Династия Толстых-Пушкиных

Петр Андреевич Толстой сначала был ярым противником Петра I, но вовремя перешел на его сторону. Петр I говаривал примерно так: «Имея дело с П.А.Толстым, надо ухо держать востро, а камень за пазу­хой, чтобы череп ему разбить, а то укусит».

В 1697 г. Петр I отправил П.А.Толстого в числе тридцати семи дворян за границу для изучения морского дела. И Петр Андреевич поехал, хотя ему было уже 52 года. Он пробыл в Италии два года и, помимо морского дела, овладел итальянским языком. Петр сделал его дипломатом. Толстой поехал в Константинополь, получив 200 000 червонцев на подкуп чиновников Порты. Часть денег он утаил, а секретаря, который посмел об этой утайке донести, отравил. С 1710 по 1714 г., когда отношения между Россией и Турцией ис­портились, Толстой просидел в подземелье Семибашенного замка в Констан­тинополе. Вернувшись, поднес Меньшикову 20 000 рублей, за что попал в Сенат. Затем выманил по поручению Петра бежавшего царевича Алексея – выманил, поклявшись тому на кресте и Евангелии, что Петр его простит. По легенде, Алексей под пыткой проклял и самого П.А.Толстого, и все его по­томство на 25 поколений вперед. Подпись Петра Андреевича стоит девятой на смертном приговоре Алексею.

От Петра Толстой получил высший орден «Андрея Первозванно­го» и поместья с шестью тысячами крестьянских дворов. Однако Петр все же говорил Толстому: «Голова, голова, как бы не так умна ты была, давно бы отрубить тебя велел».

7 мая 1724 года, при короновании императрицы Екатерины I, П.А.Толстой был произведен в графы Российской империи. Ему было далеко за 80 лет, но сохраняя юношескую голову и живость, он принял участие в заговоре против Меньшикова. За это его и его сына Ивана лишили всех чи­нов и званий, всех поместий и сослали в Соловки, где оба и умерли в тече­ние пяти лет. Графское достоинство было возвращено потомкам Петра Анд­реевича Толстого только в 1780 г. царицей Елизаветой Петровной.

Ум, энергию, витальность П.А.Толстого следует признать совершенно исключительными. Но в каждом поколении его потомства был хотя бы один психически больной, что неизменно приписывали проклятию царевича Алек­сея.

П.А.Толстой являлся дальним предком не только Толстых – Льва Ни­колаевича, Алексея Константиновтича, по одной из линий даже Алексея Ни­колаевича Толстого. Он – предок К.Н.Леонтьева, Одоевских, Чаадаева, а по отцу – и Тютчева (см. родословную, опубликованную Н.К.Кольцовым в 1926 г.). Одна из замечательных особенностей П.А.Толстого и многих его потом­ков – поразительное долголетие, жизненная сила, а у некоторых и огромная физическая сила.

М.М.Щербатов (1733-1790)

Род Щербатовых, Рюриковичей, идет от Святого Владимира, князей Черниговских и Оболенских. Они на протяжении всей русской истории были стольниками, стряпчими, сокольничими и приближенными к царям боярами. Князь Меркурий Щербатов отличился в войнах Ивана Грозного. Константин Щербатов – в войне против Стеньки Разина. Юрий Щербатов, дядя историка, был ранен под Нарвой в 1776 г., и ушел в отставку в чине бригадира.

М.Ю.Щербатов получил в Великой Северной войне не менее шести ран, стал генерал-майором и губернатором Москвы (1731 г.), а затем губерна­тором Архангельска.

М.М.Щербатов с детства хорошо знал французский язык и литерату­ру, перевел на русский язык значительную часть семитомной Всеобщей исто­рии, а также ряд других крупных французских трудов. Он принадлежал к Санкт-Петербургской масонской ложе и чрезвычайно много читал. Он был и остался сторонником правления родовой аристократии, стал яростным про­тивником нового служилого дворянства, прав купечества, и тем более – кре­стьянства. Он был блестящим, глубоко эмоциональным оратором и едва не одержал победу в законодательной комиссии 1767 г. благодаря своему крас­норечию и широте знаний. Однако его подвели чрезмерный догматизм и вы­сокомерие. Потерпев поражение в законодательной комиссии, он стал ярост­ным критиком Екатерины II, которая после его смерти приказала конфиско­вать рукописи М.М.Щербатова и доставить лично ей.

Князь М.М.Щербатов был, кроме всего, автором незаконченного со­циального романа («Путешествие в страну Офирску»). Но главное дело его жизни – огромный, многотомный труд по истории России. Из прочих про­изведений Щербатова заслуживает особого внимания труд «О повреждении нравов в России», выдержавший восемь изданий на русском языке в проме­жутке между 1858 и 1908 г., переведенный на немецкий и английский языки.

М.М.Щербатов был сторонником не только доекатерининской, но даже допетровской Руси, и вместе с тем он был необычайно умным, много­сторонним и исключительно работоспособным человеком.

П.Я.Чаадаеву, внуку М.М.Щербатова по материнской линии, приве­лось, следовательно, не только познакомиться с его пятнадцатитысячной библиотекой, но, вероятно, также и унаследовать многие дедовские таланты.

Петр Яковлевич Чаадаев (1793-1856)

Петр Васильевич Чаадаев, генерал-майор, умер в душевной болезни, именуя себя персидским шахом. Предположение, что Петр Васильевич симу­лировал, чтобы уйти от суда за взятки, косвенно опровергается тем, что его сын Яков Петрович застрелился в 37 лет, а внук, Михаил Яковлевич Чаадаев, страдал меланхолией. Следовательно, приступы меланхолии у второго внука, Петра Яковлевича Чаадаева, предшествовавшие и следовавшие за его первым «Философическим письмом», могут быть поняты как проявление циклоти­мии с подъемами в период дружбы с Пушкиным, составления этих самых знаменитых «Писем», и очень тяжелыми, длительными депрессиями.

