Лизочкин друг Виктор). Её дочь при этом сделала книксен. Кончиками пальцев с оттопыренными мизинцами растянула низ юбочки в стороны, сделала приседание на одну ногу с поклоном.
А сын, примерно 12-ти лет, по-военному принял стойку “смирно”, щёлкнул каблуками с лёгким поклоном головы. Его уже успели вымуштровать в Гитлерсюгенде. Детям сразу же было приказано уйти в свою комнату. Уже в дверях мальчишка объяснял сестрёнке: «Да нет же, это Лизкин жених».

Я не утверждаю, что все немцы так хорошо относились к русским. Были среди них и фашисты, которые считали всех русских своими рабами. Но относительное число фашистов в Германии было на порядок меньше, чем коммунистов в Советском Союзе и мне с фашистами не приходилось общаться.

Во всех немецких газетах (на русском языке тоже) почти вся последняя страница была заполнена объявлениями о розыске родственников и знакомых. Однажды мать даёт мне газету с отмеченным объявлением: «Семья Редичкиных разыскивает семью Богоявленских» и их берлинский адрес. Я написал письмо Нине. В ответ получил письмо с её фотографией и надписью: «На память лучшему другу Виктору». Но у меня уже была Лиза. Не давал я Нине никаких обязательств, но по отношению к ней я чувствовал себя изменником.

Сразу же после знакомства с Лизой я почувствовал родство наших душ, и казалось, что мы уже давно знакомы. Робости у меня перед этой девушкой не было, с ней мне было свободно и легко. Лиза излучала какое-то обаяние и притягивающий магнетизм. Она тоже не смущалась и не дичилась меня.

Каждое воскресенье я стал бывать у Лизы, гуляли по городу, смотрели кинофильмы в разных кинотеатрах, в том числе в Альгамбре на Штайндамм — в самом большом и шикарном кинотеатре. Здесь мы смотрели «Индийскую гробницу «в 3-х сериях (после войны в нашем прокате из неё вырезали 5О % содержания), «Девушку моей мечты» с Марикой Рок в главной роли. После этого фильма я стал называть Лизу девушкой моей мечты.

Лиза значительно лучше меня владела немецким языком. Однажды, в кинотеатре (нынешний к-т «Заря») она стала объяснять мне не правильно понятое мною содержание фильма, и этим помешала смотреть кино рядом сидящим немцам. Соседка-немка сделала нам замечание: «Господа иностранцы, пожалуйста, разговаривайте тише». Мы извинились и молча досмотрели фильм. Продолжение этого абзаца Вы прочитаете после рассказа о моей службе в армии.

Скоро у меня с Лизой возникла самая чистая Любовь с большой буквы. Мы обменялись первыми поцелуями в жизни, но мы не предусмотрели обменяться российскими адресами, по которым можно было бы найти друг друга после войны. Скоро судьба-злодейка разлучила нас навсегда.

Немцы никогда в своей истории не знали такой бедности и нищеты, какие познали люди в России. Да, немцы подверглись жестокому кризису после первой мировой войны. Были у них безработица, жилищная проблема и голод, но не голодомор. Это не идёт ни в какое сравнение с нашим татаро-монголь-ским игом и крепостным правом. А самое главное они, не знали такого разорения страны, как в годы нашей гражданской войны, коллективизации сельского хозяйства, голода 1932—33 г. и ленинско-сталинского террора.

Террор Гитлера против своих немцев равен всего лишь 30 тысячам поса-женных в лагеря коммунистов. Да и кормил он их в лагерях значительно лучше, чем наших пленных. Это в тысячи раз меньше, чем террор Ленина-Сталина в СССР. Но в его лагерях погибли 6 миллионов евреев и из всех оккупированных стран, в т. ч. 2 миллиона из Советского Союза и больше половины наших военнопленных.

Забегая вперёд, скажу: в конце войны немцы жили значительно лучше, чем мы до войны. В городах и сёлах у немцев все дома кирпичные и под черепичными крышами. В каждой квартире 3-4 и более комнат. В домах паркетные полы и каждый дом — полная чаша. Мягкая и полированная мебель, ковры, картины и зеркала в дорогих рамах. В каждом доме пианино, радиола или радиоприёмник, которые у них не отбирали во время войны. Гитлер не боялся, что немцы будут слушать голос Америки или Москвы. Модная и красивая одежда, обувь и домашняя утварь. Даже в подъездах на лестницах многоэтажных, многоквартирных домов постелены ковровые дорожки, на стенах висят картины, а на междуэтажных площадках кадки с живыми пальмами или олеандрами и креслом для отдыха. В России нигде такое не увидишь. Даже в сельских домах имеются ванные комнаты и тёплые туалеты с унитазами. В каждом доме свои коптильни для копчения колбас и окороков, доильные аппараты, молочные сепараторы, маслобойки и сыроварни.

