Интервью с Владимиром Павловичем Эфроимсоном 6 page

Сахаров предложил Эфроимсону включиться в правозащитное движе­ние и Владимир Павлович… отказался.

«Я знал, – объяснял он мне много позднее, – я понимал, что совер­шаю выбор, который отразится на всей моей судьбе, на всем моем существо­вании. Я не боялся репрессий, тюрем, преследований. Я понимал, что Саха­ров и другие правозащитники делают очень важную, абсолютно необходимую работу. Я преклонялся и преклоняюсь перед их мужеством. Я понимаю, что нравственные установки этих людей заставляют их отказаться от тех дел, в которых каждый из них – блестяще одаренных, талантливых, ярких – мог бы достичь больших, может быть даже великих результатов. Я понимал, что их путь – это путь высокого служения и самопожертвования. Собой я навер­ное тоже мог бы пожертвовать. Но я не смог пожертвовать наукой».

Он отказался тогда от вступления в какие-либо правозащитные груп­пы. Он не подписывал писем и петиций. Он продолжал работать по 18 часов в сутки. Именно тогда он дал себе зарок – не смотреть телевизор, не ходить в кино и театр. Дважды он нарушил этот зарок: первый раз, когда все-таки посмотрел «Покаяние». И был счастлив… Второй раз – когда решил по теле­визору посмотреть выступление Горбачева…

Но среди его рукописей все чаще и чаще стали появляться новые за­головки: «Об уничтожении отечественной интеллигенции», «О том, как вос­питывают кадры массовых убийц», «О Гитлере», «О Сталине», «О роли лич­ности в истории»…

За несколько недель до смерти Владимир Павлович заговорил со мной о своем разговоре с Сахаровым…

«Я вот лежу и думаю все время об одном и том же… Прав ли я был тогда? И знаете – все-таки мне кажется, что я ошибся… Я понимаю, что не зря проработал все эти годы. Но результаты моих трудов – даст Бог, может быть и скажутся когда-нибудь… Или о них вообще забудут… Но вот все то, что происходит сейчас, – а в это время шел Первый съезд Народных депута­тов и я рассказывала Владимиру Павловичу обо всех новостях, – все то, о чем вы мне рассказываете… Неужели вы не понимаете, что всем этим мы обязаны прежде всего тому же Сахарову, тем же диссидентам, которые не да­ли потухнуть чахленькому огоньку – живому духу человеческому… Я вижу, что этого все-таки почти никто не понимает…

Эти люди принесли себя в жертву. Ими не написаны книги, которые они могли бы написать. Ими не сделаны открытия, которые они могли бы сделать. Долгие годы у многих из них прошли в тюрьмах, в лагерях… Но благодаря им – мы живы. Жива совесть… А я отказался тогда… Я был не прав тогда. Но теперь уже все равно ничего не изменишь…»

Есть Божий суд, есть суд людской … Владимир Павлович в Бога не верил, никогда не уповал на воздаяние на небесах и, кажется, не страшился наказания в преисподней… Есть суд Истории – в его справедливость Эфроимсон верил свято, хотя и знал, что суд этот – не скорый… Но есть и еще один суд – суд Совести, суд человека над самим собой. Человек, обреченный на смерть и хорошо понимающий свою обреченность… Человек, который всегда и во всем был безусловно порядочным, безусловно честным, беском­промиссным, всегда и во всем жертвовал собой ради справедливости и прав­ды. Если такой человек выносит обвинительный приговор самому себе, – как понять это? Можно ли понять это в пределах нашего простого человече­ского разума. Обвинительный приговор себе – выстраданный, продуманный до мелочей, до таких деталей, в которые посвящен лишь один свидетель – собственная совесть. Просмотреть свою жизнь, избавиться от малейших сле­дов «спасительного самообмана» – кто способен на такое аутодафе? И бес­полезно было говорить ему тогда все те слова, которые я говорила. Для уми­рающего Эфроимсона мои слова были вроде жалкого лепета заранее отверг­нутого, ненужного адвоката.

Владимир Павлович говорил о себе довольно часто: «Вообще-то я трус, но я не могу молчать, когда творится несправедливость». Но надо было видеть Эфроимсона зимой 1985 года, чтобы правильно понять эти слова… В тот вечер в Политехническом музее московской «научной общественности» впервые показали очень смелый по тем временам фильм «Звезда Вавилова».