В судьбе П.Я.Чаадаева можно видеть сочетание оптимального импрессинга и прекрасного образования с блестящими дарованиями, не реализо­вавшимися из-за длительных инактивирующих депрессий. Чаадаев воспиты­вался очень любившей его самоотверженной тетушкой. Петр Яковлевич по­ступил в Московский университет, где тогда преподавала блестящая профес­сура. Петр Яковлевич быстро составил себе прекрасную библиотеку. Оба бра­та Чаадаевы – Михаил и Петр – вступили в гвардию, участвовали в сраже­ниях под Бородино, Тарутине, Малом Ярославце, Бауцене, Пирне, Кульме и Лейпциге. В 1816 г. в Царском селе Чаадаев познакомился с Грибоедовым и лицеистом Пушкиным.

О двадцатидвухлетнем Чаадаеве написано: «Этот красавец гусар резко отличался от своих товарищей… Его бледное, словно выточенное из мрамора лицо с необыкновенно высоким прекрасным лбом было малоподвижно и но­сило отпечаток постоянных и глубоких размышлений. Широта его эрудиции удивляла». Он сделал своим ближайшим другом шестнадцатилетнего Пушки­на, и тот написал «К портрету Чаадаева»…

Он вышней волею небес

Рожден в оковах службы царской;

Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,

А здесь он – офицер гусарский.

Получив в наследство 450 душ «мужеского пола» и 4000 десятин зем­ли, что означало достаточную обеспеченность, Чаадаев вышел в отставку и отправился путешествовать в Европу.

Перед отъездом он чувствовал себя очень больным и был мрачен. Уе­хал в Англию, путешествовал по ней, в конце года был в Париже, где прожил три сезона, затем – Швейцария и Италия, потом Дрезден, где он оставался до середины 1826 г., и возвращение в Россию.

Все это время его не оставляет состояние угнетенности. В его биогра­фии (М.Гершензон, 1908) написано: «Он все время лечится, и все без успеха. Галль вылечивает его от ипохондрии, но к концу путешествия его состояние ужасно… Его гнетут какие-то мучительные настроения… Попав, наконец, в Англию после опасного морского путешествия, он три недели не может при­нудить себя написать домой первое письмо – вещь совершенно непостижи­мая, потому что он в это время ничем не был развлечен и при этом хорошо знал, как тревожатся о нем тетка и брат, прочитав в газетах о бурях, свиреп­ствовавших на Балтике… Его слова: «Сознаюсь, что я изверг»…

В 1826–1830 гг. «Чаадаев поддался мрачному настроению духа, сделал­ся одиноким, угрюмым, нелюдимым, ему грозили помешательство и маразм. Едва ли это могло быть вызвано обыском, сделанным у него в Брест-Литовске и задержанием на полтора месяца, что, впрочем, не имело послед­ствий».

После возвращения из-за границы он практически бездействует, ста­новясь между тем, в силу своего ума и остроумия, светилом и красой «Английского клуба».

Нас здесь интересует переход от блестящего, пылкого, необычайно активного офицера, проделавшего с блеском кампании 1812–1813 гг., к чело­веку, многие десятилетия бездеятельному; превращение героического офице­ра в человека, который дал надеть на себя намордник (имеется в виду письмо Орлову, о чем см. ниже). Впрочем, это можно было бы объяснить внешними обстоятельствами. Но то, что он и за границей, и по возвращении целиком уходит в уныние, уже патогномонично и вынуждает нас к постановке диагно­за – циклотимия.

Бывало ли у Чаадаева гипоманиакальное состояние с огромным подъ­емом? Вот одно замечание, характеризующее его «Письма»:

«… откуда бы он взял это могучее волнение, чисто личное, неповто­римое, которое проникает всю его доктрину и сообщает такую неотразимую убедительность его слову? … В железной и вместе свободной последователь­ности его умозаключений столько сдержанной страсти, такая чудесная эко­номия сил, что и помимо множества блестящих характеристик и художест­венных эпитетов, за один этот строгий пафос мысли, его «Философические письма» должны быть отнесены к области словесного творчества наравне с Пушкинской элегией или повестью Толстого… Во всемирной литературе немного найдется произведений, где так ясно чувствовалась бы стихийность и вместе гармоничность человеческой логики».

Нет нужды излагать «Философические письма». У них есть автор, комментаторы, критики, наконец, есть история, которая лежит между совре­менностью и тем временем, когда писал Чаадаев. Но он для нас важен втройне – как прообраз Чацкого («Горе от ума»), как одна из самых выдаю­щихся личностей своего времени и, главное, как пусть и не близкий, но все же родич Л.Н.Толстого, А.С.Пушкина и плеяды гениев и талантов россий­ского XIX века. И если М.О.Гершензона можно было бы, допустим, упрек­нуть в свойственной биографам увлеченности, то не забудем, что Герцен от­вел Чаадаеву одно из первых мест в истории русской революционной мысли. Чаадаев вполне допускал, что искомым вариантом объединения человечества будет нечто вроде «той политической религии, что Сен-Симон теперь пропо­ведует в Париже…»

Для того, чтобы написать «Философические письма», нужен был ог­ромный духовный подъем. Достаточно документировав депрессию Чаадаева во время заграничного путешествия, мы документируем его последующую депрессию бесконечными жалобами на несуществующие болезни – нечто очень характерное для депрессивных больных.

