Родословная альтруизма

(Этика с позиций эволюционной генетики человека)

Проблема происхождения доброго начала в человеке испокон ве­ков волнует мыслителей. В не столь уж далекие времена для большинства людей наиболее убедительным представлялось то объяснение, которое да­вала этой проблеме религия. Сегодня, когда мало кто всерьез относится к идее божественного происхождения добра, широко распространено убеж­дение, что воспитание – полный, единственный и безраздельный творец этических, моральных, нравственных начал в человеке, а их передача от поколения к поколению целиком обусловлена только социальной преем­ственностью.

Роль преемственности бесспорна. Если ребенка сразу после рожде­ния лишить на несколько лет звука человеческой речи и общения с дру­гими людьми, то он никогда уже не научится говорить и превратится в полуидиота. Конечно, способности и свойства человека развиваются в общении с людьми. И не исключено, что сверхталантливый педагог смог бы вырастить на редкость продуктивного специалиста из ученика, почти не обладающего способностями к будущей профессии, а опытный реци­дивист – закоренелого негодяя из потенциально благороднейшего ребен­ка. Исходя из этих крайних, уникальных ситуаций, можно прийти к вы­воду, что человек со своим потенциальным умом и этическими свойствами рождается каким-то белым листом, на котором окружение, среда, вос­питание записывают любой текст. Но оторвемся от особых, аномальных ситуаций, и задумаемся над тем, является ли мышление и этика подростка, юноши, индивида действительно только мягкой глиной, пассивно ждущей скульптора.

Попытка объявить воспитание само по себе монополистом в деле формирования этических представлений не обязательно ведет к безуслов­но прогрессивным, оптимистическим выводам. Ведь можно же, поддер­живая из поколения в поколение преемственность обработки умов в мас­штабах целого государства, воспитывать тупых расистов или сектантов-фанатиков. Тем более что это уже удавалось. Но почему же только до по­ры до времени? Потому что внешние и внутренние толчки быстро вскры­вали слабость этих государств, угнетающая социальная преемственность рушилась. Угнетенные массы брались за оружие и шли на опаснейшую борьбу, как только для этого возникали экономические предпосылки, достаточно глубоко выясненные социальными науками. Но ведь знамена­телен и сам факт готовности масс идти на подчас почти верную гибель!

Бесчисленные мыслители приходили к выводу о существовании в человеке какого-то начала, заставлявшего из века в век (нередко вопреки всему, что пытались заложить в него воспитатели) подыматься на борьбу со злом даже при ничтожных шансах на победу, и тем самым признавали в человеке врожденное существование доброго начала. Но имеются ли хоть какие-либо основания для таких признаний? Иначе говоря, совмес­тимо ли с современной наукой предположение, что кроме порожденных воспитанием, кроме обусловленных социальной средой, есть еще какие-то, разумеется же не божественного происхождения, истоки доброго нача­ла в человеке? «Почему, вследствие какого умственного или чувственного процесса человек, сплошь да рядом, в силу каких-то соображений, называемых нами «нравственными», отказывается от того, что несомненно должно доставить ему удовольствие. Почему он часто переносит всякого рода лишения, лишь бы не изменить сложившемуся в нем нравственному идеалу?» (П.А.Кропоткин. Этика. – Пб.-М., 1922, т.1, с. 109).

Успехи современного естествознания, успехи эволюционной гене­тики позволяют, повидимому, ответить на этот вопрос. Есть основание считать – в наследственной природе человека заложено нечто такое, что вечно влечет его к справедливости, к подвигам, к самоотвержению. И за­дача этой статьи – показать, что те огромные, хотя противоречивые по­тенции к совершению добра, которые постоянно раскрываются в челове­ке, имеют свои основания также и в его наследственной природе, куда вложены они действием особых биологических факторов, игравших суще­ственную роль в механизмах естественного отбора, в процессе эволюции наших предков,

При этом хочется еще раз подчеркнуть, что выдвинутая идея ни в коей мере не отвергает роль социальной среды и воспитания в формиро­вании этических принципов личности. То, что любой организм, а в осо­бенности человек со всеми свойствами его психики, поведения, этики, – продукт среды, бесспорно. Но поскольку та сторона вопроса, которая подчеркивает роль воздействия социальной среды, воспитания, получила самое широкое освещение в научной литературе и многочисленных пуб­лицистических статьях, то автор в данном случае считает целесообразным сосредоточить главное внимание именно на наследственном механизме формирования этических начал. Ибо, по нашему мнению, такой антитезный подход может породить необходимый синтез. Одним словом, мы по­пытаемся показать, что последний миллион лет, и в особенности послед­ние десятки тысяч лет эволюции создали какой-то преемственно пере­дающийся комплекс наследственных этических реакций, придавливаемых (но все же существующих) в условиях крайних, предельных, но реали­зующихся в нормальных условиях.

Естествен ли, природен ли для человека только эгоизм?

Уничтожение десятков миллионов людей на фронтах и в лагерях во время двух мировых войн, массовые расстрелы гражданского населения, бомбежки мирных городов, истребление пленных голодом, холодом, бо­лезнями, безнаказанность военных и гражданских преступников, возник­новение новых очагов войны внушили многим зарубежным ученым мысль, что агрессивность, эгоизм и хищность – природные, неискорени­мые свойства человечества в целом. Обыватели и обслуживающие их пи­сатели, художники, артисты, кинодеятели прониклись этим же мировоз­зрением без особой помощи ученых. Идеологи империализма (отнюдь не бескорыстно) способствуют распространению подобных взглядов, ибо ви­дят в них надежный способ противодействия объединению людей для борьбы за общие интересы. Они доказывают, что представление о врож­денном человеческом эгоизме опирается на дарвиновскую теорию естест­венного отбора. Все неспособные к самосохранению должны вымирать, уступая место тем, кто любой ценой, любыми средствами побеждает и уничтожает врагов и соперников. По их мнению, ближайшим предком человека является плотоядный хищник, африканский австралопитек, мил­лион лет назад избравший кость антилопы в качестве главного орудия охоты и убийства себе подобных. Примеры, иллюстрирующие правоту этого взгляда, подбираются из жизни животного мира. Так, самец бойцо­вой сиамской рыбки сражается с соперником и убивает его. Стаи птиц, стада обезьян сражаются за территорию с соплеменниками; в стаде обезь­ян очень быстро устанавливается иерархия господства и подчинения.

Сложное иерархическое деление существует в виде так называемого права первого клевка и в столь безобидной на вид стае кур.

Американский антрополог А.Кейт в трудах об эволюции человека пишет: «Нужно признать, что условия, вызывающие войну, – разделения животных на социальные группы, «право» каждой группы на собственную территорию, развитие комплекса враждебности, направленного на защиту этих участков, – все это появилось на земле задолго до появления чело­века». А человек, по представлению А.Кейта, несет в себе закрепленное в генах наследство в виде страсти к господству, собственности, оружию, убийствам, войнам.

Но самая худшая ложь – это неполная правда, и недаром англий­ская присяга суду формулируется: клянусь говорить правду, всю правду и ничего кроме правды.

Идея, будто естественный отбор среди диких животных ведет к усилению хищнических инстинктов, совершенно правильна, если пред­ставить себе их существование в форме борьбы всех против вся. Если та­кой же характер имел естественный отбор в ходе формирования человече­ства, то логически неизбежен вывод, что все этические начала в человеке порождены лишь воспитанием, религией, верой, убежденностью, являют­ся особенностями, целиком приобретаемыми каждый раз наново под влиянием среды в ходе индивидуального развития, то есть ненаследствен­ными. Зато вспышки массовой жестокости – не только результат ее вос­питания и культивирования, это возврат к животным инстинктам, к пер­вобытным звериным, из века в век подавляемым, но именно естествен­ным свойствам. Такое объяснение поступков человека широко распро­странено в зарубежной научной литературе.