И везде асфальтные дороги, по бровкам насыпи обсаженные деревьями. Их кроны смыкаются и летом в жаркие дни ехать в их тени — одно удоволь-ствие. Даже к далёкому хутору, в котором всего лишь один дом, проложена капитальная дорога. Что такое бездорожье, немцы узнали только в России.

С начала войны в 1939 г. в Германии было введено нормированное рас-пределение продуктов питания, одежды и обуви по карточкам, но вполне достаточное, как у нас сказали бы, по научно обоснованным нормам. И эти нормы не менялись до конца войны. Снабжение населения было организовано отлично. В магазинах всегда было полно расфасованных товаров высокого качества, в большом ассортименте и никаких очередей. Я был этому свидетель. Даже в конце войны в магазинах было по 2О сортов колбасы, большой выбор сыров от дешевых до самых дорогих. Всю войну цены остававлись на довоенном уровне, что кажется невероятным и необъяснимым. Никакой инфляции. Конечно, не было и роста зарплаты. Вот с деньгами у немцев было туго. При богатейшем выборе товаров, большинство немцев покупали более дешевые.

Через нейтральные страны (Швецию и Швейцарию) немцы закупали товары, которые не производились в Германии: натуральный кофе, кубинские сигары и ром, цитрусовые фрукты и даже…английские и американские товары. Но всё это стоило очень дорого, было недоступно для рядовых немцев.

Дефицитной, а потому и очень дорогой была водка, и я не видел ни одного пьяного немца. Впрочем, и когда водка стала доступным товаром, знаю, что немцы не пьют её так, как русские. Немец садится за праздничный стол с целью, выйти из-за стола трезвым. Он боится опьянеть, быть глупым и смешным. Русский же и без праздника пьёт водку с целью, как можно быстрее и сильнее опьянеть и забыться.

Без карточек можно было покупать отходы мясного производства (лёгкие и селезёнку), обезжиренную молочную продукцию (творог), отварной в «мун-дире» картофель и некоторые нестандартные и некондиционные овощи. На улицах в ларьках свободно продавали светлое понартское и тёмное шёнбушское безалкогольное пиво, лимонад и фруктовое мороженое. На левобережной части города работали пивоварни Понарта и Шёнбуша. Ещё продавали привозное тильзитское пиво.

В Германии было три категории продовольственных карточек с штам-пами RD, FD и Оst, что означало: RD – райхсдойч (государственные немцы, граждане Германии), FD — фольксдойч (немцы второго сорта, родившиеся за пределами Германии) и Ost — остарбайтеры (рабочие с востока, третий сорт людей). Карточки «Ost» получали домработницы, рабочие малых предприятий, жившие вне лагерей и рабочие у фермеров.

На рабочие карточки хлеб распределялся по О,5 кг для своих немцев. По О,4 кг для чужих немцев. И по О,3 кг для остарбайтеров. Кроме хлеба были талоны на «Кухен» по 1ОО, 75 и 5О граммов соответственно категории карточек. Все остальные продукты распределялись в следующей пропорции: для RD -1ОО %, для FD -75 % и 5О % для Ost от нормы RD. На иждивенцев каждой категории выдавалась половина причитавшегося работающему. В набор продуктов входили мясо, колбасы, сыры, жиры, масло коровье и растительное, яйца, бакалейные и кондитерские товары, картофель и овощи. На каждый продукт отдельная карточка, а в ней отрезные талоны на каждый день. Вот только с яйцами было «трудно»:: немцу на один день полагалось съесть пол-яйца и по этому поводу был анекдот про педанта, который съедал одну половину яйца, а вторую оставлял на следующий день. Соответственно распределялись и промтовары.