После просмотра фильма на сцену Политехнического музея вышли известные отечественные ученые. Они уселись вдоль длинного стола, из-за которого по очереди поднимались, выходили к трибуне и говорили о филь­ме… Они произносили какие-то вялые, округленные фразы о трагической судьбе Вавилова, не говоря, в чем же трагизм судьбы. Они бормотали что-то о каких-то «злых силах», не называя этих сил… Были сказаны слова об «очень большой несправедливости» (в общем, смерть нестарого человека – всегда несправедлива)… Видно было, что все ораторы чувствуют свою сме­лость и гордятся и собой, и создателями фильма, и тем, что все это происхо­дит не во сне, а в реальной жизни… И после всего этого, когда все ораторы уже выступили, Владимир Павлович, которого никто выступать не пригла­шал, вырвался на сцену, и кивнув академику Раппопорту (он уважал его и всегда восхвалял смелость и отвагу Иосифа Абрамовича), произнес, вернее – прокричал в микрофон, оглушая зал, – жуткие, страшные слова.

То, что он говорил, ввергло присутствующую в зале «московскую на­учную интеллигенцию» в столбняк. Это был шок. Я хочу привести слова Вла­димира Павловича Эфроимсона полностью.

«Я пришел сюда, чтобы сказать правду. Мы посмотрели этот фильм… Я не обвиняю ни авторов фильма, ни тех, кто говорил сейчас передо мной… Но этот фильм – неправда. Вернее – еще хуже. Это – полуправда. В филь­ме не сказано самого главного. Не сказано, что Вавилов – не трагический случай в нашей истории. Вавилов – это одна из многих десятков миллионов жертв самой подлой, самой бессовестной, самой жестокой системы. Системы, которая уничтожила, по самым мягким подсчетам, пятьдесят, а скорее – семьдесят миллионов ни в чем не повинных людей. И система эта – стали­низм. Система эта – социализм. Социализм, который безраздельно властво­вал в нашей стране, и который и по сей день не обвинен в своих преступле­ниях. Я готов доказать вам, что цифры, которые я называю сейчас, могут быть только заниженными.

Я не обвиняю авторов фильма в том, что они не смогли сказать прав­ду о гибели Вавилова. Они скромно сказали – «погиб в Саратовской тюрь­ме»… Он не погиб. Он – сдох! Сдох как собака. Сдох он от пеллагры – это такая болезнь, которая вызывается абсолютным, запредельным истощением. Именно от этой болезни издыхают бездомные собаки… Наверное, многие из вас видели таких собак зимой на канализационных люках… Так вот: великий ученый, гений мирового ранга, гордость отечественной науки, академик Ни­колай Иванович Вавилов сдох как собака в саратовской тюрьме… И надо, чтобы все, кто собрался здесь, знали и помнили это…

Но и это еще не все, что я хочу вам сказать…

Главное. Я – старый человек. Я перенес два инфаркта. Я более два­дцати лет провел в лагерях, ссылке, на фронте. Я, может быть, завтра умру. Умру – и кроме меня вам, может быть, никто и никогда не скажет правды. А правда заключается в том, что вряд ли среди вас, сидящих в этом зале, най­дется двое-трое людей, которые, оказавшись в застенках КГБ, подвергнув­шись тем бесчеловечным и диким издевательствам, которым подвергались миллионы наших соотечественников, и продолжают подвергаться по сей день лучшие люди нашей страны, – вряд ли найдется среди вас хоть два человека, которые не сломались бы, не отказались бы от любых своих мыслей, не отреклись бы от любых своих убеждений… Страх, который сковал людей – это страх не выдуманный. Это реальный страх реальной опасности. И вы долж­ны это понимать.

До тех пор, пока страной правит номенклатурная шпана, охраняемая политической полицией, называемой КГБ, пока на наших глазах в тюрьмы и лагеря бросают людей за то, что они осмелились сказать слово правды, за то, что они осмелились сохранить хоть малые крохи своего достоинства, до тех пор, пока не будут названы поименно виновники этого страха, – вы не мо­жете, вы не должны спать спокойно. Над каждым из вас и над вашими деть­ми висит этот страх. И не говорите мне, что вы не боитесь… Даже я боюсь сейчас, хотя – моя жизнь прожита. И боюсь я не смерти, а физической боли, физических мучений…

Палачи, которые правили нашей страной, – не наказаны. И до тех пор, пока за собачью смерть Вавилова, за собачью смерть миллионов узни­ков, за собачью смерть миллионов умерших от голода крестьян, сотен тысяч военнопленных, пока за эти смерти не упал ни один волос с головы ни од­ного из палачей – никто из нас не застрахован от повторения пройденного… Пока на смену партократии у руководства государства не встанут люди, отве­чающие за каждый свой поступок, за каждое свое слово – наша страна будет страной рабов, страной, представляющей чудовищный урок всему миру…

Я призываю вас – помните о том, что я сказал вам сегодня. Помните! Помните!»