М.Гершензон: «По словам Жихарева, Чаадаев донельзя надоел лечив­шему его профессору Альфонскому и так как он, в сущности, был совершен­но здоров, то Альфонский кончил тем, что однажды чуть не насильно свез его в Английский клуб… С этого дня Чаадаев сделался посетителем клуба… и был возвращен обществу». После вькода «Писем», последовавшего в 1836 г., Чаадаев до самой смерти в 1856 г. жил по стереотипу, по трафарету, который установился раз и навсегда, устраивая у себя по понедельникам приемы, на которых была «вся мыслящая Москва».

Были ли у Чаадаева другие признаки депрессивньк фаз, страхи? Не­сомненно. Такова его реакция на пограничный обыск и последовавшую за ним задержку возвращения в Москву. Таково и его «верноподданническое» письмо. История этого письма такова.

Герцен-эмигрант в 1851 г. выпустил за границей брошюру «О разви­тии революционных идей в России», где о Чаадаеве говорилось, как о вид­нейшем революционном мыслителе. Чаадаев написал ему благодарное пись­мо «за известные слова», и, намекая на свою близкую смерть, добавил:

«Может быть, придется Вам скоро сказать еще несколько слов о том же чело­веке». Позднее, узнав от влиятельного в жандармских кругах графа А. Орлова, что тому известны слова Герцена, Чаадаев написал Орлову письмо, в котором возмущался Герценом: «Каждый русский, каждый верноподданный царя, в котором весь мир видит Богом избранного спасителя общественного порядка в Европе, должен гордиться быть орудием, хотя и ничтожным, его великого священного призвания; как же остаться равнодушным, когда наглый беглец, гнусным образом искажая истину, приписывает нам собственные свои чувст­ва и кидает на имя наше собственный свой позор».

Когда племянник Чаадаева, прочитав копию этого письма, удивился, Чаадаев объяснил, что дорожит своей шкурой. Такое двоедушие или малоду­шие в условиях николаевской России было бы не удивительным, если бы речь шла не о великом мыслителе и, притом, человеке, который воевал, многократно проявляя величайшую храбрость. Это письмо Орлову – харак­терное проявление тех страхов, которые владеют личностью в депрессивной фазе.

Но чеканны его слова, оставшиеся в памяти поколений: «Во Франции на что нужна мысль? Чтобы ее высказать. В Англии? Чтобы привести ее в исполнение. В Германии? Чтобы ее обдумать. У нас? Ни на что!»

Александр Сергеевич Пушкин (1799-1837)

В свете бесспорных данных о существовании у А.С.Пушкина сезонных циклических подъемов и спадов настроения и работоспособности, мало свя­занных с внешними обстоятельствами (см. главу о А.С.Пушкине в разделе «Двойной механизм стимуляции – гиперурикемия-гипоманиакальная де­прессия»), особый интерес приобретает психиатрический анализ пушкин­ского рода (родословной), проведенный Е.Н.Каменевой (1924).

Прадед А.С.Пушкина по отцу, А.П.Пушкин, задушил в припадке сумасшествия свою жену, когда она рожала. Эта жена, урожденная Головина, была сестрой жены прапрадеда Л.Н.Толстого по матери, таким образом, оба гения русской литературы имеют некоторую долю общих генов.

Напомним, что дед Пушкина, Лев Александрович, обнаружив (или заподозрив), что жена изменяет ему с учителем детей, повесил учителя-француза на своем дворе, а жену уморил в заточении. Он вступил во второй брак, от которого и происходит Пушкин. Его вторая жена, урожденная Чиче­рина, является родственницей очень известного в свое время юриста и фило­софа Г.Н.Чичерина, а также его племянника Г.В.Чичерина, поразительно об­разованного, многогранного, ставшего со студенческих лет деятельным рево­люционером, политэмигранта, и вместе с тем – талантливого пианиста, ав­тора книги о Моцарте, а после революции 1917 г. – первого наркома ино­странных дел Советской России.

От брака Льва Александровича с Чичериной происходят отец поэта – Сергей Львович, и дядя – Василий Львович Пушкин, о котором Е.Н.Каменева совсем мимоходом упоминает как о страдавшем подагрой. Ка­менева относит Льва Александровича к шизоидам, а отец его, А.П.Пушкин, проводится ею как «душевно больной», но судя по возвратам к нормальной психике, они оба, вероятно, страдали либо маниакально-депрессивным пси­хозом, либо циклотимией. Общей картины это не изменит, так как выражен­ная циклотимия явно наследовалась в ветви Ганнибала.

Прадед A.C.Пушкина по матери, знаменитый «арап Петра Великого», Абрам Ганнибал, которому Александр Сергеевич посвятил свою незакончен­ную повесть, по-видимому, был очень талантлив, работоспособен, восприим­чив, но страдал сменами настроения, был необычайно вспыльчив и жесток.

Бабушка Пушкина по матери, Мария Александровна Пушкина, про­исходила из другой ветви пушкинского рода. У нее был племянник Пушкин же, профессор математики, который страдал душевным заболеванием с гал­люцинациями и гневливостью. Эта бабка вышла замуж за сына Абрама Ган­нибала – Осипа Абрамовича Ганнибала, который был «сорвиголова и ужас семьи», «беспутный, несдержанный, вспыльчивый». Он, его брат Иван Абра­мович, три сына Ивана Абрамовича и их племянник, по Е.Н.Каменевой, – циклоиды.

О матери Пушкина, Надежде Осиповне, сообщается, что она выделя­лась «порывистым, необузданным, страстным нравом», была деспотичной, капризной женщиной и плохой хозяйкой. «Будучи живой и общительной, отличалась переходами от гнева и взыскательности к полной апатии и равно­душию к окружающим. Любила общество, которое очаровывала умом и ост­роумием». В родословной она обозначена наполовину нормальной, наполо­вину циклоидной. Циклоидом обозначен и сам Пушкин, и один из четверых его детей (Александр Александрович), и один из внуков, «покончивший жизнь самоубийством из-за измены невесты». Циклоидность отмечена у брата Пушкина – Льва Сергеевича, у одной из его дочерей и единственного сына, Андрея Львовича.