Стремление к личной выгоде в обществе стеснено, дескать, лишь разумом, диктующим такую осторожность и такие нормы поведения, ко­торые позволили бы обойти карающий закон и избежать опасной вражды и осуждения окружающих (не пойман – не вор). Отсюда все поступки, направленные на личную выгоду, но совершаемые в нераскрываемой тай­не, естественны, а человека удерживают от их совершения только страх и навязанные воспитанием навыки. Эта теория, выводящая все поведение человека из его созданного отбором абсолютного эгоизма, подкупает сво­ей простотой и логичностью. Действительно, по О.Уайльду, «любовь к самому себе – это единственный роман, длящийся пожизненно». Но эта теория естественного эгоизма сталкивается с фактами массового героизма и самоотвержения, с существованием героической верности своему долгу, стойкого чувства товарищества в самых тяжелых условиях, и с быстрым массовым возрождением общечеловеческих этических принципов почти сразу после снятия тех исключительных форм подавления, которые сдела­ли совершенно невозможными их претворение в жизнь.

Идея справедливости обладает необычайной способностью к реге­нерации, она подобна Фениксу, возрождающемуся из пепла.

Вероятно, никто не станет оспаривать, что готовность матери (иногда и отца) рисковать жизнью, защищая детеныша, не вызвана воспи­танием, не благоприобретена, а естественна, заложена в природе матери и отца. Но родительское чувство у животных длится лишь тот срок, на про­тяжении которого детеныши нуждаются в помощи и охране, а затем роди­тели перестают обращать внимание на выросших детей. Очевидно, очень сложный инстинкт действует лишь постольку, поскольку он помогает ох­ране потомства и процветанию вида. Нетрудно понять, что он способству­ет передаче наследственных особенностей родителей (в частности, тех же инстинктов защиты потомства) будущим поколениям. Наоборот, отсутст­вие наследственных родительских инстинктов исключало передачу этого дефекта потомству – оно просто не выживало без помощи родителей и родители, лишенные таких инстинктов, этот свой дефект больше не пере­давали. Так сохранялись и совершенствовались наследственно обуслов­ленные родительские инстинкты.

Уже у стадных животных этот тип альтруизма распространяется за пределы семьи, охватывает стаю, стадо – отсутствие чувства взаимопо­мощи у членов этого сообщества обрекает его на быстрое вымирание. Ведь у многих видов животных только стая, а не пара родителей способна одновременно осуществлять сигнализацию об опасности, защиту детены­шей и добывание для них пищи. Стихи Киплинга выражают эту истину лучше любой прозы:

Добыча Стаи – для Стаи; ты волен на месте поесть.

Смертная казнь нечестивцу, кто кроху посмеет унесть!

Право Щенка-одногодка – досыта зоб набивать

добычей Стаи, и Стая не смеет ему отказать.

Право Берлоги – за маткой: у всех однолеток своих

с туши четверку взимает она для прокорма щенков молодых.

Естественно, что даже без передачи опыта родительским примером стадно-стайные инстинкты оказываются непосредственно закрепленными, точно так же, как защитная окраска, наличие когтей и много других средств самообороны.

Обезьяны гелады заботятся о потомстве всей стаей, и если дается сигнал тревоги, далеко забредшие детеныши бросаются на спину любому из стаи, несущемуся в укрытие.

В стаде павианов мать с детенышем – привилегированное сущест­во, ее охраняют самцы.

Самый страшный враг южноафриканских павианов – не лев, могу­чий, но слишком тяжелый для того, чтобы лазать по деревьям за своей добычей, а леопард, который добирается до места, недоступного для льва, и убивает, как и лев, одним ударом лапы.

Натуралист Евгений Маре, три года живший среди павианов в Аф­рике, однажды подсмотрел, как леопард залег около тропы, по которой торопилось к спасительным пещерам запоздавшее стадо павианов – сам­цы, самки, малыши, словом, верная добыча. От стада отделились два сам­ца, потихоньку взобрались на скалу над леопардом и разом прыгнули вниз. Один вцепился в горло леопарду, другой в спину. Задней лапой ле­опард вспорол брюхо первому и передними лапами переломил кости вто­рому. Но за какие-то доли секунды до смерти клыки первого павиана сомкнулись на яремной вене леопарда, и на тот свет отправилась вся тройка. Конечно, оба павиана не могли не ощущать смертельную опас­ность. Но стадо они спасли.

Рассматривая не только высших позвоночных, но и насекомых, особенно социальных, мы найдем почти у каждого вида такие инстинкты, способности, обычно считающиеся монополией человека, как героическая охрана потомства и забота о нем, взаимовыручка в опасности, самоотвер­женная защита стада и т.п.

Не говоря даже о добродетелях дельфинов, мы все же обнаружим, что в совершенно разных ветвях эволюционного дерева независимо созда­вались многие «человеческие» свойства. Но для того чтобы из некоторых задатков наших обезьяноподобных предков за десятки тысяч поколений выработались человеческие качества, неизбежно требовался отбор по строго определенному направлению, «программированному» жестко взаи­мосвязанными изменениями: огромным ростом головного мозга и его мощи, удлинением срока заботы о потомстве, усложнением сотрудничест­ва и усилением самоотверженности. (О значении социальных условий, о воздействии труда на формирование и развитие упомянутых выше челове­ческих качеств автор не говорит здесь лишь в связи с уже заявленным в начале статьи намерением уделить основное внимание наименее выяс­ненному, а именно – наследственному механизму формирования этиче­ских начал.)

Чтобы понять значение этого направленного естественного отбора и вызываемых им перестроек наследственной природы человека, вспом­ним высказывание Ф. Энгельса о том, что определяющим моментом в ис­тории является производство и воспроизводство самой жизни, имеющее две стороны: с одной стороны, производство средств жизни, а с другой – «производство самого человека, продолжение рода». Обычно помнят лишь первую часть формулы, но именно во второй ее части, в закономерностях производства самого человека, продолжении рода, таятся среди всей со­вокупности причин и причины наследственного закрепления тех якобы противоестественных человеческих эмоций, эмоций человечности, само­отверженности, благородства, жертвенности, непрерывное восстановление которых остается подчас загадкой или представляется алогичным с вуль­гарно-материалистических позиций.

***

«В то время как все другие живот­ные быстро обучаются находить себе пищу, только у человека младенчество длится долго. И если бы он был вна­чале таким же, как теперь, то не смог бы выжить».

Анаксимандр Милетский

С чего начинаются человек и человечность?

От австралопитеков и питекантропов раннего палеолита нас отде­ляют 500-200 тысяч лет, от неандертальцев среднего палеолита – 200-300 тысяч лет, а современный человек появился 30–13 тысяч лет назад (поздний палеолит); от 13 до 5 тысяч лет отделяют нас от мезолита и не­олита, и примерно 5–7 тысяч лет длится историческая эра. Одно поколе­ние, считая от рождения младенца до его зрелости и рождения у него де­тей, длится около 25 лет, и мы отдалены от нашего звероподобного пред­ка всего-навсего десятком тысяч поколений

Емкость черепа австралопитека – 450–550 кубических сантимет­ров, гомо эректус – 770-1000, пекинского человека – 900-1200, неан­дертальца – 1300–1425, современного человека, сапиенс, разумного, – 1200–1500. За эволюционно короткий срок емкость черепа выросла втрое.