Это – декабрь 1985 года. Я спросила его, когда мы плелись от Поли­технического к метро «Дзержинская», – почему он так кричал в микрофон? Он ответил: «Я боялся, что меня и на этот раз не услышат…»

В зал Политехнического музея вмещается не очень-то много людей. Несколько сотен Но то, что происходило на глазах этих нескольких сотен людей, можно назвать подвигом…

Правда, можно было назвать и по-другому.

Через несколько месяцев я обратилась к одному из советских генети­ков, о котором Владимир Павлович всегда отзывался с огромной симпатией… Обратилась по делу, за помощью в очередных издательских делах Эфроимсона… И услышала от генетика-академика, директора большого института: «Вы понимаете, Владимир Павлович – человек, конечно, замечательный… Но он, как бы вам сказать… Вы ведь слышали его выступление в Политехническом? Ну вот… Он все же не совсем… Не совсем нормальный… Конечно, у него была такая тяжелая жизнь. Но все-таки, так нельзя… Вы ведь понимаете?»

Понимала ли я его? Да, вполне. Для этого достаточно было сравнить судьбу этого академического ученого с судьбой Владимира Павловича.

Выступление в Политехническом было безумным… по степени своей смелости, откровенности. Очередной «безумный» поступок Эфроимсона… Можно ли и его понять в пределах нашего простого человеческого разума Это – уже за порогом земных счетов… Для нормального советского академи­ка Эфроимсон конечно был ненормален.

Нормальный – ненормальный… Был ли Владимир Павлович хоть в чем-то таким же нормальным, как тысячи и тысячи его коллег?

Может ли «нормальный» человек работать по 18 часов в сутки десятки лет подряд, в сущности, всю жизнь? Может ли «нормальный» человек тратить на перепечатку запрещен­ных книг всю свою зарплату, рискуя при этом свободой?

Может ли «нормальный» человек раздавать почти всю зарплату своим аспирантам (пока они у него были), а потом пенсию – в фонд политзаклю­ченных, а потом, когда пенсии едва хватало на жизнь – продукты из своих «ветеринарных пайков», то бишь «продуктовых заказов для ветеранов войны» в лагеря, в ссылки или семьям политзаключенных? И лишь потому, что не все были разрешены для передачи, не все принимали на почте… И не один раз, не два – всегда!

Может ли «нормальный» человек отдать свою квартиру запрещенной газете «Экспресс-Хроника» и поселить в ней ненавидимого властями, пресле­дуемого КГБ Сашу Подрабинека?

Может ли «нормальный» человек говорить вслух то, что сказал Эфро­имсон в Политехническом, когда о «Мемориале» еще никто и не заикался?

Может ли «нормальный» человек всю жизнь бороться отнюдь не с ветряными мельницами, а с безжалостной машиной, главной целью которой всегда было одно – уничтожать все, что не кажется ей нормальным?

Еще один теленок, который бодался с дубом? Владимир Павлович Солженицына не просто любил. Чтил и уважал – безгранично. О нем, об Эфроимсоне, ведь тоже рассказано в Архипелаге…

Мог ли «нормальный» человек, собиравший десятилетиями огромный архив по лысенковщине, отдать его целиком Жоресу Медведеву, чтобы тот написал и издал (только быстрее! быстрее!) книгу о Лысенко?

Мог ли «нормальный» человек открыто говорить правду в глаза власть предержащим, не заботясь о том, хотя и понимая прекрасно, что именно от нее (от номенклатурной шпаны!) зависит, станет ли он членом Академии на­ук, издадут ли его очередную книгу..

Видимо, все дело в том, что считать нормой.

Владимир Павлович и «все понимающий» академик в это понятие вкладывали разное содержание.

Норма Эфроимсона оказалась столь же высокой, или может быть да­же, настолько завышенной (хочется сказать – возвышенной), как и те удиви­тельные слова, которые не смогли прочесть тысячи людей в его статье «Родословная альтруизма», увидевшей свет в 1971 году в журнале «Новый мир» (эти абзацы были сняты подневольными редакторами, чтобы хоть в та­ком виде статья увидела свет).