Я сам видел, как немцы сдавали молоко государству. Утром и вечером они привозили его в 2О литровых флягах с своими бирками и оставляли без охраны на помосте посреди села. Через небольшое время сборщик молока грузил фляги в машину и оставлял на этом месте пустые чистые. В одной из них хозяин находил документ за вчерашний день, где указано, сколько принято молока, его жирность, кислотность и сколько денег перечислено на его счёт в банке.

Почти так же они сдавали и скот. В определённые договором дни к бауеру приезжала скотовозная спецмашина, грузили скот и увозили его на бойню. А через неделю хозяин получал по почте справку о том, сколько и какого качества получено мяса из его скота и какая сумма денег перечислена ему. Никаких росписей и никакого обмана! Мясо продавали в магазинах без костей, только специальные вырезки для бифштекса, антрекота, шницелей, и т.д. Магазины оказывали бесплатные услуги. Можно было попросить пропустить через мясорубку купленное мясо, порезать колбасу или хлеб на хлеборезке. Кости на мясокомбинате вываривали, получая фюмэ, а вываренные кости перемалывали на удобрения для полей.

До самого конца войны немцы пекли хлеб отличного качества из смеси пшеничной и ржаной муки в виде тупоносых килограммовых батонов. У них не было мощных хлебокомбинатов. При каждом частном хлебном магазине была своя же паровая пекарня. Удивительно то, что при этом у тысяч пекарей хлеб получался совершенно одинаковый по форме, цвету, весу, вкусу и качеству. Каждый батон был обёрнут широким кольцом бумаги, на котором у каждого пекаря была своя реклама с гарантией качества и приглашением покупать хлеб только у него.

Интересно, что все немецкие бауеры (фермеры) должны были сдавать государству абсолютно всю свою продукцию, а для себя покупать в магазине по карточкам всё то, что и городские жители. По этому поводу мой экспедитор говорил, что надо быть полным идиотом, чтобы свою продукцию сдавать тоннами, а потом граммами покупать у государства свои же продукты.

В сёлах варили и коптили колбасы, окорока, уток и гусей, работали маслобойки и сыроварни. Так мог ли бауер удовлетвориться государственной нормой? В конце войны, удирая из Пруссии, они везли в своих телегах десятки килограммов колбас, копчёностей, сало и масло, мешками — муку и крупы.

У немцев считалось, что любая найденная чужая вещь не принесёт ни счастья, ни богатства. Поэтому в газетах часто печатались объявления о найденных вещах. За возврат вещи хозяину можно было рассчитывать на получение вознаграждения не менее 1О % стоимости вещи. Обычно платили больше, до 1ОО %. Считалось, что нужно обязательно заплатить, иначе вещь снова будет потеряна.

За каждую самую маленькую услугу у немцев принято платить. Как-то я поднял и подал женщине оброненную перчатку. Она мгновенно сунула мне в карман одну марку. Если немец просит прикурить, он обязательно предложит сигарету в обмен за огонёк.

Немцы во всём любят и педантично соблюдают орднунг, порядок. В их доме и на рабочем месте каждая вещь находится на строго определённом месте, поэтому они не тратят время на её поиск. Они строго выполняют договоры. Если немец не уверен, он не обещает, но если обещает, обязательно выполнит. Если два немца договорились встретиться в определённое время, то опоздание даже на одну минуту непозволительно и непростительно. Появляться на встречу раньше назначенного времени тоже недопустимо.

У нас же никто не отказывает в помощи, но никто не спешит выполнять обещание. Поэтому только в России могла появиться поговорка «Обещанного три года ждут». Даже официально оформленные договоры не выполняют и при этом не принято извиняться.

Еще одно маленькое отличие русского от немца. Русский говорит: «На кусок хлеба я всегда заработаю». Немец говорит чуть иначе: «На хлеб с маслом и кофе я всегда заработаю». Почувствуйте разницу.