Эволюция одного вида одновременно идет в разных направлениях, но с очень разной скоростью Молекула гемоглобина человека, отделив­шегося от своего общего предка с гориллой два миллиона лет назад, отли­чается от молекулы гемоглобина гориллы лишь одной аминокислотой из 146, входящих в состав бета-цепи гемоглобина. Но всего за пять тысяч лет одомашнения тутовый шелкопряд утратил инстинкт добычи корма и по­лета. Лишь десятки миллионов лет потребовались, чтобы из тапирообразной морды вырос хобот слона и сформировалась шея жирафа, открывшая виду массу листвы, недоступной другим млекопитающим.

Однако удлинение шеи до таких размеров возможно было лишь при одновременной и сопряженной эволюционной перестройке всего ор­ганизма – укреплялись и усиливались передние ноги и передняя часть туловища Эволюция вида идет направленно, по определенному, наиболее важному, характерному пути приспособления. Например, тутовый шелко­пряд под влиянием отбора, соответствующего основному пути – «каналу» – его эволюции, может за десяток поколений пройти путь наследствен­ного сдвига от огромной бабочки с коконом, весящим три грамма, до карликового отродья весом в шесть–семь раз меньшим. Но главное, что при этом вместо одного поколения за год он будет давать три, четыре и пять поколений. Иными словами, наличие такого установившегося, глав­ного направления реагирования на отбор обеспечивает не только сверх­быструю эволюцию, но и эволюцию коррелированную, согласованную по целым системам признаков.

Каково же основное направление эволюции наших предков, како­вы изменения, сопряженные с этим основным направлением (каналом)?

Как известно, безоружность двуногих предков человека, спустив­шихся с безопасных деревьев на кишевшую могучими хищниками землю, предков еще неуклюжих и медленно бегавших, лишенных больших клы­ков, разрешилась в двух направлениях: появились не только гигантопитеки и мегантропы (тупики эволюции), но и гоминиды, владеющие членораздельной речью, использующие орудия, и главное – существа социаль­ные.

Когда наш предок начал ходить на задних лапах, а передние лапы стали руками, появились орудия и начал стремительно развиваться и рас­ти мозг, начал слагаться совершенно новый канал коррелированного, сверхбыстрого эволюционирования.

Большой мозг беспомощен, пока его содержимое не связано в це­лое памятью, условными и более сложными экстраполяционными реф­лексами. Параллельно эволюционному росту мозга все более удлинялся срок, в течение которого детеныши нуждались в помощи и охране со сто­роны не только родителей, но и всей стаи, орды. Даже у самых прими­тивных племен детеныши до шести лет совершенно не способны к самостоятельному существованию, к обороне. У индейцев ребенок лишь с де­вяти лет признается способным охотиться самостоятельно.

Непрерывная охрана, непрерывное подкармливание беспомощных детей и беременных, численность которых составляла, вероятно, не меньше трети стаи, могли осуществляться только стаей в целом, скован­ной в своих возможностях быстрого передвижения этой массой нуждаю­щихся в охране и пище носителей и передатчиков генов. И если эволю­ция человека от питекантропа оставила заметные следы в виде постепен­но меняющихся скелетов, то в отношении наследственных инстинктов и безусловных рефлексов человек должен был уйти по направлению очело­вечивания от питекантропа гораздо дальше.

Переход функций к большим полушариям головного мозга из-за дополнительных причин сделал еще более направленным, а значит еще более узким путь становления человечества.

Прежде всего, хождение на задних конечностях сузило таз праженщин и лишило их свойственной обезьянам способности рожать боль­шеголовых детенышей. Поэтому подъем на задние конечности (появление прямостоящего питекантропа) привел к тому, что детеныши стали появ­ляться на свет с непрочным черепом, с незрелой нервной системой. Это­му черепу предстояло сильно и долго увеличиваться уже после рождения, предстояло долго развиваться и незрелой нервной системе. С другой сто­роны, вследствие подъема на задние конечности и освобождения перед­них детеныши в момент рождения оказались неспособными ходить. Мате­рям предстояло долго носить их на руках, тогда как у наших четвероногих предков детеныш способен ходить почти с момента рождения.Эти согласованные друг с другом постепенные следствия роста больших полушарий все больше и все дольше усиливали зависимость потомства от наличия прочной спайки внутри стада, орды, рода, семьи, племени.

То, что сексуальная восприимчивость праженщин утратила сезон­ность и благодаря этому младенцы стали появляться на свет в самые раз­ные времена года, также повысило роль социальности в сохранении по­томства. Напомним, что наши предки научились использовать огонь всего 300 тысяч лет назад (Homo pekiniensis – пекинский человек), варка пищи и шитье одежды были освоены всего 35 тысяч лет назад, земледелие – шесть тысяч лет, письменность появилась пять тысяч лет назад.

«Естественно, что среди очень многих человекоподобных видов, с которыми человек находился в борьбе за жизнь, выжил тот вид, в котором было сильнее развито чувство взаимной поддержки, тот, где чувство об­щественного самосохранения брало верх над чувством самосохранения личного, которое могло иногда влиять в ущерб роду или племени» (П.А.Кропоткин. «Этика» с. 207).

***

«Нет уз святее товарищества! Отец любит свое дитя, мать любит свое ди­тя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы! Любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови может только один чело­век».

Н.В. Гоголь. «Тарас Бульба».

Круг инстинктов и безусловных рефлексов, необходимых для со­хранения потомства, огромен. Требуется не только храбрость, но храб­рость жертвенная, сильнейшее чувство товарищества, привязанность не только к своей семье, но и ко всем детенышам стаи, выработка мгновен­ной реакции на защиту беременных и кормящих самок. В условиях постоянных нападений хищников многие из этих рефлексов должны были сра­батывать молниеносно.

Конечно, нам нельзя представить себе путь к человечеству только как путь усиления, совершенствования и расширения того начала, кото­рое можно назвать альтруистическим. А во многих ситуациях избиратель­но выживал и оставлял больше потомства тот, над кем тяготел инстинкт самосохранения, чистый эгоизм. Борьба внутри стаи или племени за добычу, за самку сопровождалась отбором и на хищнические инстинкты. Вождь даже в современном южноамериканском охотничьем племени ос­тавляет в четыре-пять раз больше детей, чем рядовой охотник. Но племя, лишенное этических инстинктов, имело, может быть, столь же мало шан­сов оставить взрослое потомство, как племя одноногих, одноруких или одноглазых. Стаи дочеловеков, орды, роды и племена человека могли не конкурировать и не воевать друг с другом, все равно природа безжалостно истребляла те общины, в которых недостаточно охранялись беспомощные дети, в которых недостаточно о них заботились. И если эволюция шла в направлении роста больших полушарий, то это могло происходить лишь при условии защиты долговременно беспомощного потомства. Если при этом неизбежно возрастали до гигантских, никем из животных и отдален­но не достигнутых размеров резервуары памяти, материальные основы безусловных, условных и экстраполяционных рефлексов, создавались сложнейшие механизмы мышления, то столь же неизбежно и быстро рос­ла та система инстинктов и эмоций, на которую опирается совесть.

Под названием «совесть», «альтруизм» мы будем понимать всю ту группу эмоций, которая побуждает человека совершать поступки, лично ему непосредственно невыгодные и даже опасные, но приносящие пользу другим людям.

Стада и орды дочеловеков и орды, роды, племена людей могли не­которое время обходиться без каких-либо коллективистических и альтруи­стических инстинктов. Они могли временно побеждать и плодиться. Но они редко могли выращивать свое потомство и редко передавать свои ге­ны. А не оставляя потомства или беззаботно обрекая его на гибель, эти орды, как бы они ни были многочисленны и победоносны, должны были становиться бесчисленными вымирающими тупиками эволюции, ее иссы­хающими веточками. Лишь детеныши стай, орд, родов, племен с доста­точно развитыми инстинктами и эмоциями, направленными не только на личную защиту, но и на защиту потомства, на защиту коллектива в целом, на защиту молниеносную и инстинктивную, полусознательную и сознательную, имели шансы выжить. В условиях доисторических и даже исто­рических индивиды, у которых отсутствовали эти инстинкты, и общины, у которых они были редки, непрерывно устранялись естественным отбо­ром за счет малой численности выживавших детенышей.