Он писал: «История показывает, что идеология, противоречащая че­ловеческой совести, для своего поддержания нуждается в таком мощном чиновничье-шпионско-полицейско-военном аппарате подавления и дезинфор­мации, при котором очень затруднен подлинный накал свободной коллек­тивной мысли, необходимой для самостоятельного прогресса…

Специфика эволюционного развития человечества такова, что естест­венный отбор был в очень большой степени направлен на развитие самоот­верженности, альтруизма, коллективизма, жертвенности. Эгоизм очень спо­собствует выживанию индивида… Но род, не обладавший биологическими основами мощных инстинктов коллективной защиты потомства и всей груп­пы, обрекался на вымирание, на истребление групповым отбором…Фундаментальное значение для судеб народа приобретает вопрос о том, по каким же индивидуальным особенностям идет социальный отбор, то есть отбор в группы, концентрирующие в своих руках социально-экономическое могущество, в чем бы оно ни выражалось в земельных ли владениях, во владениях ли средствами производства, деньгами, печатью, ки­но, радио, телевидением, государственной властью и возможностью ее рас­пределения, возможностью устанавливать ценностные критерии для подвла­стных масс Огромную роль играет специфика социального отбора, социаль­ного подъема, продвижения верх по имущественной, иерархической, касто­вой, классовой лестнице, передававшей власть в руки вовсе не наиболее дос­тойным людям, стремящимся утвердить в обществе доброе начало. Наоборот, социальный отбор постоянно подымал на верхи пусть и энергичную, но пре­жде всего наиболее властолюбивую, жадную, бессовестную прослойку чело­вечества».

И там же он привел высказывание – чье, не знаю: «Принцип госу­дарства деспотического беспрерывно разлагается, потому что он порочен по своей природе Другие государства гибнут вследствие особенных обстоя­тельств, нарушающих их принципы, это же погибнет вследствие своего внут­реннего порока»

Но тогда, во мраке следующих один за другим процессов над право­защитниками, во мраке трехлетия после подавления Пражской весны, в бес­просветной и отчаянной безнадежности тех лет даже «отредактированные» странички «Родословной альтруизма» прозвучали как слова надежды'

«Эволюционно-генетический анализ показывает, что на самом деле тысячекратно осмеянные и оплеванные этические нормы и альтруизм име­ют также и прочные биологические основы, созданные долгим и упорным, направленным индивидуальным и групповым отбором»

Человек разумный – это прежде всего человек этичный. Так именно было сформулировано кредо профессора Эфроимсона. И своей жизнью он доказал нормальность, истинность и осуществимость этого кредо.

Что же он сделал, этот человек?

Он опубликовал несколько книг. Все они – первопроходческие. Уни­кальные. Он всегда в науке вспахивал целину или ступал на те опустошен­ные, выжженные пространства, куда остерегались ступать другие.

Он пробивал в печать свои книги годами. Об этом можно писать тома: рецензии, отзывы, просьбы, отказы, опять просьбы, убедительные дока­зательства, опять отказы – по каждой вышедшей в свет рукописи – папка с перепиской не меньшего объема.

Первый учебник по медицинской генетике вСССР.

Первая книга по иммуногенетике.

Одна из первых книг по генетике психических болезней (не первая ли?)

Первый перевод учебника по медицинской генетике на русский язык с добавочными главами, в которых – краткое изложение самого важного, что произошло за то время, пока решались переводить, «решались дать разреше­ние» на публикацию Главы эти написаны Эфроимсоном. Более ста статей по медицинской генетике, общей генетике, иммуно­логии, кибернетике. Не все опубликованы.

Сборники, рецензии на книги зарубежных генетиков, энциклопедиче­ские статьи

Он воспитал десяток первоклассных ученых. Лишь у немногих чис­лился официальным руководителем. Он был Учителем для огромного числа молодых биологов.

Он прочитал сотни лекций по генетике человека в десятках городов СССР.

Он вывел формулу частоты рецессивных мутаций у человека – и не получил за это Нобелевскую премию, так как не смог опубликовать статью – угодил в лагерь.

Сделал другое открытие (корреляционный отбор) – которое, будь оно принято сразу, сэкономило бы миллионы рублей стране и принесло бы мил­лионы рублей прибыли.