Е.Н.Каменева отмечает, что в роду Пушкиных очень часты несчаст­ные браки, в четырех случаях закончившиеся смертельным исходом.

Резюмируя, Е.Н.Каменева демонстрирует комбинаторность дарований А.С.Пушкина и подчеркивает его близость к циклотимной, гипоманиакальной конституции, прослеживаемой у его предков: «По обеим линиям нам бросаются в глаза элементы, входящие в состав маниакально-депрессивного расположения».

Ко времени появления статьи Е.Н.Каменевой проблема гипоманиакального механизма стимуляции умственной активности и не ставилась. Сле­довательно, автора никак нельзя заподозрить в каких-либо натяжках, подво­дящих А.С.Пушкина под заранее выстроенную схему. Тем существеннее ее вывод и родословная, свидетельствующая о мономерно-доминантном неполнопенетрантном наследовании гипертимно-депрессивного или гипоманиакально-депрессивного состояния.

Не менее важно мимоходом упоминаемое наследование «артритизма» с прямым указанием на подагричность отца и племянника великого поэта. Поскольку об этом упоминается лишь мельком, нельзя и помыслить о какой-то предвзятости Е.Н.Каменевой. Но, если понимать под «артритизмом» рев­матизм или полиартрит, то ни та, ни другая болезнь почти не связаны с на­следственным предрасположением, они слабо наследуются, а из всех возмож­ных видов «артритизма» наследственна только подагра (наличие которой у дяди и племянника Пушкина почти не оставляет сомнений), поэтому неиз­бежен вывод, что наследовалась именно подагра, и несомненным передатчи­ком подагрического предрасположения (гиперурикемия) оказывается сам А.С.Пушкин. Тем более, что у Пушкина были периодические «ревматизмы», на которые он жаловался и от которых ездил лечиться на воды.

Александр Иванович Одоевский (1802–1839)

Князь А.И.Одоевский, принадлежавший к одной из знатнейших семей России, очень тщательно воспитывался матерью, до самой ее смерти в 1820 г. Он получил блестящее образование. Унаследовав тысячу душ крепостных, служил в Конногвардейском полку с 1820 г., через три года был произведен в корнеты. Одоевский дружил в Грибоедовым и во время наводнения 1824 г. рисковал жизнью, спасая его.

А.И.Одоевский очень рано стал писать стихи, но не сдавал их в пе­чать, и если бы его друзья их не записывали, то из созданного им ничего бы не сохранилось. За участие в декабрьском восстании он был приговорен к двенадцати годам каторжных работ и отправлен в Сибирь. Впрочем, каторжные работы, если можно верить описаниям, были далеко не страшны и, в сущности, за­нимали мало времени. «Место работы превращается в клуб: кто читает газе­ты, кто играет в шахматы». Заключенные занимались взаимным обучением.

«В долгие зимние вечера, – пишет барон Розен, – для развлечения и поучения несколько товарищей согласились читать лекции: Никита Муравьев – о стратегии и тактике, Ф.Б.Фольф – по химии и физике, П.С.Бобрищев-Пушкин – по прикладной и высшей математике… А.И.Одоевский – по рус­ской словесности». Как выяснилось, А.И.Одоевский весь курс читал по памя­ти.

Гораздо хуже сложилась жизнь Одоевского, когда декабристам, в том числе и ему, убавили несколько лет каторги, двенадцать свели к семи, и он в 1833 г. перешел на положение ссыльного. Он прожил три года в селе Елинском Иркутской губернии. Располагая суммой в 1000 рублей ежегодно, он не нуждался, но очень скучал. В 1836 г. ему разрешили переехать в Ишим, в 1837 г. вступить рядовым в Кавказскую армию. Он встретился в Казани с от­цом и поразил всех: «Александр Одоевский в 35 лет был красивейшим муж­чиной, каких я когда-либо знал» (воспоминания Н.И.Лорера). В Ставрополе ему удалось встретиться со старыми друзьями. Из действующей армии он по­пал в Тифлис, где ходил на могилу Грибоедова (Грибоедов присьшал ему в крепость письмо). В Пятигорске с ним встретился Н.П.Огарев, ставший как бы его учеником. Веселый и общительный, Одоевский резко изменился, по­лучив в июле 1839 года известие о смерти своего отца, и вскоре умер от ли­хорадки в Лазаревском форту, на берегу Черного моря. Кавказ недаром назы­вали «жаркой Сибирью».

Можно с полным правом сказать, что А.И.Одоевский был выдающей­ся личностью, со значительными, но так и не развернувшимися поэтически­ми дарованиями.

Владимир Федорович Одоевский (1803-1869)

В.Ф.Одоевский кончил университетский пансион в 1821 г. и оказался в кругу самых выдающихся умов своего времени. Получив прекрасное обра­зование, Одоевский вместе с Грибоедовым и Кюхельбекером в 1824-25 гг. издавал альманах «Мнемозина», затем редактировал ряд других журналов, много писал («Русские ночи», фантастические повести, сатирические расска­зы о светской жизни, детские сказки). Очень много сил В.Ф.Одоевский по­святил русской музыке, сблизился с Глинкой. Много занимался он организа­ционно-благотворительной деятельностью (детские приюты и больницы). Он стал одним из учредителей Археологического и Геологического обществ. Круг знакомых В.Ф.Одоевского – А.С.Пушкин, китаист О.Иоакинф, Глинка, Лермонтов, Даргомыжский, Серов. К созданному В.Ф.Одоевским возвраща­ются и по сей день.