Могли ли эти инстинкты ограничиваться лишь заботой о потомст­ве, о товарищах по защите, или же становление человечества, превраще­ние человека в сверхсоциальное существо было неизбежно связано с есте­ственным отбором и на альтруистические инстинкты, гораздо более ши­рокие?

Комплекс этических эмоций и инстинктов, подхватываемых отбо­ром в условиях той специфики существования, в которую заводило чело­вечество увеличение лобных долей мозга, оказывается необычайно широ­ким и сложным, а многие противоестественные, с точки зрения вульгар­ного социал-дарвинизма, виды поведения оказываются на самом деле совершенно естественными и наследственно закрепленными. Поэтому свой­ственное человеку стремление совершать благородные, самоотверженные поступки не является простой позой (перед собой или другими), не поро­ждается только расчетом на компенсацию раем на небе, чинами, деньгами и другими материальными благами на земле, не является лишь следствием добронравного воспитания. Оно в значительной мере порождено его естественной эволюцией, направлявшейся по руслу развития умственных спо­собностей, удлинению срока беспомощности детей и сопряженной с этим чрезвычайной интенсификацией отбора на альтруистические эмоции. В долгий период палеолита и неолита, когда территориальная разобщен­ность стай и племен человека быстро обрывала распространение таких по преимуществу человеческих инфекций, как чума, холера, оспа, корь, тиф, дизентерия, когда женщины рожали по 10-15 детей и из них доживало до зрелости лишь двое–трое, выживание и распространение племен главным образом зависело от успешной защиты потомства от хищников, от непре­рывности кормления детенышей, от ухода за ними. Лишь при прочной внутриплеменной спайке, самоотверженности, товариществе, честности, чувстве жалости потомство могло прожить целое десятилетие, от рожде­ния до относительной самостоятельности. Зато сохранение хоть половины потомства на протяжении трех-четырех поколений могло порождать на­стоящий взрыв преимущественного размножения племени «альтруистов» и инстинкты, которые позднее будут названы альтруистическими, чувства верности, товарищества, могли сразу распространяться на необозримые пространства. Но, возникнув на биологической наследственной основе, эта природная сущность человека проявляется в качественно иной облас­ти – социальной. И одна социальная структура может способствовать ее проявлению, а другая, наоборот, подавлять и извращать.

Отбор, понимаемый как борьба всех против вся, как отметание всего явно слабого, индивидуально неприспособленного либо утратившего приспособленность, казалось бы, должен был привести к закреплению эмоций, направленных против всех «неполноценных». Покажем на не­скольких примерах, что наряду с этим реально действовавший групповой отбор порождал эмоции в высшей степени альтруистические, человечные, гуманные, являющиеся истинной основой прогресса и победы над приро­дой.

***

«Так как человек не может обладать добродетелями, необходимыми для блага племени, без самоотвержения, самообладания и умения терпеть, то эти качества во все времена ценились высоко и вполне справедливо».

Ч. Дарвин, «Происхождение человека и половой отбор», т.П, кн.1, М.-Л., 1927, с. 165.

Эволюционно-генетический анализ объясняет нам, почему связи родственные, любовь к родственникам, жертвенность по отношению к ним оказываются столь прочными. Рассмотрим предельно упрощенную схему генетика Гамильтона.

Если индивид обладает наследственным задатком, который мы условно назовем геном альтруизма А, то, по законам Менделя, этим же геном должна обладать половина его братьев и сестер, четверть его пле­мянниц и племянников, одна восьмая часть двоюродных племянников и т.д. Если наш индивид пожертвует собой ради спасения, например, че­тырех братьев и сестер, то с погибшим уйдет в небытие один ген А. Зато каждый из четырех оставшихся в живых, по законам Менделя, имеет 50 шансов из 100 быть обладателем гена А. Следовательно, два гена А будут сохранены. Предположим, что в течение нескольких поколений один из обладателей гена А будет жертвовать собой, каждый раз спасая десятки людей своего племени или рода, а среди спасенных несколько человек имеют тот же ген А. В таком случае частота этого гена будет быстро воз­растать. Вывод: ген, индивидуально невыгодный, но способствующий сохранению ближайших родственников и даже менее близких, будет распространяться особенно интенсивно, если своим самопожертвовани­ем индивид спасет множество людей. Это положение хорошо объясняет, почему именно в условиях жестокой борьбы за существование так силь­на клановая, племенная спайка, почему инстинкт героизма, самоотвер­женности встречал такую могучую поддержку в обычаях. Именно родст­венные и даже земляческие связи поддерживались естественным отбо­ром, закреплялись обычаями. Истребительный обычай кровной мести, разумеется, тоже опирался на эту форму группового отбора, поддержи­вавшего принцип «все за одного, один за всех». Именно этот принцип в исторически сложившихся условиях не столько усиливал, сколько огра­ничивал межплеменную борьбу. Чужака, одиночку не следовало трогать – за ним стояли племя и угроза кровной мести, варварский, но относи­тельно прогрессивный обычай, сменивший полную безнаказанность убийства и насилия.

Дарвин отмечал: «Никакое общество не ужилось бы вместе, если б убийство, грабеж, измена и т.д. были распространены между его чле­нами; вот почему эти преступления в пределах своего племени клеймят­ся вечным позором, но не возбуждают подобных чувств за его предела­ми».

Мы обязаны продолжить эту мысль Дарвина и признать, что если естественным отбором заложены основы для внутриплеменной этики, то достаточно лишь внешнего стимула для того, чтобы эта этика была рас­пространена на все человечество.

Конечно же следует отметить здесь, что естественный отбор не создал и не мог создать самую этику, но он вызывал такие перестройки наследственности, на основе которых у человека складывалась воспри­имчивость к определенным эмоциям и этическим началам, способность к этическим оценкам, к восприятию этических оценок, более того, по­требность в этических оценках.

Один из крупнейших эволюционистов-генетиков нашего времени, Добжанский, прямо указывает: «вполне допустимо, что эволюционные процессы могут создавать этические коды, которые при некоторых усло­виях могут действовать вопреки интересам отдельных индивидов, но за­то помогают той группе, к которой эти индивиды принадлежат».

Анализ, основанный на эволюционно-генетических представле­ниях, позволяет по-новому осветить и вопрос о том, почему в человече­ском обществе существует уважение к старости. Не является ли это почтение лишь продуктом традиции и воспитания? По-видимому, такое представление несколько сужено.

Дело в том, что уже на заре организации человеческих сообществ с развитием речи все большее, а может быть и решающее значение в борьбе племени за существование стал играть накапливаемый и переда­ваемый опыт. Объем знаний, умений и навыков, необходимых племени для выживания в борьбе с природой и врагами, неуклонно возрастал. Умения и навыки изготовления орудий, одежды, добывания и поддер­жания огня, охота, ловля, сбор и хранение провизии, знание животных – жертв и хищников, знание свойств пищевых, целебных и ядовитых растений – даже всего этого было недостаточно. Требовалось знание звезд, рек, болот, гор, уменье лечить раны и болезни, устраивать жилье, ухаживать за младенцами и так далее, до бесконечности. Весь этот поис­тине энциклопедический арсенал знаний, получаемый от предков и на­капливаемый, осваиваемый, проверяемый в жизни, при отсутствии письменности во всем своем объеме мог становиться достоянием лишь старых людей.