Он расчистил завалы («авгиевы конюшни») и построил прочнейший фундамент отечественной медицинской генетики, генетики человека. Но так никогда и не был избран даже в члены Медицинской академии Его «ушли» на пенсию, лишив лаборатории.

И после этого он написал три большие книги – «Гениальность и ге­нетика», «Генетика этики и эстетики» и «Педагогическая генетика». Ни одна из них не увидела свет при жизни Эфроимсона.

В 1947 году заведующий кафедрой дарвинизма и генетики Харьков­ского университета Илья Михайлович Поляков сетовал: «Зря я взял Эфроим­сона на кафедру доцентом. Его надо было бы взять в Зоологический музей. Экспонатом. Посадить в витрину и снабдить табличкой – «Человек неразум­ный. Верит в человеческую порядочность. Вымирающая ветвь. Тупик эволю­ции. Нуждается в охране».

«Он принадлежит к тому особому племени людей, которые обладают способностью как-то изменять, искривлять вокруг себя пространство. Само общение с ним заставляло по-иному смотреть на мир, по-иному оценивать многие вещи, к которым вроде бы привык. Попадая в его пространство, не­возможно было жить по-старому, думать по-старому, чувствовать по-старому», – это сказал Володя Эфроимсон, двоюродный племянник, родив­шийся тогда, когда Эфроимсон был в лагере, и названный в честь него Вла­димиром…

Это прекрасные и правильные слова. Все – так. Только мне хочется «поменять знак». Эфроимсон не искривлял пространство, он его выпрямлял. Он выпрямлял деформированное, искривленное пространство, в котором нравственные ценности сдаются в утиль, а гниль и труха называются бесцен­ными сокровищами духа Он выпрямлял пространство того искривленного и изуродованного мира, в котором жизнь человеческая – ничто, в котором правда объявлена бредом сумасшедшего, а бредовые лозунги параноиков за­ставляют сотни тысяч людей уничтожать друг друга. И в этом искривленном, изуродованном, деформированном мире именно он создавал свое простран­ство. Существовавшее вокруг Владимира Павловича Эфроимсона пространство было предельно выпрямлено. И находившиеся в этом пространстве люди – выпрямлялись, получали способность ясно видеть и понимать, знать и различать добро и зло.

Р.S. Я познакомилась с Владимиром Павловичем в 1980 году, в Мос­ковском обществе испытателей природы (МОИП) на улице Герцена, в Моск­ве. Сначала мы просто «трепались» обо всем. А потом начали вместе работать – подготовили и с помощью МОИП депонировали в ВИНИТИ «Генетику гениальности», подготовили, но не депонировали «Генетику этики» (цензура «зарезала», хотя цензор попросил себе «хотя бы второй экземпляр – уж очень интересно»)… Уже после смерти Владимира Павловича мне пришлось восстанавливать, готовить, выуживая разрозненные листы из «монбланов ру­кописей и папок», все три его последних больших работы.

С помощью Михаила Давыдовича Голубовского «Генетика этики и эс­тетики» вышла в Петербурге в 1995 году (ее надо бы переиздать, поскольку издание небрежное и я бы сказала «безлюбовное». М.Д.Голубовский в этом не виноват. Он сделал все, что мог).

Сейчас мы с Давидом Израилевичем Дубровским и лишь благодаря Давиду Израилевичу издаем две рукописи сразу – «Гениальность и генетика» и «Педагогическая генетика». Под одной обложкой. Это не случайно. Они, в сущности, об одном и том же. Более того – «Педагогическую генетику» можно считать введением к «Гениальность и генетика», или комментарием к ней. Собственно, «Гениальность и генетика» выросла из «Педагогики».

Эта книга сделана по хранящимся в архиве В.П.Эфроимсона не пер­вым экземплярам неполных рукописей… Наша работа была нелегкой. Влади­мир Павлович «для сохранности» отдавал почти все машинописные оригина­лы своих рукописей в разные дома. Мы не располагаем ими. Хотя так важно было бы собрать все варианты, сверить их, объединить. Я надеюсь, что это дело будущего. Нужно надеяться…

И еще я надеюсь на то, что все-таки удастся написать книгу о Влади­мире Павловиче. Она нам всем нужна. Мы все заслуживаем того, чтобы жизнь этого человека была известна и нам, и нашим детям, и детям наших детей…

Москва, февраль 1990 – Иерусалим, октябрь 1997 Елена Кешман (Изюмова)

Об авторе и его книге