Дмитрий Владимирович Веневитинов (1805-1827)

Д.В.Веневитинов умер очень молодым, видимо, отчасти из-за тяже­лого нервного потрясения. Нам не удалось собрать каких-либо данных ни о патографии самого поэта, ни о его ближайших родственниках, и эту задачу, может быть и неблагодарную, мы вынуждены переадресовать последующим исследователям. Известно только, что у него были оптимальнейшие условия развития в детско-подростковом возрасте.

Друзья Веневитинова часто собирались в доме его матери, где, в част­ности, А.С.Пушкин читал «Бориса Годунова». Уже в студенческие годы Вене­витинов, князь В.Одоевский, И.Киреевский организовали кружок по изуче­нию немецкой философии. Часть членов кружка стали «архивными юноша­ми», очень образованными. Кроме того, сочувствуя декабристам, они готови­лись к предстоящим схваткам, ездили в манеж и фехтовальный зал, чтобы быть готовыми к борьбе в случае прихода Южной армии. После восстания декабристов они решили прекратить сборы своего «общества» у Одоевского, сожгли устав и протоколы. Но в дальнейшем произошла роковая случай­ность: Д.В.Веневитинов поехал в Петербург вместе с французом Воше, кото­рый часть пути в Сибирь провожал одну из жен декабристов (урожденную графиню Лаваль). Воше был арестован, а заодно с ним и его попутчик Вене­витинов, который пробыл в Третьем отделении всего двое-трое суток, но так и не смог освободиться от тяжелого впечатления, которое на него произвел допрос. В марте 1827 г. он заболел «тифозной горячкой» и 15 марта скончал­ся.

Можно констатировать, что у него на всем протяжении короткой жизни, с раннего детства, были наиблагоприятнейшие условия для развития литературно-поэтических и иных интеллектуальных способностей, что он с раннего детства попал в общество умнейших и образованнейших людей сво­его времени, что в юности он уже принадлежал к цвету тогдашней гумани­стической интеллигенции и жил в мире поэзии, подобно тому, как дети в музыкальных семьях живут в мире музыки.

Федор Иванович Тютчев (1803-1873)

Пытаясь расчленить гений и удивительный талант на их компоненты у блистательных родственников Л.Н.Толстого и А.С.Пушкина, установив чет­кую гипоманиакально-депрессивную компоненту у обоих, мы не можем обойти Ф.И.Тютчева.

Тютчев получил с детства блестящее образование. Не менее важно, что у него был и совершенно замечательный «дядька», влиянию которого можно приписать значение раннего «импрессинга». И.С.Аксаков пишет об этом «дядьке»: «Николай Афанасьевич вполне напоминает знаменитую няню Пушкина, воспетую самим поэтом, и Дельвигом, и Языковым». Этот дядька сопровождал поэта в заграничных поездках и многолетних службах.

«К чести родителей Тютчева надобно сказать, что они ничего не ща­дили для образования своего сына, и по десятому году, немедленно после французов пригласили к нему воспитателем Семена Егоровича Раича. Выбор был самым удачным», – продолжает Аксаков. Он описывает и самого С.Е.Раича, и его последующую большую литературную и литературно-организационную деятельность, и то, как Раич прививал своему ученику вкус к поэзии и литературе, и то, как созревала у Тютчева под влиянием Раича потребность в поэтическом творчестве и в общении с поэзией. И несомнен­но, все это с лихвой компенсировало то, что «дом Тютчевых… был совершен­но чужд интересам литературы, в особенности русской литературы».

И.Аксаков (1886) пишет о Тютчеве, что он «обладал способностью чи­тать с поразительной быстротой, удерживая прочитанное в памяти до малей­ших подробностей, а потому и начитанность его была изумительная.Тем бо­лее изумительная, что времени для чтения, по-видимому, оставалось у него немного».

Что касается механизмов стимуляции умственной активности, то тут можно вспомнить замечание Аксакова о том, что «Федор Иванович чрезвычайно походил на свою мать, Екатерину Львовну, женщину замечательного ума, сухощавого нервного сложения, с наклонностью к ипохондрии, с фанта­зией, развитой до болезненности». Мать Тютчева – урожденная Толстая. Бы­ла ли у нее циклоидность? Унаследовал ли ее поэт?

Жизнь Тютчева, большей частью проведенная за границей, заслужива­ет специального изучения с этой точки зрения. Но несомненно, что до ста­рости у него были частые и рано начавшиеся приступы подагры: «Обычные осенние припадки подагры сменились головными болями, – пишет Аксаков о здоровье Тютчева в 1872 г.

Тютчев был материально независим, на него никакого давления не оказывал «спрос», и, по свидетельству Аксакова, «если стихи его увидели свет, так только благодаря случайному, постороннему вмешательству. В появ­лении их в печати бывали пропуски и в пять, и в четырнадцать лет, хотя в поэтическом его творчестве и не было перерыва. Самая известность его, как поэта, начинается, собственно, с 1854 года, то есть когда ему пошел уже шес­той десяток лет…»

У Ф.И.Тютчева была и очень странная родословная, и очень странная судьба. А.Горелов (1976) пишет: «Дед поэта, секунд-майор Николай Андрее­вич Тютчев, человек нрава бурного, пребывал любовником знаменитой Салтычихи,… за зверскую жестокость к своим крепостным приговоренной к по­жизненному заключению».

Сам Ф.И.Тютчев полвека пробыл в чиновниках, из них двадцать лет пробыл за границей, дважды был женат и оба раза на иностранках, затем у него был четырнадцатилетний роман с Е.А.Денисьевой, от которой осталось трое признанных им детей. В 1844 г. он выпустил брошюру о необходимости объединения всех славян под скипетром русского царя. Николай I, прочитав ее, сказал, что «нашел в ней все свои мысли». Вместе с тем, среди его изре­чений, впоследствии собранных в «Тютчевиане», читаем: «Русская история до Петра Великого – сплошная панихида, а после Петра – одно уголовное де­ло».