Не было у немцев парков для массового гуляния, вроде наших Парков Культуры и Отдыха с обязательными танцплощадками и аттракционами. В городских парках, как правило, у них размещались кладбища. Они буквально утопали в зелени деревьев, кустарников и в цветах. Здесь тоже идеальная чистота, красота и порядок. Аллеи с ровными рядами деревьев пересекали парки вдоль и поперёк, образуя кварталы и ряды могил. Семейные площадки просторны, обрамлены бордюрами из гранита или мрамора, обсажены аккуратно подстриженными живыми заборчиками из туи. Вечнозелёная туя у них считается святым деревом. На всех могилах плиты и памятники из гранита или мрамора, отполированного до зеркального блеска. Памятники, от простых до самых дорогих, из гранита или мрамора, с высеченными золотом именами, фамилиями, датами рождения и смерти, с краткими изречениями из Библии или эпитафиями. Более богатые семьи построили семейные склёпы, гробницы, усыпальницы и часовни с распятиями Христа. Все такие могилы долговечны и мне встречались могилы трёхсотлетней давности. Три-четыре кладбищенских работников ежедневно с утра до вечера работали, поддерживали чистоту и порядок, подстригали кустарники и траву на газонах, ухаживали за цветами и могилами. Немцы часто посещали могилы своих предков, подолгу сидели на скамейках, общаясь с их душами.

На наших же кладбищах везде ужасная теснота (при нашем-то многоземелье) и скученность могил, как жильцов в коммунальной квартире, частокол заборов из дерева. Деревянные кресты и заборчики через 1О лет сгнивают, могильные холмики разрушаются и живые уже не могут найти могилы своих недавно умерших родственников. На старых могилах копают новые, выбрасывая человеческие кости. Такое я часто видел в Чураево. Пасущиеся козы на кладбищах — обычная российская картина. Потому что из кирпичей кладбищенских оград построили колхозные конюшни и коровники.

В свободное время немцы гуляли по тенистым и тихим аллеям и улицам города. Всегда было многолюдно в красивейшем зоопарке. А по вечерам они проводили время в беседах с знакомыми в многочисленных ресторанчиках. Здесь за рюмкой шнапса или с кружкой пива они вели долгие разговоры, а их развлекали эстрадные певички или музыканты.

Это враки, что немцы не пускали русских в свои общественные места. Я нигде не видел табличек «Только для немцев». Да, мы, русские парни, не могли заходить в офицерские и солдатские клубы, в дорогие рестораны или в места, где собирался высший свет Кёнигсберга. Для входа в такие места мужчина должен был одет во фрак, а женщина — в вечернее бальное платье и иметь пригласительный билет. Но мы всегда проводили вечера в ресторанчиках попроще, где собирались рабочие и служащие. Мы часто садились за один стол с немцами, если не было свободных столиков, и они никогда не отказывали нам в этом. Они даже знакомились с нами, принимали участие в наших беседах. В одном из таких ресторанчиков часто выступал русский певец. Он сам себе аккомпанировал на аккордеоне и пел наши песни на русском и немецком языках. Во всех ресторанах после каждого посетителя меняли скатерть, даже если она оставалась совершенно чистой. Под кружку пива официант подкладывал картонный кружок, на котором отпечатана реклама пива, которое заказал гость.

Чтобы покушать в ресторане, нужно иметь специальные талоны. По про-довольственной карточке можно заказать поджарить сто граммов колбаски или яичницу из пары яиц. Её подадут с гарниром из жареного картофеля и овощей и даже принесут полпорции не заказанного супа. При этом официант обязательно вырежет из карточки соответствующее количество талонов на хлеб, колбаску или яички. Можно было заказать и рюмку водки.
Жалуясь на отсутствие денег, один немец говорил: «Если бы у меня были деньги, я пил бы французский коньяк, а не этот противный шнапс, я курил бы гаванские сигары, а не эти вонючие сигареты Juno.

Немцы очень суеверный народ. Они верят в приметы. Например, найденная подкова — это к счастью. Поэтому на радиаторах почти всех машин, на передках телег, на калитках заборов, на входных дверях многих домов можно было увидеть прикреплённую подкову. Но потерять подкову — это к несчастью. Подоль однажды оштрафовал одного кучера на недельную зарплату, когда он вернулся после работы без подковы на одной ноге лошади. Он ежемесячно выдавал каждому кучеру подковные деньги — 3 марки. Столько стоила перековка одной ноги лошади. Эти деньги можно было истратить только по прямому назначению.

Нам, отцу и мне очень повезло в том, что мы устроились на хоро-шую «хлебную» работу и жили вне лагеря. В Белостоке и в Кёнигсберге для нас было самое сытое время за всю войну. А мы прожили здесь больше двух лет. Мать называла меня главным кормильцем семьи. Покупая в магазинах дорогие колбасу, сыр и другие продукты, я чувствовал уважение к себе хозяина магазина, особенно, если отказывался от сдачи. Заплатив марку чаевых в парикмахерской, я заставлял немца рассыпаться в благодарностях за мою щедрость. Среди немцев я чувствовал себя своим. Здесь мне никто никогда не сказал ни одного грубого слова. Со мной, по сути дела ещё мальчишкой, разговаривали на «Вы».