Конечно, прогресс человечества за последние десять тысяч лет и более определяется не естественным отбором (который в снятом виде, но действует постоянно), а социальной преемственностью, передачей опыта, умений, знаний от поколения к поколению, от одного стада, ор­ды, племени, народа другому, по вертикали и горизонтали, в смене по­колений от предков потомкам и от одного человеческого сообщества другому, одновременно существующему, но не обладающему этим зна­нием и умением. Однако главными передатчиками всего этого опыта, в особенности до появления письменности, были прежде всего старые люди с их жизненным опытом и запасом сберегаемых памятью знаний. Они неизбежно становились для племени охраняемым и почитаемым кладом. От этой малочисленной группы (в примитивных условиях люди редко доживали до старости) выживание племени, может быть, зависело в гораздо большей мере, чем от молодых, но неопытных добытчиков. Поэтому у народов, не имевших письменности, старейшины пользова­лись очень большим авторитетом.

Разумеется, старые люди уже не передавали свои гены потомству, но группы и племена, в которых охрана старых людей и помощь им не была столь же автоматической и рефлекторной, как и помощь детям, при прочих равных условиях оказывались в худшем положении, чем племена, в которых гигантское разнообразие жизненного опыта дикарей и варваров непрерывно передавалось из поколения в поколение через живые энциклопедии – цепочки старых мужчин и женщин.

Таким образом, эмоциональное почтение к старикам, их защита, оказание им помощи не относится к категории чувств, всецело искусст­венно привитых и противоестественных с позиции теории естественного отбора. Эта форма альтруизма тоже могла иметь наследственную основу, закрепляться групповым естественным отбором и только подкрепляться воспитанием.

Нас не должно удивлять, что в чрезвычайных условиях у дикарей возникали прямо противоположные обычаи – уничтожения беспомощ­ных стариков и старух как обременяющих общину бесполезных потреби­телей скудных средств существования.

Прослеживая формирование наследственных инстинктов и эмо­ций под влиянием отбора, можно обратить внимание на то, что родите­ли нередко переносят любовь, которую они питали к своим детям, на внучат. Нетрудно видеть, что и эти переключения эмоций с одного объ­екта на другой, более нуждающийся в заботе, неизменно давали пре­имущество в выживании и в распространении своих генов тем семьям и родам, родовым общинам, где оно существовало. «Никому, кроме бабу­шек, не следует ходить за ребенком, матери умеют только производить детей на свет». Сколько женщин, даже не зная этого афоризма Киплинга, ведут себя в полном соответствии с ним!

Одной из особенностей человека и человечества является любо­пытство и жажда знаний, обрекавшая немалое число особенно одержи­мых этой жаждой людей на жертвы и лишения. Эту жажду можно счесть противоестественной, тем более что овладение знаниями часто не по­могало, а скорее мешало их владельцам выжить и тем более оставить больше потомства. Те, кто имел мужество идти дальше уже общепри­знанного или смело думал о недозволенном, гибли во все века.

Потомство великих ученых, мыслителей, поэтов, провидцев обычно малочисленно. «Из пророка, познавшего женщину, семьдесят семь дней не говорит Бог», – гласит древнее изречение. Индивидуаль­ный отбор, вероятно, во все века действовал против чрезмерно любозна­тельных, против стремившихся к познанию.

Однако попробуем сопоставить судьбу стада, орды полулюдей, целиком лишенных духа познания, с судьбой такой группы, в которой хоть изредка появлялись его носители, почти всегда погибавшие бес­цельно или бесследно, но нет-нет да оставлявшие орде, полустаду-полуплемени какую-либо из тысячи находок, будь то уменье добыть огонь, насадка камня на палку, «изобретение» щита, уменье плыть на бревне, хоть немного повышавших шансы группы на выживание и раз­множение. «Большинство людей готово безмерно трудиться, лишь бы избавиться от необходимости хоть немножко подумать», – сказал Эди­сон. Этот афоризм вряд ли будет справедлив вечно. Но он, вероятно, точно описывает ситуацию, существующую не одну тысячу лет.Темнужнее эти немногие думающие для племени. Групповой отбор, видимо, не был столь интенсивным и сильным, чтобы сделать жажду знаний все­общей и неукротимой, как, например, половое чувство, абсолютно не­обходимое для продолжения рода, но он все же шел. Именно жажда по­знания нового, истинного, скрытого заставила работать в науке сотни тысяч людей до того, как этот труд стал хорошо оплачиваться. Жажда знания и понимания обуревала людей всегда. Если она уводила в жрече­ство, монашество, знахарство, шаманство, алхимию, талмудизм, кабалистику, сектантство, то она не создавала непосредственных материальных благ. Но даже эти искатели истины в религии, обреченные тем самым на научное бесплодие, нередко цементировали свои племена и народы этическими нормативами, ослаблявшими внутриплеменную борьбу, а своим жертвенным примером возбуждали добрые чувства, гаснущие в суете.

В силу ряда причин в нашей стране, второй родине дарвинизма и родине эволюционной генетики, в течение определенного времени уде­лялось недостаточное внимание той стороне развития человечества, ко­торая определялась его биологией и была связана с особенностями есте­ственного отбора, действовавшего на человека в ходе его доисториче­ского и исторического развития. Обычно человек с его психикой рас­сматривается исключительно как продукт социальных сил. И потому не исключено, что некоторым читателям попытка осветить эволюционно-генетическую сторону проблемы покажется недопустимым переносом биологических закономерностей в социологию. Между тем Ф.Энгельс, изучая проблемы семьи, пришел к выводу о мощном влиянии биологи­ческих факторов на социальные. Он писал, что замеченное людьми вредное влияние кровного родства родителей на потомство привело к грандиозному перевороту в системе брачных отношений, суть которого заключалась в замене группового брака парным, притом обязательно эк­зогамным, не допускающим близкородственного союза. Именно чисто биологическим (общим и животным и растениям) фактом вреда кровно­родственных браков Ф.Энгельс, опираясь на наблюдения антропологов, объясняет последовательную серию переворотов при переходе от кров­нородственной семьи к системе браков, исключающей половую связь между сестрами и братьями. «Не подлежит сомнению, – пишет Энгельс, – что племена, у которых кровосмешение было благодаря этому шагу ограничено, должны были развиваться быстрее и полнее, чем те, у кото­рых брак между братьями и сестрами оставался правилом и обязанно­стью». (К.Маркс и Ф.Энгельс. Сочинения, т. 21, с.43). С позиций современной эволюционной генетики это означает, что межгрупповой отбор отметал племена с кровосмесительными браками и поддерживал племе­на, где эти браки запрещались. И далее: «Стремление воспрепятствовать кровосмешению проявляется все снова и снова, действуя, однако, ин­стинктивно, стихийно, без ясного сознания цели». Благодаря этому пе­рестраивается вся родовая и племенная жизнь. Энгельс отмечает, «что у ирокезов и большинства других стоящих на низшей ступени варварства индейцев брак воспрещен между всеми родственниками, которых насчи­тывает их система, а таковых несколько сот видов» (Там же, с.49, 51).

Чрезвычайно показательно то, что при этом перестраиваются в ходе отбора не только законы, но и инстинкты у огромного большинст­ва людей всех времен и народов, начисто исключающие половое влече­ние брата к сестре и наоборот. Для подавления такого влечения, как правило, вовсе не требуется особое воспитание, обучение, указания на «греховность», «постыдность» и т.д. Влечение просто начисто отсутству­ет. Любопытно, что в цивилизованном обществе это полное подавление полового влечения приостанавливает свое действие уже на той степени родства, при которой риск для потомства оказывается резко сниженным – на степени двоюродного родства. При таком родстве брак разрешен протестантской церковью, формально запрещен католической, но раз­решение на такой брак выдается относительно легко, а в Индии и Япо­нии браки с двоюродными сестрами просто обычны. Статистика пока­зывает, что при кровосмесительных связях (брат – сестра, отец – дочь) очень велик риск для потомства, тогда как двоюродное родство родите­лей дает умеренные, допустимые цифры. Таким образом, на половой инстинкт самой природой, именно наследственным инстинктом, нало­жено биологически чрезвычайно важное ограничение.