Алексей Константинович Толстой (1817-1875)

Поскольку оба механизма гениальности, подагрический и гипоманиакально-депрессивный, нередко наследуются мономерно-доминантно, пред­ставляются необходимыми поиски этих механизмов у всех представителей той плеяды первоклассных талантов, которые, по родословной, окружает Л.Н.Толстого и А.С.Пушкина. Естественна поэтому наша попытка отыскать какой-либо из этих механизмов у А.К.Толстого, тем более, что версия об его инцестном происхождении от А.А.Перовского оказалась совершенно ложной.

Основываясь на данных Г.И.Стафеева (1973), можно утверждать, что с младенчества жизнь А.К.Толстого проходила в самых оптимальных условиях. Его с раннего детства обучали немецкому и французскому языкам, несколько позднее он изучил английский и итальянский языки, с шести лет зачитывал­ся книгами, причем обладал почти фотографической памятью.

А.К.Толстой был физически необычайно силен (гнул подковы, связы­вал узлом кочерги и т.д.). Он рано стал другом будущего императора Алек­сандра II, так что впоследствии его почти освободили от цензуры. Брат его матери, А.А.Перовский (писавший под псевдонимом «Погорельский») чрез­вычайно много сделал для его умственного и эстетического развития. Заве­щав ему свое огромное состояние, на десятки лет освободил от материальных забот. Еще до окончания университета Алексей Константинович стал одним из тех «архивных юношей», которым не полагалось особенно трудиться, но зато обязательно надо было знать как можно больше обо всем… Над этим не раз подтрунивал Пушкин.

То, что А.К.Толстой естественным образом оказался в высокообразо­ванных аристократических кругах, способных воспринять и оценить его творчество, что конечно, создало почти уникальные возможности для реали­зации его таланта.

А.К.Толстой стал писать стихи в шесть лет. Он обладал фотографиче­ской памятью и мог, прочтя страницу прозы, слово в слово ее повторить. Это означало, что словарный запас Толстого был невероятно огромен, – способ­ность, необычайно важная для поэта. Маяковский, например, на вопрос о том, читает ли он Пушкина, ответил: «Нет, потому что я всего Пушкина знаю наизусть».

Феноменальная память, исключительная физическая сила и редкост­но-оптимальные условия развития, почти идеальные возможности для реали­зации своей творческой энергии, немедленная и высокая оценка созданного, – все это, казалось бы, достаточно объясняет необычайный расцвет его та­ланта.

На стихи А.К.Толстого писали музыку самые крупные русские компо­зиторы – Чайковский, Мусоргский, Римский-Корсаков, Рахманинов, Кюи, Танеев.

Но хотелось бы обратить внимание на генетику А.К.Толстого. Его мать, красавица Анна, была дочерью графа А.К.Разумовского, наследника Кирилла и Алексея Разумовских, двух богатырей, простых казаков, очень по­любившихся «веселой царице Елисавете». Кирилл Григорьевич – гетман Ук­раины, получивший в приданое от Нарышкиной около 40 тысяч крепостных. Граф Алексей Кириллович Разумовский, расставшись с женой, влюбился в красавицу и умницу М.М.Соболевскую, родившую ему девятерых детей, ко­торым Алексей Кириллович всякими правдами и неправдами добился дво­рянского звания «Перовских». Перовские, внуки фаворита царицы Елизаве­ты, были очень деятельны и талантливы.

Мать А.К.Толстого, урожденная Перовская (Разумовская), несомнен­но отличалась патологическими странностями, в частности, она необычайно быстро развелась с мужем, К.П.Толстым, – чуть ли не месяц спустя после свадьбы. Она была необычайно жестока по отношению к крепостным, даже по критериям отнюдь не кротких нравов того времени. Она проявляла не­обычайную властность по отношению к сыну, например, десятилетиями ме­шала ему жениться на любимой женщине. Мать безумно (сверх всяких гра­ниц) тратила деньги, а в своих туалетах намеренно и дерзко копировала им­ператрицу и подражала ей.

Все это заслуживает проверки на наличие у нее маниакально-депрессивного комплекса.

Ее брат, А.А.Перовский, который чрезвычайно тщательно и заботливо воспитывал племянника, был другом Пушкина и Жуковского. Другой брат матери – Василий Алексеевич, стал оренбургским губернатором, начал про­движение России в Среднюю Азию и получил графское достоинство. Трое двоюродных братьев А.К.Толстого, Жемчужниковы, вместе с Алексеем Кон­стантиновичем сотворили Козьму Пруткова. Следовательно, помимо состоя­ния и связей, ими были унаследованы и таланты.

Что касается самого А.К.Толстого, то объем и необычайно высокий уровень созданного им, человеком материально независимым, позволяет предполагать наличие какого-то могучего внутреннего стимула. Постоянные боли в ногах и почти ежегодные поездки на лечение в Карлсбад позволяют заподозрить не исключенную нами подагричность.

Дядя А.К.Толстого по отцу, Федор Петрович Толстой, выдающийся художник, стал академиком, не достигнув еще 24 лет.