Довольно хорошо, во всяком случае лучше, чем в России, жили наши со-отечественники, домработницы и работавшие у бауеров. Или те, кто жил на вольных хлебах, получая продовольственные карточки.

Несколько хуже жили рабочие в открытых лагерях. Каждый барак разделён на 4 секции с отдельными входами. В каждой секции жили по 2О человек. Спали на двухэтажных кроватях, установленных по две вплотную одна с другой. На кроватях — тюфяки с соломой, такая же подушка, одна простынка и одно шерстяное одеяло. Между кроватями — по две тумбочки на четыре человека. В центре – печка буржуйка.

У окон, рядом с входом стол. Умывальники и душевые – в отдельном бараке. Столовая — в пищеблоке. В открытых лагерях рабочие могли кое-что заработать на разных услугах немцам и покупать в магазинах ненормированные продукты.

Еще хуже жили рабочие в закрытых, охраняемых лагерях, работавшие на военных заводах. Закрытый лагерь — это ещё не концлагерь, но рабочие лишены свободы. В город их не выпускали. Такие лагеря обычно строились на территории завода, и в охране не было эсэсовцев. В таких лагерях жили так же, по 80 человек в бараке. В этих лагерях было голодно, но никто от голода не умирал. На родине, в Советском Союзе, во время войны питались не лучше. И всё же, не дай Бог жить в таком лагере.

И в открытых, и в закрытых лагерях питание было абсолютно одинаковым: 3ОО граммов хлеба, утром и вечером по литру супа. Супец из брюквы и чуть-чуть картофеля был довольно густой. Утром давали маленький кусочек маргарина или сыра, или колбаски на два укуса.

В лагерях всех типов имелись санблоки с медпунктом, душем и дезкамерой-вошебойкой. Горячая вода — круглосуточно, но мыло по скромной норме и его всегда не хватало.

Концлагерь — это совсем другое. Здесь в стандартном бараке сплошные нары в три этажа по обе стороны прохода. С числом узников 400 человек. В охране эсэсовцы на воротах и на сторожевых вышках. С ежедневными вечерними построениями для проверки отсутствия побегов. Питание — 200 граммов хлеба без маргарина, колбаски и сыра, утром и вечером по литру супа из брюквы.
В таких лагерях жили наши, польские и итальянские военнопленные и гражданские лица, попавшие сюда за какую-то провинность. Угодить в такой лагерь просто, достаточно было быть замеченным в лени на работе. Здесь некоторые умирали от голода, но большинство от болезней и отсутствия медицинской помощи. Абсолютное большинство наших пленных погибли в первый год войны ещё на русской земле, когда они в летней одежде за колючей проволокой встретили зиму под открытым небом. Наверно, немцы не предвидели, что у них будет такое огромное количество пленных и не подготовили бараки для их содержания.

Но вина за гибель наших пленных от голода лежит, прежде всего, на совести советской власти, считавшей всех пленных изменниками родины. Советский Союз не был членом международного Красного Креста, не делал взносы для содержания своих пленных. Наша власть отдала своих пленных на милость врагу. А враг — есть враг, он свою собаку будет кормить лучше, чем такого пленного. Поэтому почти все пленные, уцелевшие после первого года войны, добровольно поступили на службу в Русскую Освободительную Армию генерала Власова. Эта армия насчитывала 8ОО тысяч человек. Немцы использовали её только для охраны разных объектов.

Совсем невыносимой жизнь в концлагере была для евреев. Проводилась гитлеровская политика геноцида против этой нации, политика уни-чтожения всех евреев. По телевидению часто показывают штабеля человеческих трупов. Под руки ведут бывшего человека, но это уже живой труп, это скелет обтянутый кожей. Толпа измождённых голодом женщин и мужчин. Дети закатывают рукава одежды, показывают вытатуированные лагерные номера. Это евреи, но диктор об этом не говорит, и российские зрители думают, что так в немецких лагерях жили все заключённые. Нет! Заключённые других национальностей таких ужасов не испытывали.