Революция брачных отношений шла почти одинаково у племен, разобщенных в пространстве и времени, в Северной Америке и Африке, на островах Тихого океана и в джунглях Азии. Вся эта сложнейшая пе­рестройка, как указывал Ф.Энгельс, в конечном счете подчинена одной задаче – исключать кровнородственные браки. Так мощно действовал именно биологический фактор на социальные отношения. Так мощно система воспроизводства человека влияла на общественное сознание.

***

Да, так любить, как любит наша кровь,

Никто из вас давно не любит!

Забыли вы, что в мире есть любовь,

Которая и жжет и губит!

А.Блок

Мужчина помнит трех женщин: первую, последнюю и одну.

Р.Киплинг

Но если то, что мы называем теперь групповым отбором, в корне перестроило быт при переходе от дикости к варварству, то и самое пора­зительное по силе чувство, чувство половой любви, любви моногамной, к единственному и единственной, тоже, можно думать, в значительной мере порождено особой направленностью естественного отбора в ходе становления человечества.

Каково же происхождение этой безмерной и столь прочной изби­рательности, когда возможных объектов для удовлетворения чисто фи­зического полового влечения так много?

По-видимому, в условиях частого голода, холода, нападения хищников и врагов женщина и мужчина, часто менявшие партнеров, разрушавшие свою семью, значительно реже доводили своих детей до половой зрелости и реже передавали свои гены потомству, чем мужчины и женщины с прочным влечением друг к другу, с прочными семейными инстинктами. Когда исчез групповой брак, отбор на поддержание ин­стинктов целостности семьи, вероятно, начал идти с большой интенсив­ностью и длился во все исторические времена. Вероятно, поэтому мно­гообразный комплекс эмоций, унаследованный нами от предков, оказы­вается очень устойчивым. Разумеется, не следует думать, что разверты­вание этой системы эмоций происходит независимо от окружающей среды, ее влияния, воспитания. Речь идет скорее о том, что эта унасле­дованная система создает восприимчивость к ряду этических положе­ний, вносимых извне, восприимчивость унаследованную и поэтому воз­рождающуюся вновь и вновь в каждом поколении, нередко поразитель­но устойчивую. Но инстинкты, эмоции моногамной любви, вероятно, укреплялись и другим способом. Не исключено, что здесь играл роль и естественный отбор, вызванный венерическими болезнями.

В эпоху группового брака люди жили столь разобщенными сооб­ществами, что возбудители венерических болезней почти не могли при­способиться к человеческому организму или достичь широкого распро­странения. Только много позднее, когда численность населения Земли достигла многих миллионов, венерические болезни стали широко пора­жать народы и племена. Вероятно, с этого времени начал усиливаться очень своеобразный естественный отбор на однолюбие, на способность к супружеской верности, на все эмоции, с этой верностью связанные. Сберегание девственности, которая иным представляется противоестест­венной и даже пережитком варварства, тоже, вероятно, относится к группе эмоций, мощно поддержанных естественным отбором по той же самой причине.

В нашу эпоху, когда венерические болезни в значительной мере искоренены, трудно представить себе, какую важную роль они играли некогда в качестве фактора естественного отбора. В прошлом, уже с предысторической эры, почти каждый внебрачный контакт был связан со значительным риском венерического заболевания. И эти болезни мощно устраняли из человеческого генофонда наследственное предрас­положение к сексуальным излишествам в форме частой смены партне­ров. Провозглашенная церковью святость брачных отношений религиоз­но оформила лишь в свое время властно продиктованный природой долг по отношению к здоровью супруга и детей.

Эмоции моногамной любви, любви на всю жизнь, могут пока­заться противоестественными. Но тех, кто эти эмоции не способен был испытывать, естественный отбор отметал достаточно беспощадно, разу­меется, не потому, что они сами гибли, а потому, что оставляли мало потомства, не оставляли его вовсе или оставляли потомство, зараженное внутриутробно либо в ходе родов.

Отсутствие соответствующих эмоций жестоко каралось из поко­ления в поколение естественным отбором, ибо венерическое заболева­ние обрекало на полное или частичное бесплодие. Трудно сказать, что возникло раньше: легенды и саги о верности, о любви, не знающей пре­пятствий, религиозные табу или те эмоции, которым они соответствова­ли. Но и эмоции и соблюдения запретов поддерживались естественным отбором.

Однако и независимо от венерических болезней победителем с эволюционной точки зрения редко бывала полуобезьяна или белокурая бестия, которая владела всеми женщинами орды, а других мужчин кале­чила. И орда бестии и ее потомство оказывались, вероятно, очень не­долговечными, не выдерживали борьбы с другими ордами, с природой. Они становились одним из бесчисленных тупиков эволюции. С эволю­ционной точки зрения победителями оказываются народы или группы, устойчиво плодовитые. И чадолюбивый крестьянин оставлял обычно больше детей, чем ловеласы, донжуаны, мессалины и Клеопатры всех социальных уровней, времен и народов.

На материальной основе психики, созданной естественным отбо­ром, возникает величественное здание эмоций, связанных с чувством индивидуальной любви, такой, какой описывают ее поэты и художники.

В наше время религиозные догмы, нормирующие сексуальные контакты, потеряли значение. Почти исчезли, по крайней мере в разви­тых странах, венерические болезни, которые тысячелетиями проверяли людей на стойкость и моногамность сексуального влечения. Но те эмо­ции, которые были наследственно закреплены естественным отбором, остались. И сохраняется у юношей и девушек, мужчин и женщин мечта о единственной и вечной любви, сохраняется вопреки всем удовольстви­ям, которые обещают ныне почти безопасные мимолетные связи. Это значит, что сохранились некогда созданные естественным отбором, на­следственно обусловленные системы эмоций, наследственная восприим­чивость к определенным этическим идеалам. Может быть, обидно, жес­токо, что эмоции и идеалы супружеской верности, преданности, вечной любви к своим детям и их матерям выкованы десятками тысячелетий отбора, то есть гибелью миллионов, десятков миллионов, сотен миллио­нов тех детей, родители которых не обладали этими этическими эмо­циями. Еще обиднее и оскорбительнее согласиться с тем, что наши высшие поэтические идеалы вечной любви имеют своим отдаленным источником столь низменные причины, как бесплодие и отбор, вызван­ный венерическими заболеваниями. Но природа беспощадна, она остав­ляет из миллионов икринок в живых только пару рыб-производителей. Она заставляла женщин рожать 15-20 детей, и оставляла в живых только немногих, точнее, она начисто выметала в каждом поколении потомство большинства семей и продолжала род за счет немногих, ведя жестокий индивидуальный, межсемейный и межгрупповой отбор. А каким побе­доносным в ходе эволюции могло оказаться появление наследственного инстинкта или эмоции, властно соединявшей отца и мать! Ведь в то время дети, лишенные одного из родителей, имели мало шансов дожить до самостоятельности.

Таким образом, закон естественного отбора, самый могуществен­ный из законов живой природы, самый безжалостный и «аморальный» среди них, постоянно обрекавший на гибель подавляющее большинство рождавшихся живых существ, закон уничтожения слабых, больных, в определенных условиях – и именно в тех условиях, в которых создавалось человечество – породил и закрепил инстинкты и эмоции величай­шей нравственной силы.