Лев Николаевич Толстой (1828-1910)

Анализ биологических факторов могучего творчества Л.Н.Толстого приходится начать с опровержения легенды о его эпилепсии. Хотя и отно­сительно мало распространенная, она была в свое время принята за чистую монету даже таким авторитетным знатоком, как А.В.Луначарский. Так, в предисловии к книге А.М.Евлахова (1930) А.В.Луначарский писал, что в эпилепсии Л.Н.Толстого ни на минуту нельзя сомневаться (как и в эпилеп­сии Ф.М.Достоевского). Между тем, версия об эпилепсии Толстого, разви­тая доктором Сегалиным (1930) и А.М.Евлаховым в эти годы, базировалась целиком на натяжках, на объединении редких, но сильных вспышек бешен­ства у Л.Н.Толстого (например, эпизод, произошедший в 1867 г., с яро­стью, злобой и битьем посуды, подробно описан в письме С.А.Толстой – Т.А. Кузьминской) с потерей сознания и судорогами в последние годы его жизни (1908-1910 гг.).

Между тем известно, что в глубокой старости почти неизбежно насту­пают атеросклеротические изменения сосудов мозга, а также спазмы сосудов, приводящие к обморокам, потере сознания, а иногда и судорогам. Очевидно, однако, что эти явления, если они имеют место действительно в глубокой старости, никак не могут свидетельствовать об эпилептической природе и могут возникать почти у каждого человека, дожившего до восьмидесяти лет.

Не могут рассматриваться как эпилептические и изолированные вспышки бешенства. Насколько натянута версия А.М.Евлахова, видно из то­го, что он в качестве доказательства этой версии привлекает такие факты, как семикратное переписывание Л.Н.Толстым двух тысяч страниц рукописи «Войны и мира» или многократный объезд всего поля Бородинской битвы с картой генерального штаба в руках, а также поездки на очень большие рас­стояния для того, чтобы узнать мелкую деталь у одного из участников Отече­ственной войны 1812 г.

Очевидно, что все это – лишь свидетельство чрезвычайной ответст­венности художника и сознания им того, что он творит не для удовлетворе­ния сиюминутных потребностей читателя, а отдает свое произведение на суд времени и взыскательнейшей критики. Л.Н.Толстому пришлось брать на себя обязанности историка еще и потому, что иначе он оказался бы на поводу у официальных историков – русских «квасных» патриотов, французских бона­партистов и антибонапартистов.

Профессор Евлахов видит доказательство эпилептичности Л.Н.Толстого и в том, что писатель слишком подробно все изучал. Но разберем лишь один пример такой обстоятельности. Общеизвестны споры о том, погубили ли армию Наполеона морозы или морозов в Европейской части России в том году вовсе не было, а Наполеона погубила народная война. О том и другом написано множество книг, горы статей. А вчитывание в несколько строк «Войны и мира» способно дать понимание истинной причины гибели армии Наполеона во время отступления.

«Мороз, зима иль русский Бог…»

Точный во всем, Л.Н.Толстой описывает, как из леса выходят к кост­ру, у которого греются русские солдаты, французский офицер Рамбаль и его денщик Морель.

Денщик затягивает песню… И в этой-то детали мы можем найти ключ к загадке гибели наполеоновской армии: когда ей пришлось уходить по разо­ренной ранее Смоленской дороге, холода загоняли и солдат, и офицеров, всех вповалку, вплотную, на ночь в немногие еще уцелевшие дома и хаты. Армия во время похода на Москву, в самой Москве, особенно горящей, не могла не набраться вшей, притом вшей тифозных, потому что тиф был эндемичен. На обратном пути, когда армия ночевала в такой тесноте, вши от го­рячего тела заболевших обязательно переползали на здоровых (вошь не выно­сит горячечной температуры). Мелкая и точная деталь: денщик в бреду поет… При воспалении легких, при любой другой простуде с высокой температурой не запоешь. А денщик поет – он болен сыпным тифом! Тем именно «сыпняком», который унес столько жертв во время Гражданской войны и во время голода. Сыпной тиф не мог не разгуляться среди французской армии во время ее осенне-зимнего бегства по Смоленской дороге, с которой нельзя было сойти из-за «конвоя» партизан и казаков.

Маленькая, но точная деталь: денщик, поющий песню о короле Ген­рихе, – и раскрывается загадка гибели великой армии. Историки знают, что действительно, наполеоновские солдаты массами гибли во время отступле­ния.

Строками ниже «перемигиваются звезды» о другой великой тайне и загадке – загадке человеческой доброты. Но до нас уже донесена одна прав­да, которую поймут инфекционисты и эпидемиологи, знающие, что такое сыпной тиф. Трудно предполагать, что Л.Н.Толстой мог догадаться о значе­нии пения французского солдата. Ему нужна была только реальная правда, имевшая место деталь, пусть и незначительная на первый взгляд. Но более чем через 150 лет эта правда, эта, такая незаметная деталь раскрывает вели­кую историческую истину.

Но если представления об эпилепсии Л.Н.Толстого совершенно оши­бочны, то имеются веские доказательства того, что жизнь и творчество Тол­стого характеризовалось чередованием неудержимой гипоманиакальной ак­тивности с периодами творческих спадов. Г.В.Сегалин (1930) показывает на­личие в творчестве Толстого отчетливейших подъемов и спадов, не всегда равных по временным промежуткам.

Первый подъем приходится на возраст от 23 до 29 лет, когда написа­ны «Дневники», «Севастопольские рассказы», «Детство», «Отрочество», «Юность». Затем в возрасте 30–35 лет – снижение творческой активности. В это время написаны «Семейное счастье», «Альберт», «Люцерн», при всем их значении уступающие предшествовавшему и последующему, потому что в между 36 и 41 годами создана «Война и мир», в следующий период подъема (возраст 45–48 лет) – «Анна Каренина». Новый пятилетний спад, и появля­ются «Смерть Ивана Ильича», «Холстомер», «Власть тьмы» (возраст 56–59 лет). Трехлетний спад, и на новом подъеме начато «Воскресение», написаны «Плоды просвещения», «Крейцерова соната». Потом опять спады, двух-­трехлетние, и подъемы, во время которых завершено «Воскресение».

Но может быть, периоды относительно сниженной продуктивности в действительности – лишь передышки и время подготовки, продумывания нового титанического труда? Нет. В письме С.А.Толстой к Т.А.Кузьминской описывается один из таких приступов депрессии: «Завтра месяц как мы тут, и я никому ни слова не писала. Первые две недели я ежедневно плакала, пото­му что Левочка впал не только в уныние, но и в какую-то отчаянную апатию. Он не спал, не ел, сам a la lettre плакал иногда…» Потом Толстой поехал в Тверскую губернию, виделся там со старыми знакомыми Бакуниными (дом либерально-художественно-литературный), «потом ездил также в деревню к какому-то раскольнику-христианину, и когда вернулся, тоска его стала меньше».

Л.Н.Толстой несомненно отличался огромной физической силой. У Т.Л.Сухотиной-Толстой (1976) имеется следующее упоминание о башкирцах: «Способ борьбы их следующий: двое садятся один против другого и упирают­ся подошвами друг в друга. Потом они берут в руки прочную палку и тянутся за нее – кто кого перетянет. В этой борьбе нужно столько же сноровки, сколько и силы. Как только ноги вытянутся, так противник становится стой­мя перед победителем.

Папа принимал тоже участие в борьбе и, к моему большому торжест­ву, не оказывалось ни одного башкирца, который перетянул бы его. Как только он возьмется за палку, так сразу поднимает на ноги сидящего против него башкирца».

Навряд ли Л.Н.Толстой мог проявить особую сноровку в новом для него виде борьбы. Победа этого уже не столь молодого человека явно дости­галась за счет большого превосходства в физической силе. У него самого есть свидетельство (в «Люцерне») о «том злобном подъеме силы», который он так любил в себе:

«Я совсем озлился той кипящей злобой негодования, которую я люб­лю в себе, возбуждаю даже, когда на меня находит, потому что она успокои­тельно действует на меня и дает мне, хоть на короткое время, какую-то не­обыкновенную гибкость, энергию и силу всех физических и моральных спо­собностей»… Это (прокомментируем мы) – способность к выбросу большого количества адреналина, один из компонентов, необходимых для преодоления больших трудностей.

Кроме того, Л.Н.Толстой обладал неимоверной сексуальной энергией. Разумеется, огромная сексуальная и физическая сила – это только факторы, способствующие реализации таланта, так же как и ранне-детский импрессинг, породивший неудержимое стремление к справедливости, к по­ниманию людей. Из несовместимости этих стремлений с действительностью рождается конфликт и… творчество. Но почему у миллионов это решается посредственно, а у Толстого – гениально, это загадка и тайна личности. Го­ворят, что Бальзак создал 2000 персонажей. Л.Н.Толстой создал меньшее число их, но зато каждого – «со своей вселенной».

Подводя итоги рассмотрения всех выдающихся лиц, перечисленных в родословной Толстых-Пушкиных, можно отметить следующее.

Все без исключения выдающиеся люди этой родословной так или иначе получили в детстве и юности блестящее индивидуальное образование, оптимальные импрессинги, оптимальную установку на творческую литера­турную деятельность, и несомненно настрой на очень высокие идеалы. По­мимо очень большого ассортимента дарований литературно-поэтического ха­рактера, несомненно, что у двух величайших (А.С.Пушкин и Л.Н.Толстой) имели место гипоманиакально-циклотимические колебания творческой ак­тивности. У Пушкина, кроме того, была гиперурикемия. Было бы худшим видом лицемерия «не заметить», что у них обоих была резко повышена сексу­альная потенция, и это, вероятно, также неслучайно (андрогены). Следова­тельно, и в этой замечательной родословной, развертывающейся на фоне оп­тимального импрессинга, в условиях, многим из них обеспечивающих опти­мальные возможности реализации, при очень высокой общей одаренности, удается у ряда деятелей (Тютчев, Чаадаев, Л.Н.Толстой, А.С.Пушкин) найти специфические механизмы огромного повышения интеллектуальной активности.

Мы не можем не привести здесь цитату из замечательной работы «Родословная наших выдвиженцев», написанной крупнейшим отечественным ученым, основателем московской генетической школы Николаем Константи­новичем Кольцовым (1926).

Речь идет о только что рассмотренной нами родословной Толстых-Пушкиных.

«Благоприятная внешняя среда, позволявшая генотипам полностью проявляться в фенотипах, обеспечивала этим высокое качество браков, заключавшихся по большей части в собственной среде, нередко с близкими родственниками, благодаря чему мы и находим в этой генеалогии замечательный отбор особенно ценных генов – настоящий пантеон русской поэзии.

Но конечно, совсем иная картина обнаружилась бы, если бы эта исключительная по своей ценности семья развивалась в иной среде, например, если бы родоначальники ее были крепостными и вели тяжелую борьбу за материальное существование. При таких условиях поэтический талант ценился мало, для борьбы за жизнь требовались бы совсем иные способности – физическая сила, здоровье, приспособляемость. Большинство талантливых поэтов оказалось бы плохими земледельцами; они не могли бы развить в полной мере своего поэтического таланта, может быть, остались бы неграмотными и, вероятно, не оставили бы имени потомству. Некоторые оказались бы типичными жизненными неудачниками, не приспособленными к окружающей их среде. Гении, как А.С.Пушкин и Л.Н.Толстой, конечно, выдвинулись бы и при таких условиях и проявили бы огромную мощь своего генотипа, но характер их деятельности и содержание их произведении были бы, конечно, совсем иными. И мы с удивлением спрашивали бы себя, откуда взялись эти гениальные выдвиженцы-самородки».

Date: 2015-09-02; view: 800; Нарушение авторских прав