Из этического наследства человека, из арсенала его наследствен­ных норм реакции в каждую историческую эпоху реализуется далеко не все. Для пробуждения, реализации этих общечеловеческих эмоций (об исключениях речь будет ниже), конечно, требуется воспитание, пример. В разные исторические периоды реализуется не весь наследственный этический код, а лишь та его часть, которая соответствует социальным условиям эпохи. Некоторые элементы этического наследства временно перестают проявляться из-за перерыва в передаче необходимых тради­ций, другие, наоборот, усиливаются, гипертрофируются. Но подспудное существование наследственного кода этических эмоций трудно оспари­вать.

Поражает воображение быстрота, с которой завоевали доверие миллионов, десятков и сотен миллионов людей религии и учения, вы­ступавшие под флагом человечности и справедливости. Поражает вооб­ражение длительность власти этих религий и учений. Очевидно, они на­ходили резонанс в уме и чувствах подавляющего большинства людей всех времен и народов. И если религии сохраняют поныне свою власть над сотнями миллионов, то это в немалой мере объясняется тем, что церковь эксплуатирует свойственное человеку, но часто поруганное чув­ство справедливости. Ведь и социальные процессы и тенденции, на­правленные на поиски справедливости, при всей своей специфичности не только не противоречат основным биологическим свойствам челове­ка, но и наоборот, соответствуют некоторым сторонам его сложной био­логической организации.

Еще раз напомним – мы не пытаемся объяснить все этические нормы, все веления совести спецификой того естественного отбора, ко­торым создавалось человечество. В реализации их роль социальной пре­емственности, передача традиций, навыков, действие личного примера и системы воспитания огромна. Но можно с большой долей уверенности утверждать, что эмоции человечности, доброты, рыцарского отношения к женщинам, к старикам, к охране детей, стремление к знанию – это те свойства, которые направленно и неизбежно развивались под действием естественного отбора и входили в фонд наследственных признаков чело­века. Они развивались по мере превращения животного в человека – животное социальное, по мере увеличения мозга и удлинения срока беспомощности детей, как развивались мозг, условные рефлексы, разум, память, способность к членораздельной речи. Разумеется, постепенно возникнув, совокупность альтруистических эмоций может быть закреп­лена как норма поведения и передаваться далее по законам социальной преемственности. Но без генетической основы эта социальная преемст­венность не имела бы универсальности и стойкости.

Таким образом, чувство долга, доминирующее в поведении неиз­воротливого большинства, порождено не звездами небес и божествен­ным законом в груди. Оно развивалось при решающем воздействии со­циальных условий, параллельно с отобранным за десятки тысяч поколе­ний эволюции комплексом эмоций, столь же необходимых человечеству, как и речь, как уменье пользоваться орудиями.

Есть, однако, факты, как бы опровергающие эволюционно-генетическую гипотезу становления этики. Основная масса этих фактов связана со стойким существованием воистину бессовестной преступно­сти. Оставить эту проблему без краткого рассмотрения значило бы спря­таться от главного возражения.

Выход в действие комплекса эмоций, объединяемых названием «совесть», да и интенсивность этих эмоций зависят от среды, воспита­ния, примеров. Но «такт», «приличие», «дипломатичность», «хорошие манеры», «светскость» и т.д., позволяющие, в частности, «хранить и в подлости оттенок благородства», удобны как формы ухода от требований долга. Дикарь или малообразованный «простак» может проявить боль­шую этическую активность, чем цивилизованный человек, всегда легко подыскивающий мотивы для самооправдания. Связь высоты уровня эти­ки индивида со степенью его образования или его материальным поло­жением далеко не однозначна, и история дает нам немало примеров зависимости между этими факторами, отнюдь не прямой, а подчас обрат­ной. Во всяком случае, охотников до «самоутверждения» любой ценой нетрудно на протяжении истории найти среди представителей разных социальных групп.

Объективными антропометрическими измерениями группы сту­дентов и группы молодых преступников американский антрополог Шелдон установил, что подавляющее большинство преступников-подростков США характеризуется однотипной телесной конституцией, так называе­мым мезоморфно-эндоморфным типом. Предельно упрощенно – это коренастый, большебрюхий и широкогрудый здоровяк с преобладанием физического развития над интеллектуальным. Что же это, наконец оты­скался пресловутый преступный тип Ломброзо? Разумеется, нет. Просто в том социальном окружении, в котором агрессивность и бессовестность являются одним из важнейших атрибутов социального подъема, где идеалом является «мужественный» хищник, где организованная пре­ступность, по свидетельству отнюдь не приверженных коммунизму спе­циалистов, дает ежегодный доход в 20 миллиардов долларов, где повсе­дневно демонстрируется расовое неравенство, где социальная неспра­ведливость само собой разумеется и естественна, там этот вариант нормальной конституции легче идет на преступления, чем все в пять раз более многочисленные остальные, вместе взятые. Психологически по­нятно стремление этих подростков к самоутверждению чем Бог послал, проявляя свою силу, сноровку, смелость, которые в иных социальных условиях нашли бы себе совсем другое применение.

Разумеется, наивно было бы отрывать биологическое от социаль­ного. Молодыми преступниками в США становится лишь малая доля подростков помянутой конституции, ее наиболее бессовестная часть Перейдя в критический возраст гормональной перестройки и сексуаль­ной реализации, выйдя из-под власти школы и семьи, обладая уже дос­таточной силой для хулиганства и т.п., но еще не созрев настолько, что­бы подпасть под власть и задерживающих центров, и более масштабных общественных групп, эти юнцы легко организуются в шайки со своими примитивными идеалами самоутверждения. Но, например, во времена Святейшей инквизиции и Третьей империи, когда так поощрялось доносительство, по числу своих жертв, вероятно, превалировал иной конституциональный тип – более взрослые самоутверждающиеся подонки эндоморфного (церебрального) типа, поставляющие преступников более хитрых и лучше маскирующихся. Нужно ли упоминать, что это лишь статистическая закономерность, а реальное взаимодействие личностно­го, наследственного, конституционального с социальной средой в каж­дом случае несравненно более сложное? Нужно ли упоминать, что ника­кая конституция (за исключением клинически патологичной, например психоза) не может служить всепрощающим обстоятельством? Личная ответственность остается. Человек благодаря развитию лобных долей мозга слишком далеко ушел, чтобы не понимать совершаемого и не прогнозировать следствия.

Умственная отсталость, незрелость или просто ограниченность может легко приводить к суждению об окружающем с позиций неболь­шой группы своего непосредственного окружения – подростков, улич­ной шайки, парней или девушек своей деревни, членов своей секты, своей группы снобов или дельцов. Именно это позволяет направить этический комплекс на «доблестное» участие в какой-нибудь шайке бандитов, воров, хулиганов; нравственное чувство найдет выход в «молодечестве»; чувство товарищества у новичков будет использовано бессовестными членами шайки. Но и этот вид поведения диктуется эти­ческим комплексом, лишь извращенно реализуемым. Реализация этого на практике может быть направлена в любые каналы, например, на уничтожение «еретиков», «свободомыслящих», «представителей непол­ноценной нации», «врагов религии», «врагов священной частной собст­венности» и т.д. и т.п.

Конечно, роль традиции, культурной среды, преемственности, примера и воспитания в развитии этических свойств несомненна. К со­жалению, мы еще слишком мало знаем о законах развития детской пси­хики и действующих при этом механизмах усиления и торможения, что­бы установить, какое влияние на индивидуальную этику оказывают младенческие и детские восприятия, способные тысячекратно воспроизво­диться в памяти усилительными механизмами психики и пускать в ход разнообразнейшие цепные процессы Дурная традиция, дурное воспита­ние способны подавить наследственное чувство справедливости, гума­низма не только у морально дефективных, но и у людей с большим чувством долга. Низменные, «звериные» инстинкты легко развязываются на любом уровне, от самосуда над конокрадом, от выхода деревни на де­ревню с кольями до погромов и межплеменных, межнациональных, межрасовых войн. Но небезупречна и точка зрения тех социологов, ко­торые исповедуют догму всевластия воспитания.

Антисоциальные поступки, преступность нередко целиком отно­сят за счет социальных факторов, а применительно к нашему обществу – за счет пережитков капитализма в сознании трудящихся, за счет влияния чуждой идеологии. Предполагалось, что крайние формы анти­социального поведения, в частности преступность, исчезнут вместе с жестокой социальной нуждой, с неграмотностью. Этого, однако, пока не произошло, хотя существенно сгладились и пережитки капитализма, и пережитки нарушений норм социалистической законности, а экономи­ческий, культурный и образовательный уровень резко поднялся. При всей их значимости одними социальными факторами всю преступность полностью не объяснить.

Но подобно тому, как с улучшением материальных и социальных условий среди заболеваний выходят на передний план наследственные дефекты, оттесняя дефекты, порожденные средой (инфекции, последст­вия недоедания, авитаминозы и т.д), так и с ослаблением острой нужды и других чисто социальных предпосылок преступности начинают яснее выступать предпосылки биологические.

Однако, рассматривая преступность как явление прежде всего со­циальное, в ее биологических аспектах, мы должны ограничить свой анализ профессиональными преступниками, рецидивистами, то есть той чисто паразитической прослойкой, для которой преступление – основ­ная, более или менее постоянная форма существования. Одной из при­чин такой преступности, вероятно, является зрелище безнаказанного, торжествующего зла в любой его форме. Примеры порождают и воспи­тывают подражателей. Но накоплен ряд фактов, позволяющих наконец трезво, деловито поставить вопрос о том, какую роль в подлинной, хро­нической, рецидивирующей преступности играют биологические и гене­тические факторы. Роль этих факторов в преступности долгое время полностью игнорировалась в силу естественной реакции на нелепости и дикости, высказанные криминалистами-ломброзианцами тогда, когда никакой научной генетики не существовало, а биологическая теория личности представляла собой набор произвольных догм

Общая тенденция отбора вовсе не означает, что «нормальную» систему эмоций и реакций на окружение нельзя подавить средой, или что человечество наследственно однородно в отношении эмоций, свя­занных с этикой. Нормальная система этических реакций, подобно лю­бому виду психической деятельности, осуществляется при условии нормального состояния огромного количества генов.

Одной из постоянных особенностей любого вида высших орга­низмов является его неисчерпаемая наследственная биохимическая раз­нородность. Речь идет не только о постоянных и часто вспыхивающих мутациях, речь идет о том, что в окружении неисчислимого разнообра­зия бактериальных, вирусных и грибковых паразитов, легко проникав­ших при мельчайших ранениях во внутреннюю среду организма, кровь, лимфу, клетки, переполненные питательными веществами, высшие жи­вотные (в том числе и насекомые) выработали универсальные средства защиты, одним из которых является именно наследственная разнород­ность. Например, если возбудитель малярии в ходе своей эволюции при­способился к нормальному эритроциту человеческой крови, то любое наследственное изменение этого эритроцита, даже вредное для человека, но еще более вредное для паразита, в малярийных зонах подхватывается отбором и за несколько десятков поколений распространяется среди многих миллионов людей. Известны десятки таких разных «противомалярийных» наследственных изменений эритроцитов, а общее число подобных им, планетарно распространенных, должно исчисляться многими тысячами. Рекомбинация генетических изменений в ходе их наследования приводит к тому, что любая пара людей, даже близко род­ственных, отличается друг от друга тысячами биохимических особенно­стей. Микробный паразит, вирус или бактерия, заразив одного человека, приспособившись к нему, размножившись в нем, попадая к другому че­ловеку, оказывается в совершенно новой среде. Пока паразит приспосо­бится, против него успевают мобилизоваться другие механизмы иммуни­тета, бесчисленные, но неповоротливые, не столь быстро вступающие в действие. Но эта наследственная биохимическая разнородность, защи­щающая человечество от множества инфекций, неизбежно приводит к его разнородности эндокринной, физической и психической. На нее на­кладываются и воздействия социального окружения, и избирательность реакции индивида на это социальное окружение. Следовательно, при наличии у человека около семи миллионов генов возможны тысячи раз­ных наследственных поражений сложнейших систем, которые управляют реакциями, лежащими в основе этических эмоций, и задерживающими центрами, тормозящими реализацию антиэтических импульсов. Некото­рые из этих нарушений нам необходимо рассмотреть.

Из генных дефектов, поддерживаемых среди населения мутация­ми, особо показательна болезнь Леш-Нигена, вызываемая резким повы­шением уровня мочевой кислоты в крови. Больные крайне агрессивны по отношению к окружающим и себе самим. Они кусают и ломают все для них доступное. Связь между очень высоким уровнем мочевой кисло­ты в крови и агрессивным поведением проявляется и при других заболе­ваниях, например, при подагре. Схожая аномалия обмена (а не только сильные боли) вызывает крайнюю раздражительность и злобность лю­дей, страдающих этим недугом. Если переходить к догадкам, то можно вспомнить, что подагра наследовалась в доме Медичи. Тяжелейшей формой этой болезни страдала королева-мать Екатерина Медичи, самая кровожадная интриганка и убийца XVI века, вдохновитель и организа­тор Варфоломеевской ночи.

Известно много наследственных болезней, вызывающих эмоцио­нально-этическую деградацию личности (хорея Гентингтона и т.п.). Но гораздо большую социальную роль играют широко распространенные наследственные отклонения, близкие к норме характерологические осо­бенности эпилептоидов, шизоидов, циклотимиков. Каждый из этих ти­пов отклонений имеет не только отрицательные, но и социально ценные стороны. Однако при несоответствующей микросреде целеустремленная настойчивость эпилептоидов оборачивается взрывчатостью, а абстракт­ное мышление и уход во внутренний мир шизоидов – догматизмом, бесчувственностью и фанатизмом; доброта, общительность циклотими­ков – безответственностью. Воспитание и самодисциплина могут пода­вить нежелательные проявления личностных особенностей, но метод проб и ошибок достаточно мучителен и дорог. «Надлежащий человек на надлежащем месте» – вот оптимальное решение для характерологиче­ских отклонений, потенциально ценных, но в особых условиях.

На основе ряда близких к норме отклонений вырабатываются и характеры исключительно ценные, и склонные к некоторым преступле­ниям. К этой же группе отклонений относятся наследственная расторможенность и безволие, проявляющиеся в алкоголизме и наркомании. Конечно, и здесь громадную роль играет среда. Но уже в детстве чело­век активно выбирает среду на основе некоторых критериев, неосозна­ваемых им самим, вероятнее всего связанных с его биологической при­родой. Большинство детей и подростков из неблагополучных семей ус­кользают из-под вредного влияния родителей. В то же время полное благополучие в семье отнюдь не гарантирует этическую полноценность детей.

Когда ослабевает петля материальной нужды, воспитателем пре­ступности, подчеркнем это снова, может стать зрелище безнаказанного хищничества, паразитизма и торжествующего зла. Воспитываемые при­мером зла и несправедливости гангстеры, малые и крупные, временные и постоянные, гастрольные и профессиональные, подводимые и не подводимые под уголовные кодексы, не скоро переведутся. Но свидетели зла могут становиться и его приверженцами и противниками. И нелегко будет еще найти то внешнее событие, воспитательное воздействие кото­рого окажется по своей направленности решающим и пока еще «нейтрального» ребенка или юнца повернет к правдоискательству, злу или безразличию.

Когда говорят о роли наследственности, молчаливо подразумева­ется, «при прочих равных условиях», а уж разобраться в том, во что сформируются бесчисленные разнообразные генотипы в бесчислен

Date: 2015-09-02; view: 392; Нарушение авторских прав